Время этой ночью текло медленно. Словно взбитый крем, перетекая из одной емкости в другую, оно неизбежно оставляло добрую долю размышлений и страхов на стенках сосуда.

В глазах полопались капилляры. Сначала я нервно соображала – а что мне делать? Позвонить в полицию? Набрать Нелли? Написать Мише? Первый вариант я отмела сразу – странное дело, несмотря на все, что я прочла, тем не менее, нежные чувства к человеку так просто не убить. Пожалуй, я до конца не верила, что Миша все это смог. Час за часом я представляла, что он сделал с ней. Как после вечеринки затащил ее в какой-то переулок… Или, может быть, сразу ударил чем-то тяжелым по голове. А потом – затащил в дом к Лавру, и, может быть, бил ее?.. Сломал ей пару костей?..

Как бы я ни хотела – представить ее лицо некрасивым я не могла. Моему воображению не давался удар кулака о ее идеальную кожу на щеке или, может быть, – как Мишина костяшка с чудовищной силой врезается в ее переносицу. Хруст. Тупая боль в самой глубине мозга. Кровь, как из открытого крана. Мгновенные отеки под глаза. Даже плакать больно, хотя хочется так сильно – она даже встать не может. Двухметровый кто-то нависает над ней, а перед глазами – муть. Кровавое месиво вместо носа. Вязкая жижа окрашивает ее мир в алый оттенок. Единственное яркое пятно – неоновый рисунок на куртке. Он контрастирует с черной балаклавой, с черной водолазкой и перчатками, с выключенным в доме светом. Потащит ли он ее в подвал? Оставит ли на кухне? У Лавра, вообще, дом или квартира? Есть ли соседи? И как у Миши сможет подняться рука…

Я кручу в своей голове слово за словом – строчка за строчкой. Я не могу поверить. Здесь и сейчас – передо мной просто набор слов на бумаге. Как эти слова могут быть физически ощутимыми? Как может такое быть – что вокруг меня ничего нет, тихо стучат капли дождя, соседи сверху сливают воду, лает пес, ребенок из квартиры напротив закатывает истерику… А человек со страниц моего дневника под дождем распивает вино и курит, хотя не прошло и нескольких часов, как он оставил девушку – ни в чем не виновную – без единой нотки сознания…

Рационально я оцениваю, что вокруг меня тихо. Но в ушах шумит. Размышления – идея за идеей – кричат мне в самые уши. Часы больше не отстукивают минуты. Время перестает быть линейным. В моей комнате повисает нечто густое, что обволакивает каждый предмет. Нечто, исходящее от дневника. Зловещая дымка, проникающая в мои легкие, заставляющая меня давиться.

Немного успокоившись, я взяла в руки телефон. Из раза в раз проворачивала его. Из раза в раз. Смотрела на Мишины фото, на его истории, на номер. Несколько раз нажимала на кнопку вызова, и на один раз больше – сбрасывала. Я знаю – больше я никогда не смогу услышать моего Мишу. Теперь это будет абсолютно другой человек.

Потрясающее чувство – я совсем его не знала, а думала, что наверняка изучила. По крайней мере, мне казалось, что до такого история не дойдет.

Одно я понимала четко – если я сокрою это дело, если помогу ему – я стану соучастницей. Приму роль пособника, стану ответственной за каждую ссадину на Нелли, за сломанную жизнь Лавра, и кое-кого еще...

У папы были большие и теплые руки. Колючая щетина. Две клетчатые фланелевые рубашки. Я помню его улыбку – неидеальную, с одним золотым зубом. Капли пота на его висках, когда он возвращался с работы в летнюю жару. Как я бежала и смазывала их своей щекой. Черные разводы под глазами – как будто он неумело накрасился. Обвал на шахте убил его, когда мне было пять. Свое горе я осознала далеко не сразу.

Мама долго не могла прийти в себя. Пила много таблеток, часто забывала про работу. Она была, в общем-то, хорошей женщиной. Но смерть отца ее подкосила.

Странно, что в детстве моя семья казалась мне идеальной. Я очень любила папу. Я восхищалась своей мамой. Став взрослой, я осознала, что нам все время не хватало денег, что отец почти всегда был зол и много ругался с матерью по вопросам достатка. Что матерился, как сапожник. И что мама частенько закатывала истерики из-за алкоголизма. Но какими бы они ни были – тогда я любила их обоих.

Мне сложно представить кого-то более непосредственного, чем я в детстве. Иллюзия идеальности из-за того, что тебе еще не с чем сравнивать, накладывает на тебя такой отпечаток, который ты пронесешь до конца жизни. Каждое событие теперь я оцениваю, сравнивая с «нормальностью», которую я усвоила в детском возрасте. Поэтому к своему отчиму я отнеслась снисходительно.

Он не пил, приносил в дом приличную зарплату, не кричал на мать. Врач, работающий с костями, сдержанный, с невозмутимым лицом. Его пористая дряблая кожа натягивалась от улыбки каждый раз, когда он видел мою маму. Она, пожалуй, расцвела с его появлением. Снова стала носить платья, купила несколько пар золотых сережек. Однажды я даже заметила на ней эротичный наряд. В общем-то, она его, пожалуй, любила.

Впервые мы с ним встретились, когда мне было 14. В этом возрасте я хорошо понимала, насколько нам вдвоем тяжело. Мама работала парикмахером – дни напролет стригла чужие волосы. Приходила поздно. И все равно – не отличаясь талантом – не зарабатывала особых денег. Нам буквально хватало на еду и мелкие расходы.

Благодаря отчиму, мы больше не копили на зимние сапоги. Она смогла брать выходные. Купила себе косметики, а мне – несколько хороших комплектов белья.

В тот день мы пошли в магазин вместе. Я впервые покупала что-то не на рынке, а в дорогом магазине в огромном торговом центре. Я была сражена сервисом и костюмами консультанток. Чувствовала себя очень неловко. Еще бы – в том возрасте я была пухлой, с неаккуратными бровями, кучей комплексов и любовью к еде. Девушка, которая нас обслуживала, предлагала мне обычное бесшовное белье – черное, бежевое, коричневое. Уместную нейтралочку для подростка, который пока даже не думает о перспективе секса с противоположным полом.

Отчим предложил попробовать что-то с рюшем. «Девушки должны привыкать носить хорошее качественное белье с ранних лет».

Маме это казалось чем-то бесконечно милым. «Улыбайся больше – он же относится к тебе как к дочери».

После этой фразы я не смогла попросить ее вывести отчима из примерочной. Поэтому посадку белья на мне оценивали две пары глаз. Я крутилась и так и эдак. Его взгляд – как огненный поток, готовящий себе свинину на вертеле.

Не передать, насколько мне было неловко и стыдно в тот момент. Грузное юное тело – еще не наученное, что складки жира и волосы на нем – это не уголовное преступление. Кто знал, что именно эти моменты покажутся ему агрессивно привлекательными.

Почти год он каждый день делал мне кучу комплиментов. Впрочем, как и моей матери. Она сама стала нас называть: «Его девочки». А в мой шестнадцатый день рождения я стала его девочкой в полном смысле слова.

После этого отчима как подменили. Все чаще он раздражался. Все больше нес ерунды о том, что мы с матерью просто высасываем из него деньги. Зарядил мне банкой краски в лицо. Отвесил маме такую пощечину, что пришлось ставить имплант вместо зуба.

Мой одиннадцатый класс стал для меня адом на земле. Я сбросила больше десяти килограммов за пару месяцев. До сих пор едва ли пятьдесят вешу при росте сто семьдесят. Все мои припухлости и округлости ушли. Грудь – не больше первого размера. Перетянуть – от мальчика не отличишь. Ноги не соприкасаются нигде, если прямо стоять. А ему – на удивление – все нравилось.

Я не знала, как ей сказать. Казалось, что она не поймет, осудит и обвинит. Это могло случиться буквально где и когда угодно – его не смущали даже месячные. Я ни разу не смогла не заплакать. Зажатый рот, сопли, слезы – все это, наверное, было супер привлекательно.

К концу школы я серьезно скатилась в учебе. Мама постоянно ругалась – как же ты поступишь, как же ты жить будешь, бла бла бла. Что сказать – я не планировала доживать до восемнадцати. Здесь. В моем представлении я сбегала из дома в тот же день, когда наступит тот самый день рождения. Я хватала «срочную» сумку, брала все деньги, которые найду, и убегала. Не знаю куда – лишь бы подальше.

Восемнадцать мне должно было исполниться на первом курсе, в конце ноября. В университет я поступила кое-как – сама даже не понимаю – у меня не было сил готовиться. Все что я делала – пряталась.

В тот день я узнала, что поступила. Стоял погожий июльский вечер. Я сидела, запершись в комнате, и вдруг раздался громкий вскрик. Я мгновенно подумала – очередная ругань. Но его голоса не последовало. Я аккуратно вышла из своей комнаты и заглянула в их.

На полу сидела мама, прижимая к себе мое белье. Качественное, с рюшиками и оборками. Разорванное. Мое сердце застучало, как баскетбольный мяч при низкой отбивке от пола. Я автоматически зарыдала. Рядом лежали еще несколько бюстгальтеров и трусов, кое-какие проявленные фото со мной. В тот момент я очень жалела, что не умерла раньше – так стыдно и страшно мне не было никогда.

Абсолютно не способная к связным предложениям, я плакала. Она спросила: «Что он сделал с тобой?»

В ту секунду я поняла, что она не винит меня. Это момент единения, ее доверия – он был облегчающей лавиной с моей души. Мне тогда на секунду показалось, что все закончилось – что сейчас она с ним разведется, и мы продолжим жить вдвоем. И что если так – то я забуду его пальцы внутри себя, и синяки на молочных бедрах, не проходящие почти год.

Но то, что она не винила меня, совсем не означало, что она не винит себя. Прорыдавшись, она вдруг обрела стоическое спокойствие. Ее прямые черты лица вытянулись. Кровь отлила от набухших губ и опухших век. Мама собрала все белье и фото, которые нашла, после чего сожгла их в ванной.

Было почти восемь вечера, когда она дотронулась до моей щеки, сказала: «Это пройдет», и вышла из квартиры. В девять пришел он. Где была мать – я не знала. Ночью домой она не явилась. На следующий день я обзванивала ее друзей, больницы и морги.

В обед позвонил он и сказал: «Можешь не искать».

Мама натолкала в карманы куртки камней и прыгнула в речку, разделяющую наш город пополам. Я видела ее потом – синюю и безжизненную. Черное платье в большой цветок отпечаталось во мне куда глубже, чем хотелось бы. Я долго не могла носить юбки – да и сейчас стараюсь их избегать. А цветочный принт кажется мне гнетущим.

Восемнадцать мне исполнилось через полгода. К тому моменту я была разбита, выпотрошена и совсем не способна ни к каким действиям. Иногда я читала форумы, где вполне адекватные люди спрашивали: «Так почему вы не уйдете от своих абьюзеров?»

Я топила в себе стыд за то, что не могу уйти. Как? Абсолютно не способная ни к какой работе, много плачу. Я быстрее бы умерла в канаве, чем смогла бы приучиться к правилам жизни.

Иногда это, наоборот, подталкивало меня к действию. Размышления в духе «А почему бы не найти выход, который мне по силам» приводили к порезам на руках, часам стояния на крышах, миллионам спичек, которые так и не подожгли мои штаны, облитые бензином.

Я подружилась с Мишей как раз тогда, когда поняла, что не смогу совершить самоубийство. Он позвал меня к себе после краеведческого музея и я подумала – если есть такой Миша – жизнерадостный и спокойный – значит, есть и другая жизнь, не связанная с бедностью и насилием.

Не намеренно, он спас меня. Вытащил со дна депрессии. Помог вырваться из бесконечного круга самоненависти. Я перестала себя винить в смерти матери. И перестала винить ее в том, как она меня бросила.

У меня даже получилось кое-как противостоять. Он больше не ломился в запертую дверь. Я выработала систему, при которой у меня не было проблем – дважды в неделю я выпивала несколько таблеток снотворного, запивая пивом. Открывала дверь. А после – засыпала так быстро, что времени на истерику не хватало.

Миша стал моим маяком. Светящим, как мне теперь кажется, в самый ад.

Я курила одну за одной, и вся квартира стала похожей на задымленный Чернобыль. Кислота, сочащаяся из листов Дневника, радиоактивно светилась.

Густо дыша, я понимала, что во всей этой истории есть один безапелляционный плюс. Плюс, который выводит наружу мои самые глубокие желания – такие, против которых не попрешь.

Сначала я концентрировалась на Мише. Очевидно, что он любит своего карателя. Странно признавать, но я уверена в том, что Миша просто не мог этого не сделать. Роль жертвы постепенно перекочевала к Лавру, а я остаюсь в едком недоумении – как можно так сильно любить и так горячо ненавидеть одну и ту же вещь одновременно?

Теперь же я концентрируюсь на том, что могу навсегда избавиться от него. Не просто избавиться – наказать. Это предложение было настолько соблазнительным, что преступление не казалось таким уж страшным. Эта возможность не давала мне покоя и держала от звонка в полицию куда больше, чем любовь к Мише.

Так прошло полночи. Слезы сменились на предвкушающую улыбку. А потом – снова на слезы.

Я потерялась в правильном и неправильном. В желаниях и действиях. Это оказалось такой мощной эмоциональной и моральной дилеммой для меня, что я скатилась на крик в подушку.

Ближе к утру я уснула не более чем на час. В этот час мне приснился сон. Я стояла в своей комнате, замотанная в простыню. Мишины руки сзади стянули ткань с моих плеч, а затем – полностью скинули ее на пол. Я никогда раньше не чувствовала такого глубокого и значимого возбуждения – ни во сне, ни наяву. Я овладела Мишей, садясь на него сверху. Именно я подчинила его, а не наоборот. Ощущение абсолютной заполненности и завершенности словно бы принесло мне решение.

Но затем – Мишино лицо сменилось его лицом. А тонкие аккуратные пальцы, сжимавшие мою грудь, превратились в сухие ладони, испещренные сотнями полос и морщин. Нежное и чистое лицо Миши сменилось искаженным от удовольствия ртом.

Я проснулась как от пощечины. Дышать было тяжело. Я вся вспотела.

Было четыре утра. Я полностью открыла окно. С первого этажа было отчетливо слышно – дождь так и не прекратился.

Спать я больше не могла. В желудок ничего не лезло. Я силой заставила себя выпить кофе. Приняла душ, смывая гадкий сон в слив. А затем – едва стрелки часов перевалили за пять – я вышла во двор.

Утро. Мое любимое время суток. Легкие полны свежего влажного воздуха. Кожа покрывается мурашками. Холодно, но не противно, скорее – хочется соединиться с этим ощущением молодости и готовности сворачивать горы.

Я думала, что буду разбитой – хотела быть разбитой. Но я сидела на лавочке возле подъезда, курила, и ощущала себя такой цельной, как никогда. Почему? – задавалась я вопросом. Значит ли это, что сегодня я соглашусь с Мишей, подкину пакет с деньгами отчиму и навсегда закончу эту историю?

Нет, определенно, мое чувство цельности не означало это. Но что – я пока нащупать не могла.

Через полчаса я встала и пошла. Пешком до университета идти было где-то часа полтора. На мне была куртка цвета хаки, свитер, заправленный в прямые джинсы, белые заляпанные кроссовки. Иногда я потирала мишин подарок – металлический лавровый листик на цепочке, который не снимала все это время. С собой рюкзак, единственный предмет в котором – это свернутая сумка Миши с дневником. Я вышагала все полтора часа, и была в университете уже к семи.

Не в силах остановиться, я ходила по кругу – по соседнему парку, по стадиону, из раза в раз наматывая круги.

Первая пара начиналась в восемь. Я ждала Мишу.

Для себя решила – я выберу, что делать, как только увижу его. Как только пойму его полностью. Моя боль была едва ли не больше, чем его. И раз мы друзья – разве не заслужил он хоть каплю понимания? Определенно. Желания, такие противоречивые, сталкивались во мне и не приходили к компромиссу. Поэтому единственным верным решением было поговорить.

Сидя за партой – взвинченная и напряженная – я ждала. В наклонную аудиторию снова и снова приходили люди. Здоровались, переговаривались. Каждый взгляд – сонный и уставший. Никто не хочет приходить на бессмысленную историю античной мысли в восемь утра. Единственный, кто не зевал в аудитории, – это я.

Я сидела пятнадцать минут, ожидая увидеть бежевое пальто Миши. Но черные куртки сменяли бордовые, а бордовые – черные. И ничего – бежевого.

В какой-то момент мне вдруг подумалось – а что, если у Миши что-то не получилось, и он уже в полиции? Или он так и не смог причинить Нелли вред? Или Лавр оказался хитрее, чем он? Что, если?..

Звонок буквально оглушил меня. Я дернулась. Место справа по-прежнему пустовало.

Раздался стук мужских туфель – в аудиторию вошел преподаватель. На стол упал небольшой деловой портфель. На доске в первую же минуту появилась тема. Пара обещала быть долгой и нудной. Хотя я и любила историю – сейчас было отнюдь не до нее.

Что-то меня смущало в происходящем. Где-то глубоко внутри я осознавала – есть пропущенный пазл, который никак не становится на свое место. Было ли этим пазлом отсутствие Миши? Определенно нет. Был бы он здесь – мы бы ушли посреди урока, и пошли бы обсуждать произошедшее.

Было ли это необычное и непотопляемое чувство силы во мне, появившееся с утра? Может быть, но мне это понятно. Непонятным оставалось только одно…

Я скользила мутным взглядом, близким к разгадке, по плинтусам аудитории, словно Василиск. Длинная доска, своеобразная трибуна. Как-то Миша сказал мне: «Может быть, тоже пойти в преподаватели?»

Тоже.

Что это должно было значить?

И вдруг – в горле перехватило и сжало – я уперлась глазами в широкую грудь Калинина Романа Николаевича – Аполлона местного разлива, не обходящим стороной спортзал, только что защитившегося аспиранта, преподавателя курса «История античной мысли». Его широкая грудь была обтянута в черную водолазку. А сверху, издеваясь и крича мне в самое лицо, висел – один в один – кулон как у меня.

Лавровый листок ударил мне такую ментальную пощечину, что я вскочила как ошпаренная. Господи, ну конечно!

В мозгу молниеносно все сошлось.

Лавр – «Мой победитель», лавровый лист.

Роман – «Мой римлянин»*, «Мой прокуратор».

«История античной мысли» – три месяца в Риме.

«В начале года не сможем видеться, ну, только на работе…» – встречи на парах.

И вот откуда он так близко знал Нелли – от ее статуса до национальности.

Конечно же, его посадят, если узнают о передаче взятки, – ведь он, мало того, что сын государственного служащего, – он сам государственный служащий.

Лавр уставился на меня, и сразу стало очевидно – он понял.

Я готова была закричать ему в лицо: «Беги!»

На меня смотрел он – тот самый, который испортил Мише жизнь, и кто был в шаге от пропасти. Тот, кто пытался искупить свою вину, и у кого не получилось.

Рост – почти Мишин. Комплекция – после лета совсем будет сложно отличить.

Из его аккуратных пальцев выпал мел. Рот приоткрылся. Темные глаза сверлили меня – не в состоянии оторваться. Аудитория – совсем не то место, где выясняют такие детали…

Я была настолько ошарашена своим открытием, что не услышала топота ботинок. Дверь в аудиторию буквально вылетела. В один момент в кабинет вбежали двое – мужчины в форме, комплекцией побольше Лавра. Они скрутили его под общий вздох ужаса всех в аудитории. Уложив Романа Николаевича лицом в стол, в кабинет зашел высокий мужчина кавказской национальности. Я видела – на нем не было лица. Нервный тик проскальзывал по его губе. Он схватил Лавра за волосы, отрывая его лицо с ничего непонимающим взглядом от стола.

– Я тебя уничтожу, – сквозь зубы прошипел отец Нелли Роману в самый рот. Лавр помотал головой и попытался спросить, что происходит. Вместо ответа один из тех, кто его держал, ударил под дых.

– Я ничего не делал, – выдавил из себя Лавр, тяжело переводя дыхание.

– Есть видео, где ты на заправке затаскиваешь Нелли в свою машину. Мы уже собрали улики – по всей машине только твои отпечатки и ее.

Ну конечно… Машина. Он купил ее Мише, но ведь тот не имеет прав.

«Пойдешь на курсы в конце сентября и будешь рассекать. А пока – я оформил ее на себя».

Но прежде чем я рухнула на стул – перед открытой аудиторией я увидела Мишино лицо. Чеканные скулы, большие горящие глаза. Но горящие – не от ненависти и не от того, что все сложилось именно так, как он хотел. По ободкам глаз катались слезы – одна за другой они реками текли по его щекам. Он плакал беззвучно и так искренне, что меня затрясло. Миша смотрел Лавру прямо в глаза. И вдруг – я точно это знаю – Лавр осознал, что произошло и что произойдет. Но хуже того – Миша заставлял себя не жалеть о содеянном. Заставлял – и у него не получалось.

Лавра выволокли из аудитории с обвинением в хищении человека и причинении ему тяжких телесных повреждений. Из той короткой речи, которую зачитал отец жертвы, я поняла, что у нее сломана нога и сотрясение, в крови найдены остатки опиатов, и разбита губа.

После того, как Лавра увели, весь университет словно погряз в вязкой, неудобной тишине. Миша вытер лицо, хотя не смог остановиться. Он заглянул в аудиторию, и мы встретились взглядами. Я знаю – он жалел не о том, что сделал за последние три дня, а о том, что в принципе так случилось. Что ему пришлось все это сделать.

Ведь могло же быть так, что они бы встретились спустя несколько лет после развода его родителей. Например, на свадьбе Ники. Встретились бы, пообщались. Миша бы влюбился. Боролся бы с внутренними стереотипами. Осознал бы, что хочет быть с Лавром. Стал бы с ним жить. Закончил бы университет, может быть, пошел бы в преподавание или, например, ездил бы на раскопки. Или сменил бы профиль и, например, открыл бы свою кофейню. Они бы могли уехать за границу. Туда, где можно заключить брак. Миша бы смотрел на Лавра каждое утро, и каждое утро ощущал себя счастливым. Случиться могло столько всего… А случилось то, что уже произошло. Разве о такой альтернативе, которая не сбылась и никогда не сбудется, можно не жалеть?..