Примечание
Удар происходит так внезапно и резко, что он и не сразу осознаёт происходящее, невольно делая шаг назад. Удар тупой, будто по груди ударили доской деревянной. Но доски нет — откуда? Они в поле, на перестрелке, и перед ним лишь отец и мать с приспешницами. Отец ближе — сидит на коляске в двух метрах, так что он видит, как вздрагивают пряди его волос. Мать совсем далеко, за тёмными очками почти не видно её разъярённого лица. Стычка случайная переросла в перестрелку слишком неожиданно, они не должны были столкнуться здесь. Но столкнулись. И сейчас что-то определённо пошло не так.
Грудь стягивает, а потом она вдруг немеет, так что кажется, опусти он голову, он увидит зияющую дыру размером с кратер и ощутит свистящий в ней ветер. Пистолет пропадает из ладони, когда та опускается — слишком легко, точнее тяжело, будто к запястью прицепили гирю. Сжимает ворот пиджака, вдыхая глубоко — почему-то это даётся тяжело, с хрипом, застрявшим в горле.Воздух вырывается наружу лишь когда он видит тёмно-алые пятна на стремительно леденеющих пальцах.
Чёрт. Чёрт. Чёрт.
Он смотрит на отца — страх впутывает его в свои сети слишком быстро, ему хочется увидеть его лицо. Отец умел справляться с трудностями. Он и с этой…
Чёрт. Чёрт. Чёрт.
Но вместо имени с губ срывается хрип. Он делает шаг назад, ощущая, какой тяжелой становится голова. Грудь похожа на кусок перезамороженного мяса — он не чувствует ни единый мускул, но она давит, давит на рёбра, на горло, на тело, мешая дышать.
Как же больно.
Телефон выпадает из онемевшей руки, и кажется, сам он тоже падает, потому что колени вдруг врезаются во что-то твёрдое, а по глазам ударяет свет палящего над головой солнца. Он падает? В ушах звенит.
Трава мягкая, зелёная-зелёная, она пачкает новые брюки, оставляя тёмные следы. Сухая, она царапает кожу, когда он бежит, закинув голову вперёд и громко смеясь, когда за спиной раздаётся…
Имя. Его собственное имя ударяет по ушам низким хриплым звуком, он чувствует крепкое прикосновение к плечу. Поднимает голову. Глаз водителя за очками не видно, но бледные губы его вдруг изгибаются в довольной улыбке. Его большая рука на его маленьком плече сухая и тёплая — он чувствует это даже сквозь ткань футболки. Луч солнца, отраженный от статуи перед музеем космонавтики, находит прибежище в его лысине.
— Не боись, отец не узнает.
Он хлопает глазами, взволнованно сжимая ручку портфеля. Волнение бурлит в груди стайкой пузырей, поднимается выше к горлу и…
Он хрипит. Чужая хватка на плечах становится крепче, голос, повторяющий его имя — взволнованней. Он хлопает глазами, рукой вдруг ощущая что-то тёплое, вязкое. Кровь.
Она капает с коленки на асфальт, он хлюпает носом, плотнее сжимая зубы, чувствуя, как глаза жжет от подступающих слёз. Касается краёв ранки пальчиками, вздрагивает при каждом прикосновении. Снова шмыгает. Над ним нависает тень, он поднимает голову. У отца улыбка на лице медленно пропадает, меж бровей залегает складка, когда он поднимает очки на лоб и стягивает перчатки. Приседает, касаясь рукой плеча. Поднимает голову, заглядывая в красные глаза. Он шмыгает. Отец открывает рот…
Отец. Его имя проносится над полем, перекрикивая выстрелы — в голосе Водителя звучит всё отчаянье мира. Он повторяет имя отца, потом его, потом ещё что-то. Звуки утихают. Вес на груди становится больше. Он хрипит, слыша, как скрипит отцовская коляска. Скрип кажется ему знакомым, но по-другому. Так скрипела…
Так скрипела ручка двери в родительскую спальню. Он замирает у порога, поджимая пальцы на ногах — паркет холодный, гладкий, от холода не спасает даже прижимаемая к груди игрушка. Из щели меж полом и дверью проходит свет, слышны голоса. Он замирает, не решаясь войти. Голос монстра из кошмара все ещё звучит за спиной, и он крепче жмурится, сжимая Зайку, шмыгает носом. Голос холодный, шипящий, он шепчет что-то неразборчивое, но точно очень и очень страшное, от чего его может защитить только мама. Её голос и раздаётся из-за двери, когда она кричит:
— Да вот только ты ничем не пожертвовал! Я погубила собственное здоровье из-за этого чертового ребёнка, которого я даже не хотела, и теперь ты смеешь обвинять меня в эгоизме?!
Он жмурится и тут же открывает глаза, делая глубокий вдох — впервые удачный. Но вместе с углекислым газом наружу выходит что-то горячее, тонкой струйкой стекающее меж губ. Он вдыхает вновь, поднимает глаза.
Отец сидит в полуобороте, руками пытаясь сместить коляску, отчего та шатается. Их взгляды вдруг встречаются — на лице отца застывает выражение полнейшего непонимания. Это комично почти, видеть, как он приоткрывает рот и приподнимает брови, моргает — медленно и сосредоточенно, будто надеется, что когда откроет, всё изменится. Вдыхает неглубоко, так что кажется, будто сейчас скажет…
— Как, исключили?
Он глазами хлопает, губы поджимает. Язык путается, слова теряют значение. Глаза его красные от слёз и алкоголя, а он даже объяснить не может, почему исключение с филфака рыдать его заставило в какой-то коморке в темноте и одиночестве полном. И почему грудь жжет обидой так сильно будто…
Пуля прошла прямо через сердце.
Блять, как же больно.
Имя повторяется, вновь и вновь, становится громче. В ушах гудит, дышать становится совсем тяжело, будто каблуком на горло толстяк центнеровый наступил и прыгает, и прыгает. Он падает на пол деревянный в старом спортзале. Над головой звучит смех мальчишек.
— Что, нытик, позовёшь своего папочку-бандюжку?
Он хрипит, что-то — кровь, признай же это, наконец, идиот — булькает в горле. Большие руки давят на грудь, касаются лица, трясут за плечи.
— Из тебя ничего толкового не выйдет, если ты не выбьешь эту дурь из головы! Это приказ, сын. И ты обязан его исполнить, иначе я буду вынужден, вынужден, повторяю, вышвырнуть тебя вон. В нашем бизнесе поблажек не бывает, сынок.
Он поджимает губы, кивает медленно, отводит взгляд от гладкой поверхности очков, но чужая рука в перчатке касается подбородка, вновь сталкивая их. Прикосновение грубое, резкое. Не отца, начальника. Лидера.
— Ты меня понял?
Он кивает медленно, чувствуя, как внутри что-то с треском ломается.
Сердце соткано из стекла, разум высечен из камня.
Стекло хрупкое, бьётся быстро, а от пули и вовсе разлетается на тысячи кусочков, что рассыпаются, оставляя дыры. Вода проникает внутрь. Давит своим холодом, камню скорее свойственному. Тянет на дно. Ему следовало послушаться маму — он ещё слишком мало тренировался, чтобы заплывать так далеко, отец был не прав, когда сказал, что он взрослый и бесстрашный парень. Он совсем не бесстрашный. Ему очень страшно, но он борется изо всех сил, но водоросли цепляются за ноги, и они мерзкие и сколькие, и ему кричать хочется, но вместо крика изо рта лишь облако пузырей вырывается, и всё становится только хуже.
Руки с длинными ногтями притягивают к себе, цепляются крепко, царапают, но тянут наверх, к свету и к воздуху, и он вдыхают одновременно, и он кашляет и…
— Мам.
Собственный голос кажется ему чужим. Хриплый, пронзенный нитями страха и паники, которых он не чувствует, которые совершенно лишние, он ведь…
— Я дам тебе развод, как только твой сын перестанет в тебе нуждаться.
— Ты думаешь, я нужна ему сейчас?
Неозвученное, но столь отчаянное «да» застревает в горле, царапает стенки, так и рвётся наружу. Но вместо него с губ срывается лишь низкий хрип, тонущий в её начинающихся рыданиях. Она гладит его по лицу своими мягкими ладонями с длинными квадратными ногтями, что царапают совсем чуть-чуть, но падающие на лицо капли смягчают собой всё. Они солёные, мешаются с кровью и его собственными слезами. Он чувствует, как она прижимает его к себе.
«Я никому не позволю тебе навредить» — уверенное и жесткое почти, но между тем нежное, переполненное любовью, теперь тонет в её всхлипах, когда она гладит его по лицу и волосам, баюкает в своих объятьях. Он моргает, щурится сильно-сильно — зелёные пятна перед глазами мешают разглядеть её лицо, перехватить взгляд.
— П-пр-рос-сти м-мен-ня.
Мама качает головой, из раза в раз повторяя его имя, и что всё будет хорошо, и кажется, кричит что-то в сторону. Ему хочется, чтобы она замолчала хоть на секунду или же звучала ещё громче и не так отчаянно, голосом своим уверенным перебивая звон в ушах. Она находит его руку, целует костяшки –сил хватает лишь на то, чтобы крепко сжать её в ответ, но он так рад ощутить мягкость её рук, что улыбается даже — криво, остро, взглядом впиваясь в лицо. Она, наконец, смотрит, и он тонет в её чёрных, совсем как у него, глазах.
— Т-ты н-не, — каждая фраза по гортани куском стекла проходится, почему блять так больно и тяжело, откуда этот проклятый звон, но он хрипит, он упрямый, мама всегда говорила. — Н-не з-засл-луж-жила м-меня. П-прос-сти. Я-я в-сё р-равн-но…
Мама шипит, прижимая палец к его рту, качает головой. «Побереги силы, яхонтовый ты мой, умоляю, побереги». Он улыбается. Яхонт камень красивый – огранённый блестит ярко, когда она снимает ожерелье, чтобы показать ему.
— Это моя самая большая ценность, — произносит она, поднимает глаза. Улыбается. — Как и ты.
Целует его в макушку, обнимая.
Слишком быстро. Слишком мало. Почему так больно. Это не должно быть так больно, он не может…
— Л-люб-блю т-теб-бя. П-прос-сти, м-мам, я-я н-не…
Она качает головой быстро-быстро, волосы её замирают в воздухе на мгновения, он замечает, как лучи проходят сквозь них. Наклоняется, касаясь губами макушки, целует часто-часто. Плечи её дрожат, отчего ворсинки шубы щекочут лицо. Он морщится, закрывая глаза. Видит себя, сидящим в шкафу, в самом углу, за одеждой зимней. Губы дрожат, а по щекам каплями солёными слёзы бегут. Ему страшно, он совсем один в темноте. Его имя доносится отовсюду, повторяется часто-часто, перебивая гудящий звон, но он один в темноте, и жмурится лишь крепче, зажимая уши ладонями. И в груди больно нестерпимо становится, сильно-сильно-сильно.
Он вздрагивает от холода прикосновения. Моргает. Пыль старых вещей щекочет нос, а голос отца вдруг раздаётся совсем рядом в комнате, он зовёт его. И мама зовёт, и оба они обеспокоены, и ему непременно нужно к ним, в их объятья.
Он вытягивает руку, толкает дверь.
Всё заливает свет. И наступает тишина.