Павел зажигает свечи в спальне, отставляет подсвечник на стол и поворачивается, не зная, что его ожидает — Великий князь желал показать ему что-то, но он даже представить себе не может, что именно.
На Николае чулки. Черные. Шелк элегантно обрисовывает стопу и щиколотку — и как Ника только под свой размер чулки подобрал? они точно на заказ, притом от умелого мастера — плотно прилегает к голени и завершается кружевной подвязкой на середине бедра.
Ноги у Николая отнюдь не девичьи, не тонкие и не мягкие, но крепкие, длинные, словно из стали выкованные, и мышцы как на античных скульптурах обрисованы — безумно хочется прикоснуться, но страшно пальцами вместо тепла кожи ощутить мрамор. Однако при всей монументальности Николаевой, чулки на ногах его не выглядят неестественно, обнимают их силуэт будто влитые. И глаз не отвести.
Павел молчит. Он знает, что Николай ждет его реакции, но не может сказать ничего, потому что это слишком. Мало что могло полковника Пестеля так выбить из колеи, чтобы он всех слов лишился — но у Великого князя получилось. Всегда получалось.
— Ты… — хрипло говорит он наконец. — Откуда?.. — и ничего добавить не может больше.
— Отправил мерки со служанкой. У меня несколько пар, разных. — Николай статный. Он возвышается над Павлом, и профиль его княжеский словно рукой Микеланджело выточен. Лицо его непоколебимо, но брови, слегка сведенные, и едва заметная морщинка на лбу выдают волнение — и Павел счастлив, что может видеть это. Видеть человека, а не застывшую статую.
Помимо чулок на Нике лишь исподняя рубаха с вырезом чересчур широким, который ни ключицы не скрывает, ни крестик, в полумраке поблескивающий. Оба они молчат, и Пестель ищет, ищет, ищет слова...
Русский язык подводит его, не дав мысли выпутаться из изумления и преклонения, зацепив разрушительным желанием, и он ищет спасения в витиеватости французского:
— Je t'adore… Tu es tellement adorable, je perds tous les mots*, — и опускается перед Николаем на колени. Преклоняется, хоть и клялся, что никогда перед царской семьей даже голову свою не склонит. Позволяет себе наконец прикоснуться к гладкому шелку. Павел медленно ведет рукой от щиколотки до подвязки, аккуратно подцепляет кружево пальцем, возвращает на место, и слышит сверху тихий стон. Он поднимает глаза: Николай, зажмурившись, рубашку свою в руках комкает.
— Смотри на меня, — просит Павел. — Смотри, что ты сотворил со мной. — И вновь ведет по глади чулок, упиваясь едва слышным прерывистым дыханием Николая и борясь с желанием зацепить ткань пальцем и дернуть резко, чтобы по всей поверхности потянулась стрелка, чтобы разрушить то самое прекрасное, рядом с которым и дышать страшно.
Он чувствует, что у Николая ноги почти подгибаются, и отстраняется ненадолго, чтобы руки его к себе на плечи положить, позволить опереться.
Подвязки, кружевным узором оплетенные, манят Павла, и он опять возвращается к ним, в этот раз стремясь снять чулки, пока поздно не стало, пока он еще контролирует себя. Это непросто, они прилегают к ноге плотнее, чем казалось, и —
Павел поднимает голову. Николай смотрит, не отрываясь, глазами осоловелыми, дышит через раз.
— и Павел дергает ткань. Податливый шелк рвется легко, и от получившейся дыры по всей длине чулка расходится стрелка. Зацепив пальцем края, он тянет за них, и новые стрелки, как солнечные лучи, плывут по поверхности.
Руки Николая тяжело давят на плечи, пока Павел методично, будто приказ выполняя, делает новые и новые зацепки, опасаясь наверх посмотреть. В уничтожении красоты своя эстетика, и Ника должен понимать это, сам ведь размеренную жизнь Павлову разбивает на части, улыбаясь лишь одними уголками губ.
Павел поднимается с колен; поклонение прекрасному закончилось его разрушением — это зло и изящно — и он, переполненный удовлетворением, глядит в темные Николаевы глаза.
— Ты… — ему, очевидно, тоже сложно слова поймать и в порядок привести, — зачем?
— Это красиво, — отвечает Пестель и улыбается ехидно, мол, поспорь только. Не поспорит ведь. Словно сетью, крупной паутиной, которая всегда Павла завораживала, покрыты ноги Ники, и нужно только сдернуть остатки, чтобы совсем их оголить.
Он не трогает их. Он тянется к приоткрытым губам, чтобы в слиянии с прекрасным уничтожить и себя.