И вокруг только тернии, тернии, тернии.
Блядь, когда уже звёзды?
Напролом как обычно – через бурелом и колючки лесов пограничных
У кого-то к успеху есть ключ, но у кого-то есть лом и отмычка...
Запах топлёного шоколада разносится по всей квартирке, смешивается с лёгким и ненавязчивым запахом запустения, оседает у Скотта в носоглотке приятной щекоткой, и он потягивается на постели, лёжа поперёк. Тонкая, шероховатая простынка соскальзывает с его бёдер, и Рейес оборачивается на довольное кряхтение, смотрит с небольшой круговой кухоньки насмешливым, внимательным взглядом довольного собой кота.
Скотт не совсем уверен, что коты могут так смотреть – но их домашний, которого приволокла Сара лет в семь, в сопливый дождливый день, в то время, когда они ещё жили на Земле, определённо мог. Он был чёрным, вспоминает Скотт, как чистое, ночное небо, и разноглазым – один глаз у него был жёлтым с тёмными прожилками, как янтарь, и его вертикальный зрачок казался своеобразным жучком в этом самом янтаре, а второй – зелёный, разбавленный водой голубого. Красивый, чертяка, поджарый, с длинными лапами и неуместным маленьким белым пятном на брюхе. Кот ходил и смотрел, словно это они у него живут или будто он только позволяет о себе заботиться, а как только ему всё надоест – сиганёт в окно, и больше ты его не найдёшь.
Долго, правда, он с ними не прожил – Райдеры взяли да перебрались на Цитадель, а красивого, но свободолюбивого и злобного котяру отдали другу семьи. Сара плакала целый день перед отлётом, но новая жизнь захватила её полностью, а дружба с теми же ханарами заменяла ей животных. Скотту же дела не было до этого кота, они не понравились друг другу с первого взгляда, а после первых серьёзных царапин на ногах – и подавно.
Он бы и не вспомнил то жуткое чёрное животное, если бы не Рейес – его глаза похожи на тот, второй, кошачий. Зелень, смешанная с тёмным янтарём, с едва различимыми серо-голубыми прожилками по краю радужки. И взгляд этот, хитрый, тёмный и вязкий, от которого мурашки такие, будто перья прорастают.
Скотт отводит глаза в сторону, переворачивается на живот и свешивает руки с постели, собирая подушечками пальцев лёгкий слой пыли; поясница противно ноет и всё, что ниже, бедра подрагивают, а внутри неприятно тянет, но Скотт не обращает на это внимания. На языке фантомным привкусом горчат виски и рейесовы губы, оказавшиеся до смешного мягкими и нежными, не то, что его собственные – вечно кусанные и обветренные, с подсохшими кусочками неоторванной кожицы.
Рейес и цапнул его за губу так, что содрал кожицу; губа тут же закровила, её начало жечь, и Скотт тогда глянул возмущённо, но на Рейеса это не возымело ровно никакого эффекта. Тот слизнул скупые капельки крови, улыбнулся и погладил по ней большим пальцем в перчатке. У Скотта от этой улыбки и жеста, и алкоголя в крови бошку совсем унесло – он полез целоваться, словно в первый и последний раз, и даже не заметил, как они оказались у Рейеса, а сам Скотт – под ним.
Всё произошло до безобразия быстро, в каком-то отчаянном пьяном угаре – пробки вылетели не у него одного. Рейес трогал его везде, через кожу своих перчаток, и от этого вело только сильнее, лишало всякого рассудка. Скотт и знать не знал, что умеет так просить, почти умолять.
Ему, наверное, было бы стыдно, если бы он помнил, что говорил, что стонал и о чём просил – Рейес не давал думать, часто затыкал рот и трогал везде, где можно, оставляя свои следы – засосы и синяки от крепкой хватки на бёдрах и руках, укусы такие, что вмятины от чужих зубов до сих пор виднеются на светлой коже. Всё, что Скотт помнит, это спёртый воздух долго непроветриваемого помещения, жадные поцелуи в губы и шею, кисловатый запах алкоголя и много, много удовольствия, смешанного со стыдной болью.
Он даже толком не смог сказать, кажется, что не был ни с кем толком, а настолько далеко – не заходил и подавно. Но это всё вскоре оказалось совершенно неважно, – после этой душной, липкой, жаркой близости, Рейес словно превратился в совершенно другого человека.
Он гладил, трогал, смеялся с блёклых веснушек на бёдрах и целовал редкие родинки на коже Скотта, следом касаясь кончиками пальцев, будто тактильно запоминал их расположение. Скотт совершенно ни о чём не жалел – ему было хорошо, спокойно и спустя долгое время, наконец, нетрудно дышать.
Не вспоминалось, что он – Первопроходец, что у него дел – выше крыши, а ответственность, которую он просто не может удержать в руках, роняя её в бездну космоса вместе со своими нервными, глупыми шутками, наконец, не ощущалась. Вместе с ней и того, что от него зависит едва ли не участь человечества в этом новом грёбанном мире.
Забавно, как всё вышло – Кадара, которая с первого и даже со второго взгляда показалась ему помойным, живым сгустком, вобравшим в себя всё самое худшее, что могла предложить Андромеда, со всеми этими изгоями, наркотой, ядовитыми испарениями и жёлто-оранжевым пейзажем, от которого начинают болеть глаза, а к горлу то и дело подкатывает рвота.
И Слоан, сидящая на своём троне, на который дунь – развалится, от которой тошнило ещё больше. Инициатива точно яростно долбилась в глаза, когда брала эту женщину на работу в службе безопасности. Либо власть действительно развращает, либо у неё крыша отчаянно поехала ещё до того, как она очнулась в новой галактике.
А Рейес, показавшийся сперва обычным ушлым ублюдком, просто по стечению обстоятельств работающий на Сопротивление, в итоге стал если не самым здравомыслящим человеком, так приятной компанией – точно. И эта отвратная планетка не кажется уже такой отвратной. Рейес ставит горячую кружку Скотту между лопаток, и тот ойкает, резко оборачиваясь, чуть не проливая напиток на развороченное гнездо постели.
– Горячий шоколад? Серьёзно? – Скотт действительно удивлён, он садится, поджав под себя ноги, и неверяще смотрит на тёмную, сладко пахнущую жижу в кружке.
– Хорошо быть контрабандистом, – смеётся Рейес и тоже забирается на кровать с ногами, но отползает ближе к изголовью, откидываясь на него, и расслабленно смотрит Скотту на спину, разглядывая творения своего рта.
Скотт фыркает и делает неосторожный глоток, тут же обжигая себе язык и нёбо. Он недовольно ворчит и подбирается к Рейесу, усаживаясь уже рядом. Тот смотрит с нескрываемой нежностью, из-под ресниц, и мельком облизывается, но Скотт вполне способен разглядеть в этих глазах то самое чёрное, глубокое, необъяснимое болото; двойное дно, думает он, оно есть у всех. Это должно пугать или, по крайней мере, насторожить, но Скотту, уставшему от постоянных перестрелок, от какой-то больной ярости в глазах тех же Роекаар, или недоверия от ангара, от своих же людей, от поселенцев на аванпостах, от колонистов, которые верещат, брызжа слюной о том, что Райдер делает решительно ничего и должен в лепешку разбиться ради благополучия каждого человеческого выблядка, который по какой-то странной причине оказался тут, на Гиперионе, и требует от руководства всего и сразу, потому что – да, Инициатива определённо яростно долбилась в глаза.
Рейес не требует от него вообще ничего, хотя, безусловно, такое близкое знакомство с человеческим Первопроходцем может принести ему довольно много выгоды. Как и Скотту. Хороший контрабандист хорошему контрабандисту рознь. Но чужое болото не выливается на Скотта неконтролируемым потоком, ему нет необходимости расхлёбывать его десертной ложечкой, разбирая под микроскопом с энтузиазмом безумного учёного, лишь бы докопаться до истины и сделать так, чтобы в итоге довольны были даже микробы на чужих подошвах.
Рейес медленно гладит его по колену, не пытаясь подняться выше, просто гладит, чуть почёсывая кожу, и пьёт сладкий и вязкий горячий шоколад. Смотрит своим нежно-тёмным взглядом, приоткрывает рот, чтобы что-то сказать, но сразу же сжимает губы и руку на колене. Отводит глаза. Медленно выдыхает в чашку. Скотт хмыкает про себя и касается своим плечом его, мягко толкнув, как в самую их первую встречу.
Рейес, кажется, вспоминает это же, прекращает думать о чём-то своём, и снова видится Скотту хитрым, свободолюбивым котом. Под рёбрами что-то тянет, как подвёрнутую лодыжку, а во рту становится сухо, но Скотт отмахивается от этих чувств, ощущений и щекотки где-то в кишках, – влюбиться после пьяного перепиха?
В голове слышится звон смеха сестры, СЭМ, насколько вообще могут позволить голосовые протоколы, спрашивает всё ли хорошо, хотя очевидно, что нет, и СЭМ прекрасно это знает, он ведь, чёрт подери, всегда считывает его жизненные показатели. Скотт заполняет тишину сёрбаньем, ловит рейесову ладонь своей и сжимает, сплетая пальцы. Возможно, всё пройдёт, когда он улетит с Кадары покорять новые планеты, решать проблемы каждого встречного, потому что этот встречный поднасрал Инициативе и теперь раскаивается, и просится обратно, под стерильные своды Нексуса, чтобы снова насрать там же, где ест. *** Конечно же, нихрена не проходит. На что тут вообще можно было рассчитывать?
Скотт Райдер, тебе не пять лет, слышит он в своей голове голос отца, чтобы наивно ждать, что проблема рассосётся как-то сама. И, господи, хоть раз бы эти проблемы разрешались сами, без его участия. Ну почему так нельзя? Ну почему, блять, почему, продолжает спрашивать себя Скотт, когда едет в какую-то самую дальнюю ёбь, потому что наивно рассчитывает, что если поможет суке-Слоан, то она, наконец, протрёт свои глазёнки и прекратит творить собственные Содом и Гоморру, разрушая целую грёбаную планету по кусочку, камушек за камушком.
Не для этого Скотт скакал по уступам в местном хранилище, чтобы вода прекратила быть кислотой и снова была водой. Не для этого он пузом Номада царапал верхушки скал, лишь бы найти остатки кеттов, чтобы – не дай боженька! – милую и прекрасную Слоан сожрали собственные же люди.
Он знает, каково это – быть муравьём под лупой; когда бросают в самый центр, где наблюдаешь уже не ты, а за тобой, смакуют каждое твоё слово, каждый вздох и взгляд, разбирая эмоции под микроскопом, и, не дай бог, почувствуют твою слабину. Попробуй только вызвериться, послать их всех – сожрут не жуя, под знаменем справедливости.
Слоан такой же муравей, жучок, который тащит на себе вес в десять раз больше своего, и её даже становится жалко, но Скотт вспоминает вонючие улочки Кадары, тотальное беззаконие, которое всё ещё отчего-то зовётся законом, и – кто бы мог подумать – наркоманов по углам.
Ну серьёзно, Слоан, наркота? – Всё же не сдержался Скотт однажды и скривился, глядя на чужую, самодовольную рожу.
Её хотелось придушить там же, прямо на этом троне, или бить головой об подголовье, пока от черепушки не останется ничего. И раболепно заглядывающего ей в рот Кетуса, закрывающего глаза на всё это фрик шоу, заодно. Потыкать носом в собственное дерьмо, как тупого щенка, и спрашивать "как ты это допустил, Кетус?" и "Кетус, так ведь нельзя!" и "Кетус, сука, ну будь ты человеком!"
Скотт никогда не был ангелом, спустившимся с небес, и он не вчера родился. Он ведь солдатом Альянса был, он умеет подчиняться. По факту, это всё, что он умеет. Смотреть и подчиняться, подчиняться и смотреть. Открывать рот, когда скажут открыть рот. Смотреть туда, куда скажут смотреть.
Разведывать и не лезть туда, где его мнение никого не ебёт. Правда, думать ему никто не запрещал. Только вот по большому счету его мнение по-прежнему никого не ебёт.
Разве что, в самые критичные моменты, все внезапно вспоминают, что у них есть персональная груша для битья. Если бы не закрытые двери на Земле благодаря отцу, открещивающемуся общим благом, то Скотта бы тут не было. И он бы не встретился бы с Рейесом, не пил бы на крыше шестисотлетний виски, глядя на оранжево-жёлтый закат, который уже и не раздражал особо, не было бы у него единственного и поэтому самого лучшего пьяного секса в его жизни. Блять, думает Скотт, подъезжая к пещере, ну блять же.
***
Перед глазами всплывают картинки из детства. Как отец, поймав их, Сару и Скотта, едва не за шиворот, как безмозглых, беснующихся котят, сажает на диван, прижав своими огромными, сильными руками, чтобы не дёргались лишний раз и сидели тихо; он шикает на них, состроив несерьёзно-грозное лицо – отец никогда не мог по-настоящему злиться на них или ругать – и запускает фильм. На экране дурная, зернистая картинка, сотни раз отфильтрованная и отлаженная, но всё так же нечёткая, мутноватая и блёклая; Сара, всегда любившая всё поярче и погромче, как настоящая сорока, быстро теряет интерес и больше смотрит на Скотта, которого наоборот чёрно-серо-белая картинка захватывает.
Он не понимает и половины из того, что говорят с экрана, но замечает, как отец губами, беззвучно, повторяет странные фразы, и Скотт пытается лучше вслушиваться в разговоры, пытается понять, что так нравится отцу.
Фильмы, те, что так редко включал им Алек, когда возвращался домой, стали потом, вполне закономерно, традицией, хотя Саре по-прежнему они не нравились, и она всё время пыталась сбежать к своим археологическим сводкам и куче непрочитанных исторических справок; маме эти фильмы не нравились также, только она всё равно приходила их смотреть, засыпая обычно к середине, а если её не тянуло в сон – то вовсе убегала заниматься исследованиями.
И сейчас, прямо в эту минуту, когда Рейес и Слоан кружат под высоким сводом пещеры, Скотт вспоминает те фильмы, вестерны, и вздохи отца "эх, молодёжь, ничего вы не понимаете", и губы сами собой расползаются в дурашливой улыбке. Им бы те шляпы да чапы и выйти за пределы пещеры – антураж на Кадаре вполне соответствует всем канонам. Разве что табуны диких лошадей заменились на мерзких двуногих рептилий.
Вы тут все сошли с ума, смешливо думает он, наблюдая за грёбанной дуэлью – дуэлью! – и с огромным трудом удерживает руки вместе. Потому что они чешутся так сильно, так отчаянно, схватиться за пистолет, нет, дробовик, и пробить дробью в телах этих двух психов много-много красивых дырок. Скотт не то чтобы так уж злился на Рейеса – по правде, он вообще не злился, – но общая атмосфера подначивала присоединиться к этому празднику жизни и повышибать всем мозги к хуям.
Ох, Скотт ещё никогда не хотел так кого-то убить.
***
Когда Слоан наконец падает лицом вниз, прямо в грязь, брызгая своей кровью, Скотт чувствует невероятное облегчение; он с трудом различает голос Рейеса – тот, кажется, раздаёт приказы своим людям – потому что он наслаждается затопившим его удовольствием. Жаль, что она умерла так быстро, всё же мелькает у него в мыслях, но это даже не портит общего ощущения извращенной радости.
С Рейесом-то договориться – на раз-два, ему аванпост нужен ровно столько же, сколько самому Скотту. Будто Рейес смог бы вообще отказаться от таких перспектив. Он стоит, смотрит, как оттаскивают с кряхтением тело Слоан, и оживает только когда слышит спокойное – хотя чувствуется тщательно скрываемое волнение – "Скотт".
Удивительно, как красиво может звучать его имя из чужих уст.
– Я не хотел, чтобы ты узнал обо всём, – Рейес разводит руками, морщится и опускает глаза на миг в пол, – вот так.
– М? – Скотт глуповато дёргает головой, оборачиваясь, и продолжает улыбаться, втягивая влажный, прохладный воздух пещеры. – Я догадывался. С моим-то везением…
Рейес давится словами, заранее заготовленными, – это очевидно, – смешно дёргает плечами и смотрит на Скотта, словно первый раз видит.
– Я, вообще-то, разведчик. Хороший. Очень.
Скотт усмехается, как обычно любит усмехаться Рейес, приподняв уголок рта, глядя ласково и насмешливо, и подходит ближе, кладёт руку ему на шею, гладит перчаткой брони по виднеющейся жилке, ощущая, как Рейес напрягается.
Его недоумение, недоверие, удивление можно ножом резать, такое оно ощутимое. И тёплое. Скотту становится смешно. – И у тебя терминал без пароля.
Рейес смеётся. Смеётся, запрокинув голову, искренне и счастливо, толкает Скотта в стену, целует тёплыми, сухими и мягкими губами, пробирается языком в рот и пропихивает колено между ног Скотта, крепко сжимая его бока, прямо там, где ещё не сошли отпечатки его пальцев.
– Ты совершенно невыносимый, – шепчет он, задыхаясь в своих эмоциях, и Скотт жмурится, подставляясь, пытается впитать в себя Рейеса целиком и его ощущения, и даже не останавливает, когда чужие руки тянутся к креплениям на его броне, – и ты плохо разбираешься в мужчинах.
– Хуже некуда…
Тут свободное плаванье, ты доплыл и всего-то пята кровоточит
Тут повсюду подводные камни, но я слышал – вода камень точит
Так что к чёрту жалеть себя, к чёрту рефлексии, всё поменяется быстро
Пока кто-то спасается бегством, откуда-то вдруг появляется трикстер
И ведёт нас...