//A broken heart is all that's left
I'm still fixing all the cracks//
//Разбитое сердце — всё, что у меня осталось
И я всё пытаюсь собрать его осколки//
Она вытирает слезы тыльной стороной ладони, шмыгает носом и поднимается с кровати, сгорбившись. За её спиной — целый мешок старых чувств, тянущих ко погружённому в непроглядную тьму дну. Давно пора выбросить весь этот хлам, вытряхнуть над пропастью, но она настолько сильно срослась с ним, что уже не представляет свою жизнь без него.
Без боли, без ежедневных мыслей о том, как все могло быть, не обрати она на него внимания. Это все — теперь её часть. Её кровь, каждый её вдох, каждая клеточка её кожи. Теперь навсегда, а это приличный срок для бессмертной.
Шейные позвонки пульсируют, напоминая о том, что ещё недавно она лежала на холодной брусчатке со свернутой шеей. Бессмертная, но уязвимая — приятный плюс. Нужно запомнить, позже пригодится.
Как бы ни пыталась — ненавидеть его по-настоящему не может. Только себя. Потому что сама влезла, зная, насколько все плохо.
Земля под ногами расходится в стороны, уродливые трещины ловят её в самые неожиданные моменты, и она постоянно падает, не чувствуя под собой никаких преград. Падает, падает, падает… а крыльев — уже нет. Ещё один довесок, собирающий пыль в мешке. Они бесполезно волочатся по полу, пачкая перья, оставляют за собой волнистые следы и уже не просят о том, чтобы им ещё хотя бы раз подарили радость полёта.
//Lost a couple of pieces when
I carried it, carried it, carried it home//
//Но пару кусочков я потерял
Пока волочил его домой//
В мешке есть все, что только нужно. Только нескольких кусочков разбитого сердца не хватает — потеряны и не найдены. По вечерам она достаёт то, что есть, складывает, будто пазл, с невыразимой твёрдостью духа пытается соединить все в одно, а затем плачет, как ребёнок, когда ничего не получается. С такой же детской непосредственностью и искренним вопросом: «Почему я?»
//I'm afraid of all I am
My mind feels like a foreign land//
//Я боюсь самого себя
В голове совсем незнакомые мне мысли//
Рядом уже нет ничего знакомого. Каждый день — как новая жизнь, такая же серая, пустая и бессмысленная, как и прошлые. Она может по пальцам одной руки пересчитать те дни, что готова повторить, и — как забавно — во всех появляется он.
Снова и снова. Преследуя её почти с убийственным упорством.
Греет одобрительным теплом глаз, а затем с безумной яростью заталкивает его все дальше и дальше, глубже и глубже, чтобы никто не заметил, но тщетно; одного её взгляда хватает, чтобы вывернуть душу наизнанку, вытряхнуть её, выпотрошить, а потом оставить, не убравшись за собой.
Он — как тихие, чёрные воды, манящие на дно. Стоит ступить в них один раз, и обвившие лианы водорослей уже не отпустят. Утянут за собой, с садисткой жестокостью проникнут в лёгкие, станут новым воздухом.
Она — как ураган. Глоток свежего воздуха, способного перевернуть все с ног на голову, уничтожить любые стены, будь они из кирпичей, бетона или собственных чувств.
//Silence ringing inside my head
Please, carry me, carry me, carry me home//
//А тишина бьёт молотом в голове
Прошу, отвези меня, отвези меня домой//
Тишина разбивает в мелкую крошку. Закрывает разрисованным дикими, буйственными красками одеялом, прячет от всего остального мира. И она, оставшись одна, забирается с ногами на подоконник, кутается в пестрое одеяло тишины, собранной из подобранных истерзанными изяществом ручками лоскутов, смотрит в окно и вздыхает по-настоящему. Так тихо, на грани слышимости, с придыханием бросает в пустоту его имя и дрожит, пряча лицо в коленях. Выводит имя на запотевшем окне и судорожно стирает, распарывая кожу ногтями — что угодно, лишь бы остановиться. Неживым по живому, холодным и острым по атласной коже, только бы никаких мыслей не было, никаких желаний и чувств.
А на утро трясущиеся в буйственном эпилептическом припадке руки добавят на глаза сверкающие тени насыщенного красного цвета, на губы капельку клубничного блеска, а на шею духи.
С лёгким цветочным шлейфом; по-весеннему нежных, по-летнему ярких, по-осеннему одиноких и по-зимнему отстраненных.
Все — чтобы он заметил. Чтобы оценил, смотрел на неё дольше. Не отрывал взгляда. Неторопливое самоубийство, бомба замедленного действия.
//I spent all of the love I've saved
We were always a losing game//
//Я подарил тебе всю любовь, что сберёг
Но наша игра заранее была обречена на провал//
Эта игра — заранее безнадёжна. Любить друг друга — значит обречь на провал. Лишний вздох — будто направить себе на грудь пистолет. Лишний выдох — собственноручно нажать на курок и пустить себе пулю в сердце, хотя это определённо лучше, чем страдать, кутать в лохмотья изломанные и искореженные куски разбитого, собирать то, что невозможно починить, в одно целое.
Дышать хочется сильно, до расцарапанной в ажурный багрянец груди, до дрожи в лёгких, но воздух — один на двоих — безжалостно и с бессмысленной жестокостью отравлен. Отравлен напускным равнодушием, показной презрительностью, бледным румянцем и крохотными бусинками-слезами на трепещущих длинных ресницах.
//Small-town boy in a big arcade
I got addicted to a losing game//
//Парнишка из маленького городка в большой игре
Но я увлёкся этой безнадёжной игрой//
Сбавить ход — невозможно, ускорить — смертельно опасно. Он осторожно касается костяшками пальцев её кожи и безудержно, бесконтрольно злится на себя.
За то, что вновь её подставил, позвав на встречу в сад. За то, что каждый день подводит её все ближе к грани, за которой одно небытие. За то, что заботливо подталкивает к краю.
За то, что полюбил. Полюбил этот влажный блеск глаз, тихое трепетание ресниц, украшенных сиянием слез, едва заметный девичий румянец на почти не тронутых чужими руками щеками. Атласную кожу, невинную, чистую.
//Ooh, ooh
All I know, all I know
Loving you is a losing game//
//Теперь я понимаю
Что любить тебя — это безнадёжная игра//
— Мы не должны, — шепчет она, уткнувшись ему в грудь и вцепившись в жёсткий воротник рубашки. — Это неправильно. Опасно.
— Я знаю, — так же тихо, почти ей в самое ухо. Он водит носом по её волосам, таким шелковым, немного спутанным от ветра, пахнущим уже ставшей родной ванилью.
И ещё, наверное, что-то — он не разбирается в цветах. Но для неё готов начать.
А сердце бьётся, бьётся в нескончаемом танце, потому что глупо, безрассудно и по-детски. Вроде и не мальчик уже, а все как в пятнадцать лет.
//How many pennies in the slot?
Giving us up, didn't take a lot//
//Сколько монеток нужно положить в слот?
Чтобы нас разлучить, много не понадобилось//
Ещё пять минут. Четыре минуты и пятьдесят три секунды. Стрелке на громких часах наплевать, кого и как она разлучает, — её ход неизменен. Она идёт вперёд, на таран, всех опоздавших — давит, как жуков.
Три минуты и сорок семь секунд. Слишком мало, чтобы сказать все, что нужно, поэтому они оба молчат. Боятся. Сохраняют единственное, что у них есть общего — тишина. Такая хрупкая и шаткая, что её нужно изо всех сил держать.
Он бы хотел снять этот груз с её тонких, дрожащих плеч. Хотел бы, чтобы её птичьи ключицы не трещали от тяжести, чтобы было легко и просто — именно так, как она заслуживает.
Но нет. Он не может. Не удержит один. Пытался, да только напоминание о провале — синяки на её шейных позвонках. Отец постарался на славу, сломав ей шею.
//I saw the end before it begun
Still I carried, I carried, I carried on//
//Я предвидел конец раньше, чем всё началось
Но я продолжал идти, идти вперёд//
Белое воздушное платье, надетое будто бы в издевку, развевается на ветру. Будто бы не на похороны, будто бы не на свои. Будто бы не знает, как неприятно отстирывать с белого грязь кладбищенской земли.
Солёные капли на щеках блестят на восходящем — уже? Так быстро? — солнце радугой.
Удивительно — даже сейчас солнце не отпускает её, крепко держит её в своих объятиях и не даёт никому в обиду, хотя он и не собирается её обижать — легче себе глотку перегрызть, задушить себя собственными руками.
//I don't need your games, game over
Get me off this roller-coaster//
//Больше не хочу играть в твои игры, игра окончена
Я хочу слезть с этих американских горок//
Время вышло. Стрелка часов нетерпеливо постукивает, напоминая о том, что каждая секунда промедления может караться смертью, и он отпускает её. Отпускает, чтобы проводить взглядом, пытаясь запомнить каждую черту — больше он её так близко не увидит. Желательно, конечно, вовсе не видеть, однако это слишком.
Игра закончена.
Теперь она — чистая ненависть. Проникшая под кожу, она зудит, давит изнутри, пытаясь выбраться наружу, вырвав с корнем ребра, царапает лопатки, мешающие ей выпустить собственные крылья и улететь.
Но самое жестокое то, что ненавидеть её по-настоящему он не может, как ни пытался заставить. Только себя.