Никогда бы Шершень не подумал, что Роза в томиной квартире будет ощущаться своим. Он представлял, что среди цветных пледов, лёгких занавесок, черно-белых портретов кудрявых музыкантов поселится какой-то тонкокостный трепетный юноша, которого Тома, наверное, на руки поднять сможет. Не вроде Шершня, это ему нафиг было не нужно. Вроде Есенина или Джима Моррисона. А то и девушка, это было бы в её духе. С мягкими локонами и узорчатой лентой поперёк лба. 

Вместо этого в прихожей переминался с ноги на ногу здоровый лохматый конь, похрустывая кистями от нетерпения. Но почему-то это не было так уж странно: Тома танцевала на кухне в его футболке с Цеппелинами. Играл Боб Дилан. Он вписывался в окружение намного лучше, чем можно было бы представить. 

Роза, конечно, устроился — с универа сразу во дворец. Ну, не во дворец, но квартира томина ощущалась, как такая студия. Чем студия отличалась от просто хаты, Шершень не мог объяснить, но звучало так… как томкина хата. Светло, просторно, серьёзно. Он сам по меркам Катамарановска был небедным, по крайней мере если по квартире смотреть, но ни вкуса, ни умения организовать пространство у него не было никакого. Так и жил в хламовнике. 

— Устроим тебе ща, — как-то даже взволнованно сказал Роза, — По первому разряду. Малышечки будут глазки себе выдавливать, а потом вдавливать обратно, ю ноу, чтобы на такую красоту ещё раз посмотреть свежим взглядом. 

— Фу, — засмеялась Тома. 

— Что, мерзко? — Роза явно гордился собой. Этой дурацкой гордостью пацана, который сморозил что-то и думает, что все, кого покоробило от этого — слабаки, гордился. Шершню стало смешно. 

— Глупо. Вам платьев моих одолжить, мальчики? 

Роза развернулся на пятках к Шершню и оглядел его оценивающе. Чего доброго, и правда сейчас примерять заставят. Тома носила иногда цветастый сарафан поверх белоснежной футболки: так вроде было модно. Но цветастый сарафан — это скорее к Кобейну, а они с Розой хотели хеви. 

— На Кобейна я не тяну, — скромно сказал Шершень. 

— Как раз на него и тянешь, — ответил ему Роза. И нехорошо улыбнулся. — Такой же, блин, дрищ, я раз чихну и останусь без барабанщика, потому что тебя, нахрен, снесёт воздушной волной. 

Он хлопнул его по плечу, приглашая посмотреть вещи. Тряпок было действительно море — и откуда только взял. 

— Эта с барахолки, а ты, блин, что думаешь. 

— Эту Опарыш подогнал. 

— Это подруга моя с швейного делала, я у неё первой жертвой был, ю ноу. Решил оставить. Смари, смари, вот этот рукавчик десять раз отпарывали. Сидит, блин, как влитой, она, конечно, работовая. 

— Это вообще-то батино было, он, кажется, даже не заметил, что я забрал, ю ноу. Все мозги пропил, нахрен блин. 

Последнее произнёс с каким-то неожиданным нажимом — понятно, если бы просто с горечью, кому от такого весело, но Роза сказал это так, будто боялся признаваться. Как в ледяную воду нырнул, ещё бы зажмурился после того, как сказал. Шершень не нашёл ничего лучше, кроме как промолчать. Интересно, а он вообще часто раздаёт тряпки? Тома — это понятно, малыхи такое любят проворачивать — да и Цеппелины ей нравились, грех не погонять. А вообще? Думать дальше Шершень побоялся. 

Он чувствовал себя не то чтобы неуютно — непривычно, в узких штанах и свисающей с плеч футболке «Фантомаса», видимо, конфискованной у Опарыша, в странной кожаной шапке, которую Роза «неудачно постирал» — кто ж кожу в стиральную машинку суёт, Роз, хотел сказать он, да замялся в очередной раз. 

Тома ничего про его вид не сказала, только открыла комод и, пошарив, достала тёмные очки. Стянула с Шершня очки и нацепила тёмные на нос без всяких церемоний, кивнула Розе — оцени. Шершень ничего не видел без своих обычных очков и ошарашенно моргал, чего, конечно, никто не видел. 

— Откинь, — велела Тома. Шершень медленно поднял тёмные стёкла. Если поставить свои стёкла в оправу, то получится, наверное, красиво. Не видно всё равно нихрена. 

— Ну ты, блин, Тома, — одобрил Роза. — Коко Шанель. Кристиан Диор, нахрен. 

— Шанель считала Диора придурком. 

— А это тебе, нахрен, не ко мне с такими проблемами, ю ноу, — отшутился Роза. Шершень со смехом отметил, что он немного смутился. Интересно, конечно, откуда у Розы такие вещи — не в плане, подружка-швея подогнала или у бати забрал, а в плане — он ведь не носит узких штанов. И шапок таких. Возможно, это что-то из серии коллекционирования монет, отец у него таким занимался, или вязанных крючком салфеточек на столе, стуле и телевизоре. А может, как Шершень не может отказаться от протянутой бутылки, Роза не может пройти мимо хорошей тряпки за небольшие деньги. Ничего весёлого в этом тоже нет, но от тряпок хотя бы печень не сворачивается в трубочку и наутро не раскалывается голова. 

Но ему правда шло. Узкие штаны и дурацкая шапка почему-то сели как влитые, гораздо солиднее, чем в обычных универмаговых тряпках, получалось. 

— Спасибо, Роз, — вежливо сказал Шершень. 

Потом смотрели телек втроём. Тома любила всякий глупый трэшак, вроде новостей по первому каналу или «Сдохни или умри». От этого, кстати, ещё смешнее делался тот факт, что Роза попытался смутить её шуткой о выдавленных глазах. Наивный. «Сдохни или умри» Тома смотрела с особой скептической беспощадностью. Ведущий на этой неделе снимался на лесопилке. Шершень там даже был один раз, на экскурсии. Какому идиоту взбрела в голову идея повести третьеклассников на лесопилку? 

— Это программа «Сдохни или умри», и сегодня мы лави… лавируем среди смертельных опасностей, подстерегающих нас на промышленной лесопилке! Ну точно та экскурсия в третьем классе. — Для наших телезрителей дубль, достойный Гарри Гудини: что делать, если нога застряла в промышленном шредере? Для начала следует оценить степень повреждённости… 

Тома звонко гоготнула. Шершень тоже осторожно улыбнулся: он не слишком понимал, что конкретно её смешило, но тоже видел, что постановка совсем уж лубочная, нарочно снятая так, что трудно разглядеть детали, с фокусом на страдальчески искажённое лицо ведущего. А вот Роза смотрел напряжённо — аж желваки напряглись. 

— Садистская какая-то шняга, Том, — сказал он. — Кому вообще такое надо, нахрен? 

— Смешно ведь. Смотри, как его косит. 

— Да ну тебя, блин! — взвился Роза. — Это не весело нифига, Том. 

— Ты же понимаешь, что это постанова? 

— Не дурак, нахрен. А всё-таки ты мне скажи, а, почему весело смотреть, как кто-то ногу, блин, в шредер суёт? Даже понарошку? Это садизм, ю ноу. 

Шершень втянул голову в шею: с детства умел чувствовать, когда бахнет. В такие моменты даже воздух в комнате дрожит. А главное, по какой мелочи! Тома видимо закусилась, ей не понравилось, что Роза пытается её стыдить. Шершень попытался сдвинуться к краю дивана, чтобы как-нибудь по-тихому слинять на кухню. И тут Тома сморозила такую глупость, такую ужасающую глупость, что его покорёжило самого, и хорошо, если она ляпнула это не подумав — а что, если сознательно? 

— Может, и хорошо, что ты с такой чувствительностью в медицину не пошёл. Тебя бы там размололо, Роз. Прожевало с косточками. 

Вот и бахнуло. Роза аж замер на секунду. Открыл рот, набрал воздуха. Потом закрыл. Посмотрел на Тому, потом на Шершнягу. Вскочил, заорал во все лёгкие: «Дура, блин!» и вылетел в прихожую. Зазвенели ключи. 

— Не надо, Том, — Шершень сделал жест рукой, останавливая её от того, чтобы вскочить и побежать за ним. — Правда не надо. 

Сейчас пробовать извиниться — это хуже сделать. Он-то точно знал. 

Хорошо, что она послушала. 

Тома сидела на диване с ногами, сжавшись и пытаясь казаться как можно более маленькой. Похоже, она и правда не хотела обидеть Розу — по крайней мере, не настолько. Шершню вдруг стало её ужасно жалко. И ведь так, по-честному если — правду сказала. Роза, хоть и ершистый, больно нежный, это даже невооружённым шершневым глазом видно — а самые лучшие люди в медицине вот такие, как Тома. Прямые, внимательные, слегка беспощадные. 

— Ну чего он так, — дрогнувшим голосом сказала Тома. 

— За больное задела, — еле слышно ответил Шершень. — Нельзя так… сразу. 

— Я и правда дура, — голос у неё стал глухой. 

— Разве что немножечко. Сварить тебе чай? 

Тома кивнула. Шершень вышел в коридор и выдохнул: в комнате будто воздух был тяжелее, а здесь дышалось нормально. Кухня у Томы была маленькая, типовая, но с красивой светлой мебелью. На холодильнике детскими магнитами, огромными такими, надпись «ЖУЙ», а на подоконнике рассада с укропом, луком и базиликом. Шершень набрал воды из крана и поставил чайник на плиту, подошёл к окну, задумчиво оторвал веточку укропа и зажевал. Роза сидел на скамейке во дворе с кривым лицом и курил. Даже очки снял. 

— Том, иди-ка сюда, — негромко позвал Шершень. — Смотри, всё с ним хорошо. 

— Не похоже, — ответила Тома. Она уже, видимо, взяла себя в руки: лицо выровнялось, голос снова стал спокойным и низким. Когда она нервничала, то начинала пищать. 

— Да докурит и вернётся, — пожал плечами Шершень. — Я-то знаю, как оно бывает. 

Отец тоже был холериком. 

Засвистел чайник. Тома разложила заварку по трём кружкам, а Шершень налил кипяток. Он отпивал осторожно, дуя по несколько раз, крохотными глотками, а Тома пила очень спокойно: медленно, но невозмутимо, будто простую воду. Как только не обваривалась? 

— Ты, Том, это конечно зря, — сказал ей Шершень. — Ну, про отчисление. Сама же говоришь, он плакал, что отчислился. 

— Да знаю, — ответила Тома. — Я просто… не привыкла врать, знаешь. Даже во благо. Хорошо, а, что я зубы лечу, а не рак? 

— Да дай закончить. Он тоже хорош. Не бери всю вину на себя. Тома долго вздохнула, будто не знала, соглашаться или нет. 

— Ты, кстати, говорил — докурит и придёт. 

Шершень встал и подошёл к окну. Роза был всё ещё во дворе, чертил носком ботинка какие-то узоры. Это не выглядело страшно, на самом деле, было бы хуже, если бы он рванул куда-то в город взвинченным, или если бы ударил что-то. Шершень испытал странный какой-то порыв выйти к нему, сказать что-то, что бы его успокоило. Странный — потому что любая ссора до этого вызывала у Шершня желание забиться в угол и пересидеть, желательно заткнув уши чем погромче. 

Но Роза! 

— Я схожу с ним поговорю, — сказал Шершень. 

— Да, — быстро согласилась Тома, — Да, пожалуйста. 

Он накинул жилетку и вышел. Вечер был прохладный, но не то чтобы очень. Роза сидел очень тихо на скамейке на детской площадке, слишком огромный для неё, и водил носком по земле, оставляя какие-то угловатые фигуры. Разворошил весь песок, до которого мог дотянуться. Шершень обратил внимание, что бычки тот аккуратно сложил на ручку скамейки, три штуки: видимо, чтобы чуть позже донести до урны. 

— Ты как, Роз? — спросил Шершень. 

— Ничего, — немного тускло ответил Роза. — Ничего, отошёл вроде. 

— Не похоже, — полностью повторяя тон, с которым говорила Тома, сказал Шершень. 

— Ну так, блин… Лишнего не наговорю уже, ю ноу. 

Так странно прозвучало это «ю ноу», обычно произносимое с ребяческим возбуждением, так… лично, что ли. 

— Она не хотела тебя задеть, ты знаешь. 

— Да знаю, — он вяло всплеснул руками. — Не хотела, но почему-то, нахрен, всё равно задела. Я чуть драться не полез, ю ноу, вовремя вспомнил, что она, блин, малышка… в смысле, буквально малышка, я её как соплю перешибу. Да и вообще, хреново это… 

— Что хреново? 

— Кулаками проблемы решать. Потому что они так, ю ноу, не решаются. 

Шершень согласно промычал. Ответить было особо нечего. 

Где-то минуту они просидели молча, Шершень смотрел на облака, Роза — на носки своих ботинок. Потом он с хрустом потянулся и сунул Шершню почти под нос пачку сигарет. 

— Будешь? 

— Буду, — с готовностью ответил Шершень. — Только зажигалку не взял. 

Они взяли по сигарете в зубы, и Роза поджёг сперва шершневу, потом свою. Шершень вспомнил книги про индейцев, которые курили трубку мира, и ещё, кажется, про Тома Сойера, где дети братались, смешав кровь из своих пальцев. Сравнение, конечно, было глупым, но совсем таким не казалось. 

— Блин, Шершняга, — негромко сказал Роза. — Это нормально вообще, что я совсем на неё не злюсь? Пять минут назад откусить что-нибудь был готов, ю ноу. А сейчас… ну ляпнула и ляпнула. 

— Это хорошо. 

— Думаешь? 

Честно — отцу бы розину сознательность. Глядишь, жил бы сейчас Шершень вместе с семьёй, и дешёвый коньяк вечерами не глушил. Он, конечно, ничего об этом не сказал, только кивнул снова. 

— Иди поговори с ней. 

— Ты не пойдёшь? 

— Не буду мешать. 

Роза встал — будто разложился — и вытянулся по-прежнему огромный. Надел обратно очки — а ведь глаза у него были карие, под стать тёмным бровям и усам. Шершень почему-то только в эту секунду обратил на это внимание. 

— Спасибо, блин, — сказал Роза, тепло так сказал. За что спасибо-то, хотел спросить Шершень, но не стал портить момент. 

— Тебе спасибо. 

И вот здесь проводить бы его взглядом, докурить сигарету и тихо пойти домой — вот только Роза был совсем не такой деликатный. 

— А мне ещё за что?! — шумно удивился он.

— За шмотки же. Иди давай.