— Привет.

Джек выныривает из темноты на секунду и быстро ныряет обратно, подобно подвальной твари подбираясь к Козмотису: тот видит лишь очертания множества конечностей, да слышит хищное постукивание жвал.

В неверный свет свечей выходит мальчик.

— Уходи, — говорит Коз ровно, лишь ведет плечами как-то зябко, словно стряхивая с себя липкую черноту подбирающихся со всех сторон теней.

Черный Человек перед ним кривит губы в ухмылке:

— Почему так грубо? — спрашивает он, потаскав Питчинера за челюсть, и щурит глаза на его недовольный взгляд.

Чернильная вязь капает на белые бумаги.

— Разве я не заслуживаю немного вежливости? — мальчишка то ли шепчет, то ли шипит.

Зима качает головой:

— Что Санта подарил тебе в этом году? — вопросом на вопрос отвечает он, заставляя собеседника потупить взгляд в пол и отпустить его.

— Кусок угля, — говорит Джек по-детски раздосадованно, ковыряет босой ногой полинявший от времени ковер.

— Значит, не заслуживаешь.

Этот разговор повторяется из раза в раз. Первые десять лет мальчик обижался до глубины души, жаловался ему — Козмотису (которому, вообще-то, все равно) — на несправедливость этого мира, ведь он — Джек — не знает ничего, кроме страха. И гонят Черного Человека из дома электрическим светом, мокрыми вонючими тряпками в углу и гадким счастливым смехом над тупыми комедиями.

— Не люблю счастливый смех, Старик, — морщится он всегда, и Коз на автомате поправляет его, что старик — это про Ника, а Питчинеру до старика далеко еще.

Предположительно никогда.

— И все-таки, — Джек легко запрыгивает на стол, мешает лежащие на нем записи и гадко хихикает, нашкодив, — почему ты сидишь здесь, вместо того чтобы идти и веселить этих соплежуев? Разве это не твоя работа?

Одна свеча гаснет, затушенная его пальцами, и Блэк шипит почти довольно, растирая остатки огня между подушечками. Поднимает глаза, заглядывает в лицо почти заискивающе, и Коз вздыхает устало:

— Тебе же не нравится.

Мальчишка ответов не ищет, то ли подготовленный, то ли говорящий первое, что придет в голову:

— Но нравится тебе. Ты всегда улыбаешься, когда дети смеются, — тон у него выходит скучающий и самую малость осуждающий, и Джек оставляет ногтём на столе царапину-засечку. — Но не улыбаешься, когда смеюсь я. А ведь я тоже ребенок, мне всего-то триста.

Одним плавным движением он стекает Питчинеру на колени, трогает за шею руками, и два пальца у него горячие, как обожженные.

— Чем я от них отличаюсь?