«…мы все скорбим о произошедшем. Несмотря на последующие скандалы, связанные с организацией «Овервотч», погибшие были героями Омнического кризиса. Мероприятия, посвященные памяти погибших, пройдут сегодня во всех странах мира.»

   — Келси, сладкая, выключи эту лицемерную мерзость, пожалуйста, — протягивает Джесси, подкладывая руку под щеку, — и повтори стаканчик.

   Полная улыбчивая барменша, которой, кажется, место не в современном баре, а в средневековой таверне, подкидывает в бокал Джесси льда и наливает янтарную жидкость. Она разворачивается и кликает пультом — картинка с новостной передачей сменяется фильмом о живой природе.

   У Келси приятный, уютно-хриплый голос и такой же уютный бар, с обшитыми деревянными панелями стенами, поскрипывающими стульями и газетными вырезками в рамках на стенах; каждая газета — раритет, потому что в век высоких технологий и голографических панелей газеты никто не печатает.

   Джесси тут нравится, буквально несколько километров по горной дороге — и он уже в цивилизации, среди простых людей, на которых не возлагаются надежды и чаяния всего мира. Приятно осознавать, что остались ещё люди, у которых вопрос дня — приготовить на ужин свинину или говядину, и что он, Джесси Маккри, может побыть среди них и пропустить стаканчик-другой.

   Но сегодня особый повод, и счёт Маккри уже прибавил несколько десятков фунтов, а в баре Келси сильно поубавилось виски.

   — Что случилось, ковбой? — спрашивает она, протирая пивные кружки, — оплакиваешь разбитое сердце?

   Джесси тянет в рот стакан и наполовину опустошает его.

   Крепкий алкоголь исчезает в нем, как вода, он даже не морщится и запускает стальную руку в жёсткие каштановые волосы.

   — Если бы, Келс, если бы… — бормочет Маккри и вертит в руках стакан, позвякивающий льдинками по стенкам, — слушай, у тебя есть газета с того дня?

   Она непонимающе наклоняет голову, а он кивает на телевизор в углу.

   — Взрыв в Цюрихе.

   Бармен пожимает плечами.

   — Если и была, вряд ли я стала бы её вешать на стену. Там, знаешь ли, люди погибли.

   Ещё бы он не знал об этом. Вместе с известием о смерти Рейеса и Моррисона Джесси получил кровоточащую рану, которую каждый год в один и тот же день ковыряют журналисты и СМИ, и которую он в этот же день тщательно поливает алкоголем. В глаза сухо, внутри — больно, от несправедливости и обиды, и от чувства утраты, которое он прячет глубоко от самого себя.

   Столько лет прошло — он так и не смирился. Так и не пролил ни слезинки — потому что злость на других больше, чем личное горе.

   — Меня бесит это лицемерное дерьмо, — вдруг выдает он и Келси подливает ему ещё виски, — они, — он тычет пальцем в экран телевизора, на котором демонстрируют безобидных сурикатов, — говорят чушь вроде «ах скорбит весь мир», и никто, никто не вспоминает, как они сами требовали роспуска Овервотч. Не взрыв убил их, их убили жёлтые газетки и верящее в чушь правительство.

   Келси молчит, пока Джесси выпивает залпом стакан виски, запрокинув голову, льдинки падают ему на лицо и скатываются на рубашку. Он игнорирует это, укладывает лохматую голову на сложенные руки, как большой пёс и тяжело вздыхает.

   Глубокой ночью, когда даже постоянные посетители расходятся, Джесси всё ещё полулежит в углу барной стойки. Келси трогает его за плечо — задремал алкогольным сном. Несет от него, будто он искупался в виски, а не принимал его вовнутрь.

   Колокольчик на входе жалобно звякает, оповещая Келси о позднем посетителе, и она уже готова поприветствовать его указанием на часы работы бара, но осекается на полуслове.

   В бар входит парень в толстовке и джинсах — первое, что бросается в глаза — всколоченные черные волосы и иссеченное побелевшими от времени шрамами, скуластое лицо. Парень приветственно машет ей рукой и подходит к скрючившемуся за стойкой Джесси.

   — Маккри, — он трясет пьяного за плечо, пока тот не открывает глаза, в попытке сфокусироваться на чужом лице.

   — Тыковка, это ты? — бормочет он, обдавая перегаром пространство вокруг себя метра на два.

   — Да, тыковка — это я. Давай, поднимайся. — серьёзно кивает он и поворачивается к Келси, — Сколько он должен?

   Пока парень расплачивается, Джесси умудряется опять задремать.

   — Простите за это, — он закидывает руку Маккри себе на плечо и стаскивает со стула, — у него сегодня не лучший день.

   Келси машет рукой, мол, ничего страшного, и не такое видели. Под щекой Джесси, кроме лужицы слюней, оказывается старое мятое фото. Бармен берет его в руки быстрее, чем занятый Маккри посетитель.

   На снимке — четыре человека, все в черном — большеносый латиноамериканец с аккуратной бородой и армейской выправкой, стоит в центре, по правую руку от него — высокая женщина с рыжими волосами и острыми, почти лисьими чертами лица, слева — узнается, но с трудом, молодой Джесси, не успевший ещё отрастить похожую на дохлую кошку бороду, зато обзавёдшийся уже солидными бакенбардами, заставляющими вспомнить о старых комиксах. С самого краю снимка, прижатый щекой к могучей груди Маккри — низкий азиат с яркими шрамами, пересекающими всё лицо.

   — Я уже успел забыть, когда они сделали это фото, — вдруг говорит посетитель. Келси переводит взгляд со снимка и обратно — и в хмуром парне с фото узнается её нынешний гость — повзрослевший и гораздо менее напряженный. Она протягивает ему фотографию, он бережно кладет её в нагрудный карман висящего на нём Джесси.

   — Ещё раз спасибо, что присмотрели за ним, — говорит он и уводит едва перебирающего ногами Джесси за собой.

   Когда Гэндзи выезжает на шоссе, Джесси более или менее приходит в себя — по крайней мере ворочается на заднем сиденье, а не лежит бревном.

   — И ты каждый год так? — спрашивает Гэндзи, поймав отражение опухшего лица Маккри в зеркале заднего вида.

   — А ты, видимо, не испытываешь никаких сожалений? — Джесси пытается расчесать слипшуюся бороду пальцами, и только больше её запутывает, — ну да, ты сбежал куда раньше, чем всё случилось, тебе вообще было на всё плевать.

   Гэндзи сжимает руль сильнее, и, может быть, у него побелели бы костяшки пальцев от такого напряжения, если бы они у него были. Маккри не ходит вокруг да около, а с равнодушным видом тычет пальцем в проблему, и от этой обвиняющей прямоты Гэндзи становится не по себе.

   — Сейчас мне не всё равно, — низко бормочет он, но Джесси его не слышит.

   — Тогда ты оставил меня одного со всем этим, наблюдать, как по кусочкам разваливается моя семья, — Маккри подается вперед, вешаясь на спинку переднего сиденья, обдавая Гэндзи перегаром. Переднее стекло чудом не запотевает.

   — После всего, что случилось, ты всё ещё называешь Рейеса своей семьей?

   Джесси молча сверлит отражение Гэндзи в зеркалах машины.

   — Послушай, — киборг жмет на тормоза и съезжает на обочину, — я сейчас волнуюсь о живых, — он отпускает руль и оборачивается на Маккри, пробегая взглядом от блестящих пьяных глаз до всколоченной бороды, — и о тебе в первую очередь. Так что перестань гробить себя и ворошить прошлое. Просто хватит. Своей пропитой печенью ты его не воскресишь.

   Джесси вытаскивает из кармана снимок, и Гэндзи выдирает его из рук, поворачивает отпечатанной стороной к Маккри и начинает говорить.

   — Нас было много, много больше, чем четверо, был Жерар, была Фио, были те близнецы, помнишь? — Джесси кивает, но губы у него плотно сжаты в тонкую линию, — но мы были оперативной группой, костяком, сердцем, основой, называй как хочешь, — Гэндзи закрывает ладонью Гейба и Мойру, и на снимке остаются только они вдвоём, молодой Джесси и хмурый Гэндзи, — это мы сейчас, понял? Всего двое. Не хочу оставаться один только из-за того, что жалеешь мертвецов.

   — Раньше тебя это не особо волновало.

   Гэндзи раздраженно цокает языком.

   — Люди меняются. Мне не всё равно.

   Маккри откидывается на спинку кресла и складывает руки на груди. По лицу не понятно, хочет ли он продолжать словесную перепалку и колупание в чужих ранах грязными руками, или нет, но выглядит он по-прежнему хмуро и пьяно.

   Гэндзи возвращается к управлению автомобилем.

   Когда они паркуются на площадке перед базой, Джесси снова дремлет, склонив голову к плечу.