Примечание
И пули пролетят мимо.
Пока последние дни его осыпались календарными листами, Павел сидел, прислонившись к стене каземата, и был предоставлен самому себе. Пожалуй, такого вновь и не случится. Больше никаких допросов, лишь он, бумага и чернила для писем да тусклая керосиновая лампа, которая не в силах была осветить камеру целиком.
Он окружен был глухим шепотом, перестукиванием, звоном цепей и топотом караульных, что раз в несколько часов сменяли друг друга. К рассвету — Павел уже и не пытался заснуть — звуки медленно затихали, и он оставался один. И днем он был один, предчувствием своей судьбы другим противопоставлен, но в момент перехода тусклого сумрака в светлеющее утро Павел, оставшись с ним наедине, особенно отдаленным от прочих себя чувствовал. Он мог лишь отдаться своим мыслям.
А о чем еще думать человеку на грани, лиминалу, как не о любви? Глупый, нелогичный вывод, но ведь любовь его, в мундир императорский облаченная и так им ненавидимая, жизнь его сейчас в руках держала.
Лю-
бовь.
(Читай как война.)
Читай как я ядрами буду почву твою подрывать, чтобы комья земли вокруг полетели, и отдачей ударило в плечо. А ведь ударит так, что не встану уже. Рухну обессиленный на поле боя и к ранам твоим прижмусь тесно.
Николай был его личным, в одиночку взятым Парижем. Самым значимым военным трофеем. Единственно значимым. Veni, vidi, vici et vinci*. Когда в поединке роковом сходятся двое, что судьбою друг другу предназначены, нет навсегда победившего и вечно побежденного. И в миг, когда Павел мог счесть себя победителем, со знаменем в город ворвавшимся, Николай словом одним менял ситуацию, вынуждая отступить. Перегруппироваться. Выжидать. Вновь и вновь.
Он нападал. Поцелуи ядовитыми стрелами впивались в кожу. Города на их пути обращались в пепел от неукротимого пламени. Княгиня Ольга беспощадно Искоростень сожгла, дабы за любовь свою, у нее и у жизни отнятую, отмстить — они же, в пламенных объятиях вспыхнув, уничтожали мир от любви, чтобы в конце сгореть самим.
Ближний бой. Как бы Павел не ценил совершенство вооружения последних веков, никто не придумал ничего более элегантного, чем бой один на один. Когда в глазах врага-возлюбленного видишь себя, а он уже стал тобой, мгновенно движения твои просчитав. Когда шпаги сходятся ежесекундно, и тело от усталости изнывает, и дыхание ваше тяжело. Вы вновь взглядом встречаетесь — и отбрасываете бесполезное оружие. Теперь есть лишь ловкость ваша, и ноги, чтобы соперника огибать, и руки, чтобы на землю его опрокинуть, и зубы, чтобы в тело его впиваться. И губы, которые в болезненном поцелуе сойдутся, расставив все точки над е.
Теперь битва окончилась. Кажется, Павел проиграл все же — и когда императора будут венчать на царство, Пестелю достанется терновый венец.
Унижение, боль, страх, ярость — все сплелось в нем в один уродливый узел, что не разрубить даже. А от любви, что угаснуть не смогла и сейчас, было тоскливей только.
Но если Павлу суждено погибнуть (почему если? — решенное уже дело), он не уйдет один. Он крепче сожмет обоюдоострый меч и нанесет им глубокую рану и возлюбленному врагу своему.
—
У реки мертвецов мы отчаянно влюбимся,
На безымянном мой перстень Анубиса.
Солнце, застывшее над дворцом, распекало комнату, прорываясь даже сквозь плотно задернутые шторы. В кабинете было душно. Перед Николаем — документ с пятью фамилиями, окончательный список, и на кончике пера, занесенном над бумагой, повисли их жизни.
Те, кто против высочайшей воли, против божьей власти, сосредоточенной в его руках, восстал, кто смерти его отчаянно желал, теперь сквозь буквы смотрели на него со страхом, упорством, раскаянием, презрением и ненавистью.
Бестужев-Рюмин, Михаил Павлович.
Муравьев-Апостол, Сергей Иванович.
Каховский, Петр Григорьевич.
Рылеев, Кондратий Федорович.
Пестель, Павел Иванович.
Пе-стель. Два слога лишь останется от него на памятнике могильном, когда имя-отчество в пару бессмысленных букв свернут. Два нежно-тягучих слога от человека, который однажды был для Николая всем. Словно невесомым перышком по песку, их черкнут на холодном камне, и в мире не будет большего средоточия сущности его.
Не будет человека, что мечтал на шее Николая холодный поцелуй оставить — мертвящей сталью к горлу прижаться. К виску губами прикоснуться нежно — пулей навылет. До смерти зацеловать в жутком подобии брачной ночи.
Теперь вел Николай.
В самом низу листа с пятью фамилиями он поставил подпись, судьбу их оборвав, будто ножницами нить перерезав. Четвертование — заменят на повешение, конечно. Веками дворян не вешали, но слишком уж личным стало для Николая это дело, слишком в душу въелось и с нервами срослось, иным его сделало — а ведь заговорщики и семью его хотели уничтожить. Поэтому эшафот.
Павла Пестеля ждет последнее свидание — со смертью.
Ласковым прикосновением тонких пальцев, холодной гладью атласа затянется на нем петля. Но прежде мир для него исчезнет, будто вновь шелковая повязка на глаза опустится. Зрения лишит, но для высшего наслаждения его приготовит. Затихнет все, останутся лишь прерывистые вздохи. Останется мучительное ожидание. Тогда обрушатся доски. Будет боль. Будет страх — на мгновение. А затем останется только экстаз, la petite mort**.
Смерть станет его подругой, и сам Николай будет смертью, оставившей на скривленных губах последний поцелуй.
А вернется ли он в облик человеческий — неясно.