«…как будто через все тело. Внутри были только два пальца, но мой член пульсировал так, словно я могу кончить без рук. Я трясся, боялся, чувствовал себя так уязвимо, так незащищенно, и оттого – получал столько удовольствия, что появлялось чувство, как в страшном сне… Вот я – и я могу ему доверять. Мой победитель, мой римлянин, мой прокуратор. Тело, которое я не контролирую, напрягается без моего ведома. Ноги немеют, в икре судорога, я стесняюсь собственных стонов. Словно я девчонка перед своим идолом, впервые спустив лямки платья, ожидаю, что мою грудь похвалят и скажут: «Ты прекраснее всех, и я не могу устоять». Он тихо спрашивает на самое мое ухо… Говорит, что я едва слышу: «Можно войти в тебя?» Я отрывисто киваю. Обратный путь? Я такого не ведаю…»

Пальцы аккуратно отпускают тетрадь, позволяя листам упасть друг на друга, сжирая все буквы, написанные Мишиной рукой, черной пастой, растертые, жаркие, такие – хоть сейчас закрывайся в туалете.

Спросить себя: «Что я только что прочитала?» я не могу, потому что мало-помалу все становится понятно…

Я с опаской осматриваюсь – не подсмотрел ли кто-нибудь, что лежит на моем столе?

«Дневник покаяния и одно ножевое ранение».

В чем ты каяться собрался? В этом ли?

Мерно постукивает низкий каблук нашей преподавательницы. Голос ее низок, губы тонки, взгляд остер. Она видит – я не пишу, не слушаю, просто сижу, просто сглатываю, просто… Тем не менее, я не получаю замечаний. Не слышу шумов. И только вижу: гладкая кожа его бедер, нежная, как у подростка, содрогается от пальцев, глубокого внутри него…

Я сижу и внимательно не слушаю все три пары. Лица вокруг сменяются, кто-то здоровается, кто-то улыбается, с кем-то я шучу, с кем-то прощаюсь. Сталкиваюсь в коридорах. Переглядываюсь. Избегаю.

Я приезжаю в депо совсем рано, может, часам к трем. Мой трамвай будет ждать меня в 21:30. До этих пор я съем один бутерброд, выпью два стаканчика дешевого кофе из автомата, выкурю несколько сигарет. Забьюсь в дальний угол остановки. Подумаю: как славно, что на конечной едва ли кто-то когда-то бывает. И начну свою борьбу с моралью: а можно ли…

Конечно, нельзя. Читать чужие дневники – все равно, что лезть в кого-то. Совсем, как…

Год назад я подумала: «Боже, ты так красив и осторожен, что я влюблена в тебя», а теперь мне кажется, что ты… Нечто другое, чем я себе представляла.

«Ты можешь… попробовать понять меня». Он сказал мне так, когда мы договорились стать друзьями. Могу попробовать понять тебя и раскрыть твою тайну, которую ты доверил мне по… неосторожности? Одно ли это и то же?

Маркер на обложке немного стерся. Дневник покаяния… Страничка открывается будто бы от проходящего ветра – так естественно, так страшно, но так любопытно. Так сладко от предвкушения той случайной записи, что я выцепила несколькими часами ранее.

Миша. Я ненавижу себя за это. Ты тоже попробуй меня понять, дорогой.

«…Se hai bisogno e non riesci a trovarmi, cercami in te stesso.

Если ты нуждаешься и не можешь найти меня, ищи меня в себе.

День 1. Лавр смотрит на меня исподлобья и грузно. Он не любит перелеты, разницу во времени, пониженное давление. Еще больше – что я курю каждые два часа; он порицает эту мою привычку. Говорит: «Эх, Миша, не курить было так просто».

Мы с ним смотрим друг другу в глаза, пока сидим в зале ожидания аэропорта. Пока летим в бизнесс-классе. Пока едем в такси до отеля. И даже там, лежа на белом покрывале в номере, с неразобранными сумками и длинным томящимся предстоящим летом, мы смотрим друг другу в глаза.

Карие, тяжелые, невыносимые глаза убийцы. Я давно простил тебя, если тебе, конечно, интересно. Мой победитель, мы оба знаем, зачем мы сюда приехали. Три месяца, и, может быть, лучшие в моей жизни. Мой день рожденья. Мой первый секс с тобой. Мой катарсис. Все это случится здесь. И ты, Лавр, это тоже знаешь.

День 2.

– Почему ты называешь меня Лавром? – вдруг спрашивает он, поворачивая ко мне голову, стоя на ресепшене отеля. Он спрашивает на русском, а я первым делом даже понять не успеваю – почему мужчина, делающий запись о получении ключей, нас не подслушивает. – Тебе не нравится мое имя?

– Все хорошо, – говорю. – Просто не могу выразить свое обожание еще сильнее.

Он смотрит протяжнее, чем следовало бы, и не верит мне. На лице появляется вина – каждый раз, когда я говорю, что он мне нравится. Я не спрашиваю: «Почему?», я знаю – каждый раз, смотря на меня, говорящего «Мой победитель», он снова и снова переезжает мою сестру. Снова и снова кричит: «Не надо», снова и снова просит моего отца не брать его вину на себя.

Песок в этой стране теплый. Вино вкусное. А девушки – красивы настолько, что я едва удерживаю свой взгляд прямо. Одна талия сменяет другую, одна улыбка сменяет другую. Не в моих правилах пялиться, не в моих привычках хотеть кого-то прохожего. Я вынужденно обладаю чертой привязываться до смерти. Поэтому всегда смотрю в его затылок, идущий на шаг впереди. На крепкую спину. На ровную осанку.

– Выпьем? – предлагает он, удобно усаживаясь в кафе, недалеко от моря.

– Я буду водку, – отвечаю. Он заказывает два бокала вина.

– Научишься говорить по-английски, будешь заказывать водку, – он улыбается.

– Да, – раздраженно фыркаю. – Только «водка» на всех языках мира одинаково звучит.

– Нет, – отзывается Лавр. – С твоего языка куда приятнее.

Я краснею, не желая того.

Мы не общались до того, как он стал причиной смерти моей сестры, причиной тюремного заключения моего отца и причиной ухода в религию моей матери. Лавр был тихим парнем. Тогда еще худощавым, в брекетах, вечно с книжками и животными. Я был ребенком, когда узнал его – неприглядного, тихого, таящего внутри что-то такое, с чем я бы предпочел не сталкиваться. Я прожил три года без отца прежде чем снова его увидел в тот вечер в больнице.

Мне было 18. Он стал высок, крепок, прекрасен. Спустя несколько недель, когда стало понятно, что дело кончится плохо, он предложил помогать деньгами. Полгода прошли так стремительно, что я и не заметил, как он буквально стал меня содержать. Вместо кормильца, отбывающего срок за непреднамеренное убийство. Вместо кормилицы, проводящей 6 дней в неделю в разваленной церкви в пригороде.

Работка у него была посредственная. Помогало только знание языка, а еще… его состоятельная мама, которая исто ненавидела меня, как последнего достойного представителя шайки, разрушившей ее семью.

Лавр всегда держался очень сдержанно и осторожно. Не проявлял истинных эмоций. Не касался женщин, если они не разрешали. Не говорил, не подумав. Не бросался на что-то быстрее, чем рационально оценит. Некоторые эти привычки я привил себе. С болями и через силу, но все-таки…

Отпивая вино, настолько хорошее, насколько это вообще возможно, я каждый раз чувствовал вкус его губ – раздражающе приятный, такой, что невольно поджимаешь пальцы на ногах и перестаешь дышать.

Он впервые поцеловал меня несколько месяцев назад. В очередной раз заглянув в гости после долгого рабочего дня, скинув с себя куртку, не включая свет. Подошел в два шага и остановился прямо перед моим лицом. Хорошо, что мы почти одного роста.

Ощущение было такое, будто он репетировал это, готовился, и если бы что-то пошло не так – мы бы к этому никогда не вернулись.

Он дышал в самые мои губы, держа за волосок последнюю возможность увернуться и отшутиться. Мальчики не целуются, ты знаешь, Лавр?

Он дотронулся до моих губ так мягко, без напряжения и страха, что я иссяк. Чувство – одно и то же, как когда спускаешься по лестнице, и думаешь, что внизу есть еще одна ступенька, но ее нет. Теплота разлилась у меня во рту. Его аккуратные движения языком, играя и расслабляя каждую мою напряженную мышцу в теле, смачивали мои сухие губы. Подготавливали к настоящему поцелую. Тормозили во мне остатки злости.

Возможно ли влюбиться в такого человека?

Может быть, на первый взгляд, на мой затуманенный его обаянием, его вежливостью, его умением целоваться взгляд – он стал тем, что я больше никогда не смогу из себя вырвать. Но другая часть моего существа понимала все так же, как раньше: Лавр убийца, виновник тюремного заключения отца, и больше – маньяк, давящий на все мои слабые места, подавляя единственное рациональное, что во мне есть, позывами тела.

Мы целовались несколько минут. Пока он не заметил, как сильно я дрожу, и не извинился за свой поступок. Я попросил еще.

Мы пролежали в обнимку всю ночь. Периодически целуясь. Он гладил меня по спине, и все вокруг казалось таким безопасным и целостным, каким не было никогда в жизни.

Я чувствовал, как сильно напряжен его член, а он чувствовал то же самое, прикладывая руку к моему паху.

«Пожалуйста, – попросил я. – Остановись».

Он в ту же секунду убрал руки, дотрагиваясь до моего лица. Что он там видел? Вряд ли правду.

День 5.

– Лавр, у меня к тебе вопрос.

Я обнимаю его голую спину сзади, целуя в шею. Чувствую, как он улыбается, блокируя телефон, в котором копошился.

– Хоть все в мире.

– Почему олень священный?

– С чего ты взял? – не понял Лавр, затаскивая меня к себе на руки.

– Просто подумай. Расскажи, почему он может быть священным.

Лавр оставляет дорожку поцелуев по моей руке, раздумывая.

– Как символ вечного блага, мира и Солнца – олень может быть священным, – говорит он. – Но гипотеза так себе, если честно.

Я смотрю в его влюбленные глаза и показываю брошюру: «Охота на оленей».

– Давай убьем одного священного оленя.

Улыбка сменяется виноватым выражением глаз. Тянущим чувством несправедливости, болью. Словно он говорит: «Один уже мертв, и теперь я – вечный раб, вынужденный следовать твоим капризам».

– Хочешь убить оленя? – интересуется он.

– Да, это так интересно, – подло подтверждаю я.

– Ты не такой, – вдруг говорит Лавр. – Ты совсем не кровожадный, Миша. Ты просто подросток, который выпендривается. Если мы пойдем на эту охоту… Ты никого не убьешь. Ты даже не прицелишься по-человечески.

Мы не разговариваем до конца дня, а вечером я оформляю две заявки на неофициальное развлечение.

День 8.

С охоты мы возвращаемся в машине скорой помощи. Лавр напоролся боком на нож при падении, когда я от страха врезался в него, пока бежал от оленей с ружьем.

– Ранение несерьезное, – говорит врач на иностранном, который я понимаю потом с помощью моего героя. – Хорошо, что падение не было спровоцировано сильным внешним импульсом – все-таки случайные раны, как правило, лечить легче.

Вечером я делаю ему компрессы, меняю повязки и целую в зашитую рану. В бок. В грудь. В губы. Провоцирую его эрекцию. И говорю: «Несколько дней, Лавр, пока не затянется твое ранение».

Иногда мне кажется, что его взгляд похож на взгляд древнего султана, когда тот выбирал себе самую горячую и дикую наложницу. Иногда я чувствую, будто тяжелый хладнокровный удав обвивает мое горло, придавливая весом своего тела к земле. Иногда Лавр молчит так, что мне хочется встать перед ним на колени и сделать то, к чему я готовлюсь эти два месяца.

Интересуют ли меня мужчины? Да.

Интересуют ли женщины? Определенно.

Кто я? Похожий на отброса, готовый увязаться за любым человеком – любым, даже бесполым – только не бросай поводок, чтобы у меня не было возможности убежать.

Лавр умеет держать поводок. И от каждого такого длинного неприятного молчания у меня встает…»

В 21:30 приходит трамвай. Впервые мне неудобно сидеть на привычном месте. Внизу живота все клокочет и пульсирует, а еще ниже – хуже и не придумаешь.