покажи мне любовь

Не зажигай и не гаси

Не верь, не бойся, не проси

И успокойся

Каждый считал своим долгом спросить у Паши, почему он ещё не вернулся в Москву. «Привет, как дела, как жизнь, чего ещё здесь?» — снова и снова.

Он бы и рад уехать.

Но окраина затянула, вцепилась корнями в душу, оплела всё внутри проводами, пригрелась, сколько бы Паша весь прошлый год её ни выкорчёвывал — всё зря.

Глупо вышло на самом деле. Он купил обратный билет на утро восьмого мая, чтобы девятого вечером быть уже в общежитии. А седьмого позвонил Женя и попросил купить вина. Паша отказал, конечно, сказал, мол, я несовершеннолетних не спаиваю. На что Женя ответил: «Да я тебя ещё перепью, старпёр».

И перепил, зараза. Несколько перипетий, за которыми Паша не успевал следить, и вот они уже пьяные в стельку сидели на тесной кухне Оболенского, и он, подперев подбородок двумя руками, проникновенно рассказывал Пестелю о тяготах жизни.

— И ладно бы я только понимал, что на бюджет я едва ли поступлю, а платку родители не потянут. Это одно дело. Я бы сам постарался оплатить, за любую подработку бы хватался, — Женя прикончил очередной бокал и прикрыл глаза. Паша, внимательно слушающий, подлил ему ещё. — Но ведь дело в том, что май вот-вот кончится, а я все ещё без понятия, куда и чего хочу, Паш. Я и десятый с одиннадцатым тянул, только чтобы подумать, а в голову всё равно не пришло ничего.

Новый бокал был опустошён. Паша слушал, тоже выпив из солидарности.

— Мама говорит: хоть куда, но поступай. А меня не тянет никуда, мне бы в компьютерном клубе с пацанами тусить, и всё, больше не надо ничего. Я уж думаю не идти никуда, а в армейку сходить, может, за год придумается что-то, — замолчав, Оболенский с трудом поднялся, дошёл до деревянного шкафчика в углу кухни, достал пакет с фисташками и приковылял обратно.

— Слушай, а неплохая идея, Жень. Год у тебя на подумать будет, вдруг по мозгам че-нить ударит, и ты решишь, что каким-нибудь социологом станешь… или, этим, патло… пратолого… патологоанатомом! — Паша поднял палец вверх, когда ему наконец-то удалось выговорить слово.

— Ты издеваешься что ли, какой мне медицинский?

— Ну как хочешь, Жень, хотя я считаю, у тебя замечательно вышло бы вскрывать людей буквально, когда твой сарказм уже затупится, — Паша рассмеялся, откинув голову назад и с трудом удержав равновесие.

— Ой, да пошёл ты… за догоном, кстати, сгоняй, а то мне не встать уже.

И вот, на следующий день Паша обнаружил себя завернутым в простыню, скрючившимся на неудобном Женином диване. Поезд ушёл три часа назад.

Денег на новый билет не было — последние копейки со стипендии ушли на вино. Просить ни у кого (а особенно у родителей) было нельзя: сам так глупо увяз — сам себя и вытаскивай.

«Не верь, не бойся, не проси», да. Бейся за себя сам. Под таким девизом Паша и жил.

Он сумел устроиться грузчиком. За ночные смены платили больше, но нельзя было вызывать подозрение родителей, которые свято верили, что в вузе продлили выходные. Смены были короткие и дурацкие — но спина после непрерывных наклонов и подъема тяжестей всё равно ныла нещадно — и спустя два дня у него была только половина суммы на билет.

На субботу-воскресенье смен для него не нашлось, и утром первого выходного дня он бесцельно лежал и смотрел в потолок. Пытался читать Платоново «Государство», но мысли путались, и он не мог продвинуться дальше первой страницы. Карта мира, висевшая на стене напротив, была ему злой усмешкой.

Мерзко потрясывало, и до жути хотелось оказаться где угодно, но не здесь. Паша любил свой город любовью человека, что перерос тесные рамки, которые сформировали его. Ему нравилось бродить по тихим улочкам, болтаться с друзьями, незаметно проникать на заброшки, босиком идти по заросшему одуванчиками двору, поздно вечером, проводив знакомую, возвращаться в тусклом свете фонарей… Он любил свою малую родину, лишь когда мог покинуть её.

Когда Паша поступил год назад, получил официальное подтверждение — отправился в тату-салон и на плече набил горы, чтобы никогда не забывать о тех залёгших в глубине богатствах, что дали ему родные места. Это была не первая его татуировка, но любимая. В сумраке общажной комнаты он часто проводил по ней пальцами и улыбался. Лёша Юшневский, сосед его, просил показать, и сам будучи родом из маленького приморского городка, почти решился на небольшую волну.

Когда горы были не только на плече, но и за окном, тяжесть придавливала к земле. Он снова застрял и отчаянно пытался вырваться, но слишком много он читал и смотрел, чтобы понимать, чем эти попытки обычно оборачиваются. Он не хотел был Перецом, увязнувшем в Управлении, ему страшно было оказаться Кандидом, так и не вырвавшимся из Леса*. Был ли он сильнее них?

Он драматизировал, прокручивал в голове одни и те же мысли и винил во всём подавляющую обстановку. Нужно было развеяться, как вчера с друзьями перед работой, но соберутся ли они снова? У всех голова сейчас забита экзаменами и поступлением.

Пашу отвлекло то, что музыка в комнате Володи и Саши затихла. Послышались шаги — босиком по линолеуму — и дверь неуверенно приоткрылась. На пороге стоял Володька, в растянутой футболке и мятых шортах, с нечёсанной головой. Проснулся недавно — всегда музыку по утрам включал.

— Паш, ты чего ещё здесь? — Ну вот. Опять. От самого понимающего брата он этого не ждал. — Ты не закрывайся только.

В голосе звучала почти что мольба, и Паша, опустивший голову, снова поднял взгляд.

— Это мама и папа могли купиться, что у тебя выходные продлили, — с лёгкой укоризной продолжил Володя. — Что случилось?

Паша молчал. Младший молча присел на край дивана и наклонил голову набок.

— Я пропустил поезд и ещё не заработал на новый билет, — наконец, выговорил Паша, сжав зубы.

— Сколько тебе не хватает? — тут же спросил Володя.

— Я не буду брать…

— Сколько? — не дал он договорить.

— Тыщи с небольшим, — сознался Паша, — Но я в понедельник-вторник заработаю и уеду.

— Так, — тоном, которому страшно было возражать, начал Володя, — я на плойку откладывал, поэтому деньги у меня есть, — и сразу же прервал молчаливые Пашины возражения: — Вернёшь потом, если так принципиально.

Паше очень хотелось поспорить, оттолкнуть, не принять руку помощи, но иррациональная часть сознания (к которой он прислушивался не так часто, но решил обратить внимание сейчас) подсказывала, что надо соглашаться.

— Хорошо, Володь. Спасибо. — Хотелось добавить даже слегка наигранности, чтобы брат видел, как тяжело ему переступать через свои принципы. — Со следующей стипендии сразу же пришлю.

— Вот и отлично, — Володька хлопнул его по плечу и широко улыбнулся. — Уезжай давай, а то я уже привык к этой комнате после твоего с Борей отъезда.

—

Дневная жара прошла, оставив после себя тёплый вечер, а то и дело скользящий по щекам ветер приятно освежал. Паша сошёл с троллейбуса, остановившегося на конечной, и перешёл дорогу, не оглядываясь на депо. В рюкзаке лежал билет на поезд — обратно в светлую жизнь, и потому Паша снова мог любить то, что вскоре оставит.

Кеды приятно пружинили на потрескавшемся асфальте, какой-то парень, проезжающий мимо на роликах, приветливо всем улыбался, рядом пробежала оживленная компания детей, и только музыка не желала синхронизироваться с всеобщей радостью.

«Полковнику никто не пишет», — доносилось из наушников, подключённых к бывшему отцовскому потрёпанному плееру. — «Полковника никто не ждёт». Полковнику (полузабытое школьное прозвище Паши помаячило на подкорке, и мысль зацепилась за него) действительно никто не писал. И не звонил — даже не было повода хлопнуть новенькой раскладушкой, на которую он откладывал несколько месяцев. Зря что ли похвастался, что его номер из личного дела достал? Паше очень хотелось верить, что это такой своеобразный флирт от золотого мальчика.

Почему? Тоже глупая история.

Муравьёв полтора года назад отмечал день рождения с размахом. Отец, вернувшись из командировки, расщедрился, и Серёжа снял коттедж, позвав всех, кого только мог. Среди прочих Серёжиных одноклассников был там и Коля Романов. К трём ночи стали играть в бутылочку. Смешливая Катя, улыбнувшись, чмокнула Пашу в щёку, а когда бутылочку раскрутил он, горлышком она остановилась на Коле (как его вообще в это вовлекли?). К его чести, возмущаться и спорить он не стал. Губы его, пухлые и мягкие, были ужасно тёплыми — а больше Паша запомнить не успел.

Он много и долго думал. Ему было семнадцать, и он впервые, не увиливая больше, оказался перед вопросом: неужели целовать парней ему нравится больше, чем девушек? Или это только Коля?

По крайней мере, Паша был достаточно смелым, чтобы признать, что беззаботным дням с мечтами о поцелуе с абстрактной девушкой, которая оставит на губах липкий след от помады, пришёл конец.

Он не влюбился, о нет. Он не мог позволить себе такое. Не было бессонных ночей с раздумьями о нём. Весь прошлый год в Москве Паша не тосковал. Только в толпе взгляд каждый раз выцеплял кудрявую макушку, прежде чем Паша успевал одёрнуть себя. Столица огромная, кудрявых высоких мальчиков хоть завались, а нужный ему — за полстраны, на забытой богом городской окраине. В сердце что-то ёкало и забывалось быстро.

А когда Коля снова оказался рядом, пусть и ненадолго, такой же собранный, гордый и язвительный, отчего-то вспомнилось.

Паша не знал, материальны ли мысли, но когда он проходил мимо продуктового, оттуда, сосредоточенно качая пакетом, вышел Коля и, не замечая никого, пошёл дальше по улице.

— Эй, Романов, — окликнул его Паша, прежде чем успел задуматься, хорошая ли это идея.

— О, привет, — оглянувшись, сказал он, пока Пестель неловко стаскивал наушники.

— Чего не звонишь? — Паша решил позориться до конца.

— А ты бы не сбросил? — насмешливо спросил Романов.

— Неа, я бы послушал, что ты про жизнь расскажешь, — кажется, беззаботный вид ему вполне удавался.

— Ну тогда пойдём поболтаем, — неожиданно предложил Коля. — Я как раз чай купил. С бергамотом, любишь такой?

— Не пробовал, — стараясь не выдать замешательства, признался Паша. — Ну пойдём. Надеюсь, это не стрелка, я не в лучшей форме.

Коля коротко рассмеялся и махнул рукой, зовя за собой.

— Нет, всего лишь посиделки с чаем. На тебя разве что Гусар может напасть, если ты ему не понравишься.

Колин дом был в двух шагах от магазина: обычная девятиэтажка, мимо которой Паша ходил сто раз — он и не думал, что Коля живёт всего в паре кварталов от него. Тяжелая железная дверь легко открылась, когда Коля потянул за ручку. Он пропустил вперёд женщину, поздоровавшись с ней — Паша тоже буркнул приветствие — и пока лифт поднимался до седьмого этажа, она рассказывала Романову про то, как собирается выводить колорадских жуков, поевших ей в том году всю картошку.

Открывая ключами массивную входную дверь, Коля, не поворачиваясь, сказал:

— Если что, все мои на дачу уехали, только меня оставили, чтобы я к экзаменам готовился.

— Так я тебя от учёбы отвлекаю? — хмыкнул Паша.

— Ты время видел? Уже девять почти, я всё, что нужно на сегодня, выучил.

— Так и думал, что ты не ночная пташка.

— Да нет, я, скорее, сова, просто весь день учил это, тошно уже, — просто и откровенно. Стереотипов об отличниках у Паши не было — сам старался на пять всё вытягивать — но если бы и были, сейчас бы не осталось.

Дверь распахнулась, и из комнаты справа выбежал пудель, высунув язык. Паша вопросительно посмотрел на Колю, тот кивнул, и Пестель аккуратно провёл ладонью по макушке пса. Тот довольно зажмурился, и Коля, проходя на кухню, бросил:

— Можешь порадоваться, Гусару ты понравился.

С чаем они ушли на балкон, который, в противоположность родительскому, не был захламлён коврами, лыжами, сломанными стиральными машинами, валенками, ящиками с инструментами, чемоданами и прочими крайне полезными вещами. Возле окна стоял стол, где, судя по всему, занимался Коля, и поверх учебников и тетрадей лежал сборник стихов Бориса Рыжего — Паша тут же увидел фамилию.

— «Всё, что я понял, я понял тогда — нет никого, ничего, никогда...», — Паша нечасто читал поэзию, но строки земляка сначала распотрошили сердце, а затем врезались в память.

— «...Где бы я ни был — на чёрном ветру в чёрном снегу — упаду и умру», — раздалось из-за спины. Паша повернулся: Коля, замерший и серьёзный, стоял с двумя кружками.

Это прозвучало как пароль и отзыв. Человеку, цитирующему Рыжего, можно доверять.

Поставив кружки на стол, Коля молча встал у окна. Паша отхлебнул чай: вкус был терпкий и слегка пряный — и тогда он решил, что ему тоже нравится бергамот.

— Почему ты ещё здесь? — вдруг спросил Коля, повернувшись. И только от него этот вопрос не вызвал раздражения. Человек, делающий всё, чтобы выбраться и реализовать себя, недоумевал, почему другой человек, получивший идеальную возможность, упускает её.

— Не мог уехать, пока не поговорю с тобой, — Паша расплылся в улыбке.

— А серьёзно? — не поддержал его настроения Коля.

— Я дьявольски серьёзен, — не прекращая улыбаться, Паша с кружкой подошёл к окну.

— Ладно… — сдался Коля. — Расскажи тогда про Москву.

И Паша стал рассказывать: немного про учёбу на юрфаке, про то, как сначала путался с пересадками в метро, что от мавзолея он ожидал большего, а в первые дни несколько раз прошёлся по Арбату, а ещё…

Коля слушал. За окном смеркалось, солнце последними лучами цеплялось за небосклон, и в течение получаса сумерки окончательно должны были укутать район. Окна Колиной квартиры выходили на улицу, и на дороге то и дело мелькали автомобили. Напротив засыпа́ло троллейбусное депо. Троллейбусы с выключенными моторами и спущенными усами погружались в дрёму вслед за городом. На стёклах отражались отблески фонарного света — фонари один за другим загорались по всей улице.

— Ты молодец, — тихо сказал Коля, — что сумел зацепиться. Мне брат говорил, что может оплатить учёбу, но я сам хочу.

«Он такой же», — осознание не то чтобы ударило, Колины целеустремленность и упрямство Паша замечал и раньше, даже Серёжа про них говорил. Но стоять рядом и слышать было иначе.

Они были разными, но стремились к одному, вот.

— С таким настроем ты всех порвёшь. Это не просто слова, я правда так думаю, — со всей серьёзностью сказал Паша. Они почти соприкасались плечами, и он сильнее вцепился в ручку кружки.

— Спасибо, — кивнул Коля. — Знаешь, я, может, и хочу однажды вернуться, но лишь когда добьюсь чего-то. Я не могу просто остаться и стать ничем.

— Я не уверен, что хочу возвращаться, — в ответ признался Паша. —  Я вырос здесь, но я не хочу здесь умереть. Вместе с историей, которая сюда давно уже не заглядывала. Я вернусь, только если смогу принести её с собой.

— Надеюсь, это будет такая история, ради которой вернусь и я, — сказал Коля и вдруг замолчал. Повернул голову от окна, глянул на Пашу — давно уже перерос, поэтому вышло сверху вниз — и добавил: — Ладно, в любом случае прорвёмся. — Руку на плечо ему положил и улыбнулся.

Тьма окутала район, но не освещённый балкон.

Есть слова, которые знают только местные и которые приводят в недоумение остальных: Лёша понять не мог, что за вехотку ищет Паша в чемодане и что лентяйка в углу их комнаты — это швабра.

Есть слова, что на другие языки не переводятся: кому неизвестна русская тоска, что вместе с грустью тревожит и гнетёт желанием неведомого? И кто не слышал про русскую вольность, что шире, раздольнее любой свободы?

А есть слова, что известны всем, но однажды они становятся такими маленькими, тесными, и все чувства, которые, как наполненный гелием шарик, поднимают тебя с земли, не могут вместиться в тесную рамку словесного содержания. Когда Коля стоял рядом, так близко, и кудри его были растрёпаны, в глазах мерцала хитринка, а на губах появилась едва заметная улыбка, всё испытанное Пашей не могло поместиться в одно слово. А может, это и не нужно пытаться описать — это, наверное, надо просто чувствовать.

—

Собрались у Трубецкого: никто, кроме него, пока не мог позволить себе снимать квартиру.

Возможно, жизнь компенсировала им что-то, но всё сложилось как нельзя лучше: Кондратий стал гордым студентом филфака МГУ, Серёжа и Коля из одноклассников превратились в одногруппников на инженерном факультете, а Миша поступил в Дипломатическую академию МИД — вроде родители долго не хотели отпускать его в Москву, но он, как истинный дипломат, их уболтал. Разве что Женя остался в родном городе и ждал осеннего призыва, но он сам решил, что для него это лучший вариант, так что Паша старался сильно не переживать за друга. Тем более, что к середине августа Женя, скопив деньги, вырвался в столицу к остальным.

Поступление и скорое начало учёбы нужно было отметить. Даже Коля обещал быть: Паша знал, потому что тот написал ему. И смайлик в конце поставил (он не пялился два часа на сообщение, честное слово). А ещё в старую компанию незаметно влились новые московские знакомые, и Паша, единственный, кто бывал в квартире Трубецкого раньше, беспокоился, как стандартная двушка всех вместит.

А ничего, вместила. В большой комнате (местные, кстати, уже успели поспорить с приезжими, потому что первые называли ее исключительно залом или гостиной) устроили танцпол: на гардину повесили гирлянду, в угол поставили колонки, диван отодвинули ближе к стене. Успокоили соседей, что шуметь будут только до одиннадцати. Ещё полчаса назад Паша танцевал и сам — а напротив Коля.

Включали t.A.T.u. Все притворялись, что не фанаты (кроме Миши — этот даже не притворялся), но слова знал каждый. И Коля знал. И случайно так вышло, что в танцующей компании они оказались друг против друга. По разные стороны — но приближались, будто Паша по встречке нёсся, и столкновение было неминуемо.

«Покажи, покажи, покажи мне любовь», — звук будто вырубили, и Паша читал по губам, пухлым, искусанным слегка. Пытался поднять взгляд и посмотреть в глаза, но не выходило. Его манило, тянуло, и сам он, заряжённый энергией толпы, с трудом не поддавался. Капли пота стекали со лба — а Колины волосы взмокли, и на щеке тоже висела пара капель. Было душно, но невыразимо хорошо.

«Покажи, покажи, покажи, почему я с тобой», — Паша сумел заглянуть в глаза. И в свете мерцающей гирлянды было видно, какие они голубые, нырни — и тут же утонешь. Коля тоже смотрел, не отрываясь и не бросая подпевать. Паша не знал, почему это так интимно — просто петь вдвоём, словно оставшись наедине, отгородившись от остальных.

А потом Коля исчез, удивительно, как пристально следящий за ним Пестель этого не заметил. Люди стали потихоньку разбредаться по комнатам, и Паша понял, что нужно начинать поиски.

На кухне в свете желтоватой гирлянды сидели Муравьёв и Бестужев. Между ними на столе стояли два высоких бокала с чем-то светлым, наверное, шампанским, и в каждом был кусочек льда.

— Что пьёте? — спросил Паша, остановившись в дверном проёме.

— Пиво, — откликнулся Муравьёв. Паша хмыкнул.

— Так красивее, — поднял бокал Миша.

— И мы не виноваты, что у Трубецкого нет стаканов, а только бокалы, — добавил Серёжа. — Хочешь выпить на брудершафт?

— Не, ребят, я пойду, у вас тут своя атмосфера, — Паша отсалютовал и пошёл вглубь квартиры, в темноте чуть не споткнувшись об обувь, оставленную возле двери.

В маленькой комнате, закинув ноги на диван, в полутьме сидели Арбузов и Панов. Играли в шахматы. Паше многое хотелось спросить, но задал он только один вопрос:

— Кто выигрывает?

— Я! — с гордостью отозвался Тоша, — Ща, ещё пара ходов, и мат ему.

— Не отвлекайся давай, — Панов шлёпнул его по ноге, и оба снова сосредоточились на доске.

Паша через комнату прошёл к двери, ведущей на балкон — чувствовал, что не ошибётся, судьба им там встречаться.

И правда, высунув голову в открытое окно, на балконе стоял Коля. Повернулся на звук открывающейся двери и, увидев Пашу, молча отвернулся.

— Чего сбежал? — спросил он, подойдя к окну и встав рядом. На этом балконе, в отличие от Колиного, хлама было достаточно: от ковра в углу до ёлки, торчащей с антресоли — но места хватало. Паша хотел достать сигарету, но не стал — вспомнил, как Коля писал, что не переносит запах дыма.

— Я подышать вышел, воздуха не хватает, — Коля провёл рукой по взмокшим кудрям. Паша отвернулся и посмотрел в окно — залип бы иначе. В хрущёвках напротив загорался свет, окно за окном. Ветер слабо колыхал деревья во дворе. На небе уже видно было несколько звёзд — а если бы не засветка, заметны были бы не только самые яркие.

Коля подвинулся немного и стоял теперь слишком близко. Ближе, чем в прошлый раз. И душевно — тоже ближе. После трёх месяцев переписки в аське, недолгих телефонных разговоров — цены на межгород были очень кусачими — и одной экскурсии по Москве от Паши, когда Коля приезжал сдавать вступительные. Ближе, но, кажется, недостаточно.

— Ты уже устроился в общаге? — нейтральный вопрос, хорош для того, чтобы сменить тему.

— Да, всё в порядке, — ответ прозвучал слишком машинально. — Паш…

Он повернул голову. Не мог не посмотреть, когда в Колином голосе проскользнули нотки мольбы.

Слишком близко.

Слишком.

В глазах — отблески зажигающихся огней. На балконе — их общая тьма.

— Да? — хрипло спросил Пестель, когда молчание прямой линией кардио протянулось между ними.

— Нам ведь не обязательно играть в бутылочку, чтобы я мог поцеловать тебя? — так же хрипло.

— Не обязательно, — Паша не знал, почему шепчет. Маленький шаг — и они почти одно целое. Сердце бешено колотилось.

Паша положил руку Коле на затылок, судорожно провёл по волосам. Коля выдохнул, рукой о подоконник опёрся и склонился.

Губы его были не только тёплыми и мягкими — на вкус они были как яблочный сидр, а на нижней была корочка. Коля не отпускал его, руку на спину положил, и Паша мог теперь хоть вечность, прижавшись к его губам, изучать их.

И эта вечность у него была.