Естественно, все мои планы срываются. Во всем, что касается Дамира, невозможно быть уверенным на сто процентов. Вот и я, вставая аж в семь утра в воскресенье, был абсолютно уверен, что все мои соседи даже при пожаре не поднимутся с кровати после столь бурной ночи. Собирался не спеша, так как до встречи аж три часа, а ехать до места мне всего сорок минут. Можно хоть целый час пялиться в стену, горюя о слишком раннем подъёме, и все равно успеть. Конечно, Романыч говорил мне, что выходить слишком рано тоже плохо, но я очень не хочу его злить опозданием. Голова болит, за окном утренние сумерки, и я подсвечиваю себе фонариком в шкафу, чтобы найти «приличные», по просьбе Романыча, вещи. Один раз притащился на встречу с ним в застиранной толстовке и послушал лекцию про уважение, самопрезентацию и вообще «встречают по одёжке». Расслабился я как-то, увидел в Романыче человека, а не препода-зверя и перестал бояться испортить впечатление о себе плохим внешним видом. Забыл, что он педант до мозга костей и не потерпит пренебрежения к себе. Встречи с ним — это праздник, а значит, нужно быть нарядным.

     Не прям с иголочки, но хотя бы прилично, не в грязный свитер и спортивные штаны. Глажу рубашку как обычно — их вообще, кажется, ношу только на такие встречи, хотя, наверное, стоило бы взять в привычку всегда так одеваться. Взрослые все в костюмах, прилизанные и с шиком, а у меня растянутые свитера и непослушные вьющиеся волосы, но, кажется Романычу нравится. Лень и неопрятность — точно нет, но вот легкая небрежность, моя природная несуразность его привлекает. Я не должен давить из себя серьезность и полную собранность, это просто не в моей природе, а Романыч терпеть не может фальшь. Старание по мере возможности — сколько угодно, любой способ соответствовать требованиям, но не следование шаблонам, а нахождение своего пути. Мне укажут рамки, помогут и направят по необходимости, а дальше я сам. Из меня не делают усредненного идеального парня, не лепят вторую версию Романыча (чего я больше всего боялся), меня сохраняют и совершенствуют, и это так круто, что я готов целовать Романычу руки за каждую подаренную мне минуту. Ноги пока нет, но, думаю, мы на верном пути.

     Ещё пару месяцев назад думал, что это дикость, но потом покопался в себе, послушал разъяснения своего Доминанта, посмотрел порно по тэгам, и понял, что даже в унизительных приказах есть свой шарм. Если это не публично, а за закрытыми дверями, где только ты и он, то я только за любые формы подчинения. Вид грубого ошейника на тонкой шее вселяет трепет и тянущее возбуждение, а однажды мне и вовсе приснилось, как меня таскают за поводок и заставляют облизывать чужие пальцы. Проснулся весь мокрый и со стыдом сообщил Романычу о такой фантазии, на что мне сказали, что ещё рано и вообще поосторожнее бы с такими мечтами. Мне строго сказали, что не будут превращать меня в собачку, как бы сильно я ни упрашивал, но за поводок потаскать, как раба, могут. От этого «раб» я сгорел, как спичка, и даже немного разочаровался от того, что я, по его словам, «недостаточно обучен», пока не умею «разделять» и могу получить психологическую травму от таких игр. Ему виднее, конечно, но как-то мне не верится, что в этом может быть что-то опасное. А когда я озвучиваю эти свои сомнения, мне тихим стальным шипением сообщают, что у меня нет ни опыта, ни знаний, а потому я не имею права ставить под сомнение его предостережения. Так же строго запрещает мне искать другие пути осуществления своих фантазий, потому что «выйдешь за дверь — и она больше не откроется».

     Метафору эту я понял, испугался, и потом ещё долго извинялся за то, что правда ничего не понимаю, и вообще даже не думал идти к другому Доминанту. У Романыча вообще странное чувство собственности: романтические отношения с ровесниками — сколько угодно, даже пусть с сексом, а упоминание другого Доминанта для него дикий триггер. Мою панику успокаивают и терпеливо объясняют, что хотят самостоятельно меня «воспитать», а не делить и мириться с чужим видением, а что самое главное — нарваться на маньяка или просто неадекватный грубый секс под маской БДСМ вполне возможно, и за меня переживают. Я «золотой домашний мальчик с верой во все хорошее», а потому Романыч сам боится меня сломать, не то что отдавать в чужие руки. Вот это уже очень-очень приятно. Тот, для кого я казался простым развлечением, так заботится и бережет…

     Брызгаю водой на белую ткань рубашки, чтобы, опять же, не сжечь. Уже не так боюсь все испортить, месяцы практики делают свое, и я наконец справляюсь с примитивными домашними обязанностями. Ловко отглаживаю воротник и манжеты, скользя чуть липнущей поверхностью старого Сережиного утюга. Общажная гладильная доска с рисунком в виде геометрических фигур и бесчисленным количеством пятен и разводов. Было стремно первое время класть на нее чистую постиранную вещь, но потом понял, что это неудобство исключительно эстетическое и одежда не пачкается — это самое главное. Я — большой молодец, потому что научился таким мелким премудростям даже без помощи Романыча, сам, что безумно приятно осознавать. Как и то, что есть человек, который старше и мудрее, который держит меня на поводке, но при этом любит и заботится. Я его люблю за то, что он мне помогает, дорожит и никогда не отдаст в чужие руки, любя выбьет всю дурь ремнем, а потом будет успокаивать мои слезы.

     Теперь это моё «люблю» стало слишком отчетливым, я слишком привязался, и теперь если меня бросят, будет слишком больно. Я хочу быть рядом и перенимать его опыт, чувствовать тепло и участие, чего мне очень не хватало в сентябре, без него. Но помимо эгоизма сюда примешивается ещё и желание ему угодить, быть полезным и послушным, самым лучшим. Боже, то сообщение про «самого лучшего саба» я готов переслушивать вечно. Не только он для меня дар небес, но и я ему нужен, я не раздражаю и не висну мертвым грузом, я хороший… Кусаю губы, вешая отглаженную рубашку на плечики, сматываю толстый шнур утюга и иду обратно в темную комнату. Чувствую сладкий трепет от того, что скоро увижу его и получу поощрение, буду сгибаться под его сильной рукой в бараний рог и скулить от удовольствия. Знакомство с ним, его интерес и предложение научить всему — лучшее, что случилось со мной за всю жизнь. Я его любимый мальчик, а он мой не менее любимый Дом. Это странно, что наши отношения, чисто деловые, ни разу не романтические, делают меня настолько счастливым. Ни один парень не смог бы мне дать столько.

     Ожидаю всеобщее сопение, но никак не звон бутылок за шкафом. Куда в такую рань кто-то вскочил? Ладно у меня дела, но эти-то… Ещё больше удивляюсь, когда это оказывается Дамир. В полумраке сложно различить детали, виден только общий силуэт: красивое жилистое тело с развитой от природы мускулатурой, на котором ничего из одежды, кроме белых боксеров, которые словно от ультрафиолета светятся синим в сумерках. Нервно сглатываю, натягивая джинсы. От мысли, что мы оба не одетые, становится не по себе, хотя вроде ничего особенного — такое регулярно происходит по утрам. Наверное, интимности добавляет «уединение», пусть и в кавычках, так как соседи в комнате все-таки есть, но спят.

     Стою голый по пояс, спешно застегивая ширинку. Нервничаю, а потому все валится из рук, сбиваюсь, никак не могу справиться с самой простой задачей. Стараюсь глубоко выдохнуть, успокоиться и не торопиться по совету Романыча, и только после того, как вспоминаю имя своего Доминанта, могу собраться. Стоит только представить его недовольное лицо или, что хуже, насмешку, испуганный мозг сразу же словно перезапускается и может работать нормально. Руки перестают дрожать, голова очищается от мусорных мыслей, моя бесполезная паника мгновенно успокаивается. Одно знание, что я принадлежу Романычу, уже приносит порядок в мою жизнь. Надо бы рассказать ему об этом эффекте, он будет рад это услышать.

     — Снова свидание с папочкой? Как знал, что тебя нет смысла приглашать, — шепчет, откупоривая с помощью открывашки пиво, и даже это шипение и следующий звяк металла кажутся очень громкими. Он стоит ко мне лицом и спиной к окну, из которого пробивается тусклый свет поднимающегося солнца, а потому его наглая ухмылка в полумраке почти совсем не видна, но я все равно ее ненавижу. Специально надавил на больное, зная, как мне было обидно остаться в одиночестве вчера вечером. Знает и специально задевает, пытаясь вызвать во мне отрицательные эмоции. Его кислая ненависть сжигает мое терпение день за днем, скоро останется одно решето.

     — Я потому с ним сегодня встречаюсь, что вы меня кинули. Он поддерживает меня в такие моменты, — пытаюсь похвастаться заботой своего мужчины, но звучу жалко, словно меня сильно подкосило такое их отношение ко мне и больше ничего не остается, как плакаться в жилетку «папочке». Дамир тоже замечает этот мой прокол, тихо хмыкает и опрокидывает бутылку пива, делая несколько глотков. Опохмелиться после столь бурной ночи — святое дело. Только мне противно от его едких эмоций, каждая из которых призвана выжигать маленькую ранку у меня в душе. За что он так со мной? Это же он настроил ребят против меня: Саша, а уж тем более Серега так точно бы со мной не поступили…

     — Жалуешься ему на нас? — подкалывает снова. Подходит ближе, стараясь задавить своей энергией, но ему до Романыча, который может осадить меня одним словом, как до луны. Не боюсь его ни капли, но как-то не по себе все равно. Кто знает, что этот придурок еще выкинет. — Вот это новости… Саша будет рад послушать, что ты за его спиной поливаешь нас грязью, — снова лыбится и продолжает медленно подходить ко мне, а я делаю вид, что меня это не напрягает. Снимаю рубашку с вешалки и наконец надеваю, закрываясь хотя бы этой жалкой тряпкой от неприятной близости. Начинаю по одной застегивать мелкие пуговицы, пряча глаза, чтобы не смотреть на Дамира, который делает еще один глоток и наконец останавливается настолько близко ко мне, чтобы я чувствовал запах дешевого пива. Кислый. Все, что связано с ним, кислое, как концентрированная серная кислота — едкое, сжигающее, опасное.

     — А ты будешь рад разнести сплетни, — парирую, даже не задумавшись. Не хочу оправдываться, особенно когда он и сам знает, что все не так. Никакая это не «грязь», а констатация факта. Да и вообще я вчера весь вечер мысленно скакал от обвинений себя до попыток понять, где в наших отношениях пошла трещина, так что обвинять меня в крысятничестве нет никаких оснований. — Я могу обсудить со своим мужчиной отношения с друзьями, это нормально, — еще больше хочу его пристыдить. Показать, что серьезный и могу спокойно рассуждать о взрослых отношениях и знать, что нормально, а над Дамиром посмеяться за то, что он так по-детски смотрит на все. Не «жалуюсь», а просто обсуждаю насущные проблемы со своей второй половинкой, это абсолютно нормально, а Дима все просто утрирует. Как всегда, что бы я ни сделал, найдет, как все извратить и выставить против меня.

     — А как твой папочка относится к друзьям-мальчикам? Не боится, что ты уйдешь к молодому? — как будто искренне переживает за меня, но на самом деле опять копает в своих интересах. Скажу, что меня ревнуют — начнет насмехаться над разницей в возрасте, что меня держат на привязи, как собачку, и вообще я жалкий, что согласен на такое. А с другой стороны, говорить, что это разные вещи и к друзьям он не ревнует — тоже неправдоподобно… Если бы у нас с Романычем были отношения, хоть на толику влезающие в рамки «нормального», мне бы не приходилось врать. А сейчас не знаю, как выкручиваться и что правильно для взрослых отношений с такой разницей. Какая должна быть реакция?..

     — У нас свободные отношения, — выпаливаю прежде, чем успеваю подумать. Закрываю рот слишком резко с тихим щелчком зубов, а Дамир наоборот теряет контроль над собой и роняет челюсть на пол. Он не ожидал такого. Да я и сам от себя не ожидал. Вот так просто я раскрыл то самое «но», которое коробит меня до сих пор. Романычу не важно, с кем я буду встречаться помимо него, лишь бы это был не Доминант. Даже секс в презервативе возможен, что очень не вяжется с классическими любовными романами, когда идеал — это один и на всю жизнь, без всяких посторонних. А в реале все иначе, жестче, извращено жестоким взрослыми миром, где Романычу необходим другой, более опытный, мальчик, который сможет удовлетворить все его желания, поэтому он и меня не хочет ограничивать. Гадство.

     — Шлюха! — выпаливает Дамир, как только приходит в себя. Меня словно невидимой рукой от него оттолкнуло, приложило о шкаф за спиной. И бежать от этой злости мне некуда. — У этого пидора, небось, ещё жена и дети… — едва не плюется, кривясь от понятного, но все равно слишком резкого отвращения. — Нахуя тебе он? Вокруг столько вариантов и возможностей. Ты, блядь, в ебаной Москве, городе-миллионнике… Зачем тебе седеющий импотент? Он тебя ебет по пятницам, а по субботам ещё кого-нибудь… Зачем? — почти кричит от возмущения. В таком шоке и отвращении, что боюсь, даже ударит меня… Реагирует хуже, чем стоило бы на похождения того, кто даже не друг. Какое ему дело? Даже если так, даже если в воскресенье утром у Романыча в расписании я, а вечером уже другой мальчик… Это мне должно быть неприятно, а Дамиру побоку. Поржал бы надо мной — я бы понял и мгновенно проглотил эту обиду. А от криков мне дурно, да и он сам мотает себе нервы больше, чем нужно. — Или у тебя их тоже много? Подарочки и рестораны, да? — сбивается с мысли, брызжет слюной во все стороны, не может найти себе места, а потому то отворачивается от меня в отвращении, то снова смотрит в глаза, стараясь поймать и удержать мое внимание, вытащить из меня непонятно что. Раскаяние?

     — Не твое собачье дело! — вскрикиваю, почувствовав сильный протест. Меня теперь тоже трясет от возмущения. Он решил, что меня можно купить? Одно дело невинные подколки, которые легко проглатываются, а иногда даже веселят, но вот такие прямые оскорбления я терпеть не готов. Демонстративно обхожу его, чтобы взять с кровати свитер и надеть его. Собраться и пойти отсюда как можно быстрее. Мне не обидно, мне не стыдно, я просто в гневе от явной на меня клеветы. И уже вот эта кипучая эмоция доводит меня до слез, таких же горячих. В первый раз готов разрыдаться от бессильного гнева, который не могу никуда направить, потому что даже если выйду из себя и ударю, его отношение ко мне не изменится, он только посмеется и продолжит считать, что я отдаюсь за деньги… Или это все-таки обида? В потоке сознания не могу вычленить что-либо совершенно отдельное и определенное, только нечто среднее.

     — Ты — блядь, — бросает так же зло мне в след, а я стараюсь не обращать внимания, но меня все равно режет по больному. От наших криков просыпается Саша и что-то бубнит про то, что мы сумасшедшие, если орем в такую рань. Я автоматически извиняюсь и, захватив по привычке портфель, выбегаю из комнаты. Пройдя пару шагов, когда мои глаза перестает резать яркий свет, вспоминаю, что вообще-то портфель мне как раз-таки не нужен, а вот куртка жизненно необходима. Матерюсь сквозь зубы и возвращаюсь, еще раз выслушивая, какая я беспринципная дрянь, если сплю с мужиками за деньги. Мне стоит больших усилий, чтобы не ответить что-то на это и не вступить в новую бесполезную перепалку.

     Не могу поверить, что все на самом деле так. Что позорно проговорился о своих не совсем обычных отношениях, и теперь Дамир меня искренне ненавидит, а не просто подкалывает по мелочи, к чему я уже было привык и даже привязался, наверное. Конкретные злые унижения — это новый уровень, при этом совершенно неприемлемый. Еще наверняка расскажет Сашке и Сереге, и не понятно, как они на это отреагируют и вообще дадут ли все объяснить или сразу выкинут мои вещи, потому что не захотят жить с блядью… Слово очень злое, грязное и противное. Мои субъективные ощущения от него можно описать странным словосочетанием «саблезубый слизняк». Сюрреалистичное настолько, что кажется не из нашего мира, что-то далекое и составляющее отдельную ужасную вселенную вместе с наркоманами и маньяками. Мое не самое наивное, но все-таки во многом детское, мышление не может принять его.

     Больно, неприятно и обидно — не тот букет эмоций, с которым вообще стоит заявляться к Романычу. Он ожидает, что я отдохнул вчера и готов к серьезному разговору, а я вот так выбит из колеи… Переносить все еще на несколько дней я не готов, надо как-то успокоиться, выкинуть из головы, сосредоточиться на своем Доминанте и его комфорте. Представить лицо Романыча, которое строго призывает меня успокоиться, получается живо и отлично помогает мне. Снова одна мысль о принадлежности заставляет мое сердце трепетать, а мозг корректно работать. С Романычем я могу хоть горы свернуть, главное чувствовать свою связь с ним и знать, что он радуется моим успехам и расстраивается неудачам… В голове снова всплывает это навязчивое «люблю», которое поначалу мне было страшно произносить даже про себя, но теперь оно прочно ассоциируется с именем моего Доминанта.

     Романыч, как зову его грубо и совсем невежливо по привычке и за что он меня долго и методично порол, при одном воспоминании о чем все внизу сладко сжимается, генерируя страх вперемешку с возбуждением. «Владислав Романыч» просто не ложится на внутренний язык. Я пробовал думать о нем, используя инициалы В.Р., но это все равно было не то, слишком формально, так что живой человек за этими сухими буквами пропадает. Влад его имя… и все-таки не могу его так звать. Он меня старше, опытнее и умнее, я просто не могу к нему как к другу по имени обращаться, даже в своих мыслях. И Романычем я его зову не как ненавистного злого препода, а как-то с уважением, как старшего товарища.

     Лелею в себе эти приятные мысли, действительно отвлекаюсь, идя пешком до метро вовсе не от отсутствия денег на проезд, а потому, что хочется освежиться да и время есть. Главное не обмануться мне этим обилием свободных минут и поспешить, когда начнет подходить назначенное время. А пока… вспоминаю все хорошее, что произошло за последние месяцы, забывая все плохое. И во всем «хорошем» подозрительно много Романыча. Даже наказания могу вспоминать с трепетом, сосредотачиваясь на воспоминаниях не боли, а того, как мною занимаются, заботятся и жалеют после. Я упорно хочу видеть в нем только хорошее, забывая все плохое. Да и плохого было не так много…

     Это называется любовь, а не «блядство», как говорит Дамир. Я понимаю, что Романычу не хватает одного меня, «недостаточно обученного» и слишком чувствительного, а от того сложно воспринимающего новые практики. Даже на простую попытку поставить меня в угол на колени я чуть не впал в истерику, испугавшись исключительно своих предубеждений. В итоге Романыч изменил свои планы и позволил мне привычно сцепить руки за спиной, а не поднять и переплести пальцы на затылке. Сломал свои планы ради меня и показал, что в этом нет ничего страшного, что совершенно неприемлемо: я должен угождать желаниям Доминанта, а не наоборот он моим. Со мной еще возиться и возиться, чтобы вырастить настоящего саба, но кто-то же должен удовлетворять Романыча, пока я не могу…

     Мысли о том, что у него есть кто-то другой, болезненные, но я понимаю, что так нужно. Было бы хуже, если бы Романыч мучился рядом со мной, изнывал по нормальным профессиональным сессиям, требовал от меня того, что я не могу, и в конце концов отказался от такого неблагодарного труда. Я могу думать, что ему хорошо с другим и радоваться за то, что он получает то, что хочет, пусть и не со мной. Это очень по-взрослому, Романыч бы гордился такими моими рассуждениями… А я принадлежу только одному, у меня даже в мыслях не было смотреть на другого, Романыч у меня единственный, и я слишком сильно привязан к нему, не могу даже подумать об измене! Даже если сам Романыч не против моих сторонних связей, мне все равно не по себе.

     И «подарочки и рестораны» мне не интересны, да и не так часто Романыч меня балует, особенно сейчас, когда я слишком часто косячу. Дамир просто ничего не знает, как обычно придумывает всякий бред, чтобы очернить меня, и мне не стоило бы обращать внимания, но я все равно оправдываюсь в своих мыслях… Романыч предлагал мне подарки за хорошее поведение. Это можно с натяжкой назвать покупкой? Нет, Романыч сам говорил, что я «умный мальчик, а не шлюха», он меня уважает и воспринимает поощрения просто как дополнительный стимул. Он меня любит, по-настоящему ценит и уж точно не просто развлекается со студентом. Со мной и нормально-то развлекаться не получается — только и делаю, что мотаю нервы своему Доминанту. Сначала, когда мы сидя за столом обсуждаем итоги недели, ругает меня как человека и как ученика, а потом особенно обидно, ритуально поставив на колени перед наказанием, как саба. «Почему я должен тратить время на твоё воспитание?» — спросил как-то, а я не нашелся с ответом, только ещё больше покраснел.

     Но он и не ждал ответа, просто хотел показать, что из альтруистических побуждений возится, а я должен быть благодарен. Причем не просто тешить в себе мысли о благодарности, а как-то проявлять это, что-то делать для Романыча взамен. А все, что я могу, — быть послушным и стараться следовать правилам, которых за последние месяцы накопилось пугающее количество. Ещё и эта бесконечная череда наказаний за пресловутые опоздания, с которыми уже давно должно быть покончено… Вовремя ловлю себя на готовности провалиться в самобичевание, а потому делаю глубокий выдох, чтобы успокоиться. Все скоро решится в разговоре, к которому я должен быть морально готов. Я не хочу, чтобы Романыч жалел меня и успокаивал — это уже пройденный этап. Надо бы взять себя в руки и выслушать его мысли по поводу сложившейся ситуации, предложить свои выходы и смириться с тем, что он решит.

     Сложно, нужно над самим собой сделать усилие и запретить себе слишком яркие эмоции, пока что выкинуть все из головы и не гонять по кругу бесполезную вину, которая, по словам, опять же, Романыча, нужна, но в меру. Мне должно быть стыдно за неудачи, но это не должно превращаться в самобичевание. Романыч уже как-то раз ругал меня за то, что я сам себе пытаюсь назначить наказание и ныть, что я что-то не заслужил, хотя должен помнить, что все это полностью решает Романыч. Мне нужно предсказывать последствия своих действий, но последнее слово всегда за моим Доминантом. Отвлечься бы и перестать излишне циклиться на предугадывании реакции Романыча, не представлять ход предстоящего диалога и не думать над своими ответами.

     Как раз подъезжаю к нужной станции метро и первым делом ищу правильный выход. До встречи еще час, но мне абсолютно ничего не стоит отложить дела на потом, забыть о времени и не успеть — это я знаю по опыту бесчисленных опозданий за последний месяц. И раньше их было ничуть не меньше, даже гораздо больше, но я просто не обращал на них внимания. Ну вот что случится, если опоздать на пару всего на минуту? Раньше мне все сходило с рук, а сейчас я ощущаю последствия в виде порки, пытаюсь это предотвратить, анализирую ошибки, и сейчас знаю, что надо заранее изучить местность и найти место встречи, а уже потом пойти гулять в торговый центр неподалеку, заведя будильник с достаточным запасом, чтобы успеть вернуться.

     Романыч бы гордился моей предусмотрительностью, которая пока только дала росточки, я не умею учитывать абсолютно все обстоятельства — ведь тогда не было бы никакой проблемы с опозданиями. Но я помню свои ошибки и учусь на них, не пускаю все на самотек с мыслью: «Успею!» Может, и успею, но теперь я по крайней мере научился задавать себе еще один важный взрослый вопрос: «А что если нет? Что может мне помешать?» И дело в том, что все что угодно: от того, что я могу потеряться и долго искать место встречи, и до того, что могу банально забыть о времени. Мне больше нельзя быть легкомысленным. Я уже не ребенок, никто не будет постоянно держать меня за руку и помогать, я должен уметь делать все сам.

     Стараюсь не паниковать. Конечно, хорошо бы лишний раз не расстраивать своего Доминанта, но, с другой стороны, не случится ничего плохого, если я опять опоздаю — это будет даже ожидаемо. Может, Романычу стоит изменить ко мне поход, и тогда у меня все получится? Жаль, что у меня недостаточно опыта, чтобы предложить свой вариант. Ничуть не сомневаюсь в компетенции своего Доминанта, он очень опытен и знает, что и зачем делает, но хотелось бы стать полноправным участником наших сложных отношений, а быть не вечно восторженной куклой, готовой на все. Хотелось бы хоть чуть-чуть понимать и разбираться в том, как все работает, и давать советы по поводу самого себя. Романыч же не экстрасенс, чтобы предугадывать мои реакции, а действовать пробами и ошибками очень не эффективно.

     Захожу в обыкновенно расположившийся у метро торговый центр, чтобы погреться и скоротать время. Сначала просто гуляю, разглядывая блестящие витрины, потом натыкаюсь на маленькую кофейню… Вообще мне нельзя тратить деньги на всякую ерунду. Одна из главных моих проблем — это неумение считать деньги и необдуманные траты на развлечения, поэтому теперь у меня каждая копейка имеет место. Кофе — незапланированная трата, но меня спасает то, что вчера брат подкинул мне незапланированный доход, который я так и не решил, куда деть. Правильнее было бы отложить «на всякий случай», это было бы гораздо более по-взрослому, Романыч бы сам так сделал, я уверен. Но жизнь без развлечений — совсем скучная. Я соскучился по таким милым глупостям как кофе в перерыве или клюквенным слойкам в столовой… Слюнки капают от одного только воспоминания.

     Скажу честно, что брат неожиданно подкинул денег, — решив так, не колеблясь, иду в кофейню и ублажаю свои старые желания. Таких божественных слоек, как пекут на биофаке, конечно же нет, но зато кофе настоящий, зерновой и не кислит, спокойный ровный вкус, который я почти уже забыл. Дома мама варила эспрессо в небольшой турке. Сначала молола зерна в электрической кофемолке, причем не заранее, а каждое утро именно перед приготовлением, пропитывая тесную кухню резким приятным запахом. Меня, конечно же, к плите не подпускали, не давали сначала даже пробовать «напиток для взрослых», а потом только сильно разбавленный, даже менее концентрированный, чем американо.

     Теплые воспоминания греют меня, и в мыслях я переношусь в маленькую кухоньку, вечно заваленную всем подряд, со старой мебелью и рядами банок с закрутками по полкам, с непроходящим запахом кофе и одинокой тусклой лампочкой, свисающей с потолка под плафоном. Мечты рушатся только небольшим кислым привкусом в напитке здесь и сейчас — не то, совсем не то. Не сказать, что наша семья — супер-гурманы и различаем все сорта по одному запаху, но все-таки я с детства приучен к качеству. Зато пышный круассан с шоколадной начинкой меня радует. Не успел (а точнее просто забыл) позавтракать, так что горячее тесто со сладкой начинкой меня просто спасает. Гляжу в окно на редкие проезжающие машины, что и неудивительно, так как раннее утро воскресенья и все нормальные люди еще спят.

     Интересно, что Романыч мне приготовил? Он обещал мне поощрение, и оно обязательно должно быть особенным. Это наказание ему порой лень выдумывать, а «пряники» у нас еще ни разу не повторялись. Еще и место нетипичное, странно, что он хочет забрать меня на машине от метро, а не сразу назвал точный адрес, к которому мне нужно подъехать. Что-то новое меня точно ждет, и это предвкушение такое же сладкое, как поедаемый круассан — не приторное и с небольшой горчинкой. Страшно от неизвестности. Знаю, что мне нужно верить Романычу, но все равно я не уверен, что готов ко всему указанному в списке «да», но отказываться и тем самым обижать Романыча мне совсем не хочется. Ладно, если мне обещают поощрение, то это должно быть приятно, не стоит паниковать раньше времени.

     Наслаждаюсь растянувшимся временем, возможностью никуда не спешить и просто смотреть в окно, лениво отламывая кусочки круассана, и пить кофе, которого я был лишен так долго. В следующем месяце надо вписать в бюджет такие приятные мелочи… или же потерпеть и накопить на кофемолку и турку? Сложный выбор, но Романыч точно посоветует второе — это гораздо практичнее, чем минутное удовольствие. Потом снова отправляюсь гулять по этажам, заглядываю в книжный, где разглядываю обложки без цели, дохожу до последнего этажа, где залипаю на игровую зону, куда родители могут сдать своих чад, пока сами шопятся. Меня не часто водили в подобные места — не было возможности, а сейчас я вроде как уже не ребенок и поздно мечтать о таком. Хотя с удовольствием бы, подобно двухлетнему карапузу, нырнул в бассейн с шариками, чего уж тут скрывать…

     Потом звенит будильник, оповещая меня о том, что пора спешить на встречу со своим Доминантом. Как может в одном человеке умещаться желание скатиться с горки в бассейн с пластмассовыми шариками и одновременно получить физическое удовольствие от мужчины на десять лет старше? Во мне как-то умещается и, кажется, так будет до конца жизни, потому что другого себя я пока не представляю. Сильно вырос уже с того же сентября, научился брать на себя ответственность, жить самостоятельно и контролировать свою жизнь, но в душе-то я все тот же маленький мальчик, которому лишь бы по бордюрам походить. Романыч не против этого, но все равно как-то странно. В нем же нет всей этой детскости, он серьезный и грузный мужчина, ни за что не будет тратить время на игры — вот его без оглядки можно назвать взрослым. А у меня никак не получается искоренить это в себе, и вроде как не надо, по словам того же Романыча, но мне не по себе. Какой же я взрослый, если прыгаю по плиткам, избегая швов, или занимаюсь прочими несерьезными вещами?

     Снова самого себя ругаю, а потому расстраиваюсь. Успеваю подойти к нужному выходу из метро как раз вовремя — вдалеке как раз показалась машина Романыча, который как всегда пунктуален. Не успеваю взять себя в руки, на лице все еще нерадостное выражение, когда взмахом руки привлекаю внимание к себе и сажусь на переднее сиденье, когда он останавливает машину рядом. Пытаюсь сыграть радость от встречи, и я правда рад, но все омрачается моими мыслями, что я недостаточно идеальный, не взрослый, плохо стараюсь… Опять самобичевание, для которого нет места, но я слишком уж на нем сосредотачиваюсь, что конечно же не укрывается от внимания Романыча:

     — Что-то случилось? У тебя расстроенный вид, — спрашивает, оглядываясь на меня. Переключает радио с… вау, не могу поверить, что Романыч слушает рок, но, видимо, стесняется этого, потому что в моем присутствии, как обычно, переключает волну на нейтральную зарубежную попсу. Зачем? Я, конечно, не любитель чего потяжелее, но порой и в моем плей-листе появляется такое чисто из желания разнообразия. Думаю о том, что совсем ничего не знаю об интересах своего Доминанта, только какие-то общие факты из жизни, хотя он же тоже когда-то был подростком и имел бурную жизнь со множеством увлечений — не все же одна биология.

     — А? Нет, просто задумался, — краснею и отнекиваюсь, не желая вешать на Доминанта свои выдуманные проблемы. Мгновенно выкидываю хандру из головы, откидываюсь на спинку кресла и стараюсь сосредоточиться на предстоящем диалоге. Романыч со скепсисом кивает, явно не поверив в мою отговорку. — Переживаю за то, как пойдет разговор и все такое, — объясняюсь, чувствуя стыд за первую ложь… да и вторую тоже. Что за мания недоговаривать и врать? Откуда это во мне? — И еще за то, что недостаточно стараюсь, — продолжаю, опять прибегая к идиотской привычке выдавать информацию по каплям. Романыч хмурится и снова кивает, он совсем не в восторге от моей скрытности.

     — С этим потом, — только и говорит, сильно выворачивая руль на повороте. Ну вот, я опять его расстроил своим поведением! Нервно сглатываю, поддевая пальцами ремень безопасности на груди, и не могу найти себе места от стыда. — Сейчас послушай меня внимательно. Я собираюсь привести тебя в свой дом — там же будем встречаться впредь, потому что это удобнее. Но только при условии, что ты будешь вести себя прилично: уважаешь меня — уважаешь мой дом и мои вещи. Ты никуда не ходишь и ничего не трогаешь без моего разрешения, не лазаешь по шкафам и так далее. Если я разрешаю тебе что-то брать, то после ты возвращаешь все обратно как было — после тебя не должно оставаться бардака. Сегодня я буду смотреть на то, как ты ведешь себя в чужом доме и подчиняешься правилам, пожалуйста, не разочаруй меня, — снова этот обвинительный тон, словно я уже без спроса ворвался во все комнаты и перевернул там все.

     — Вы так говорите, как будто я разнесу Вам всю квартиру, как только переступлю порог… — замечаю обиженно. На секунду задумываюсь, не слишком ли резка моя претензия и можно ли делать замечания своему Доминанту, но решаю, что нужно хотя бы поднять эту тему. Просто промолчать будет гораздо хуже, потому что каждый раз проглатывать такую изначально негативную манеру речи невыносимо. Романыч обычно очень трепетно относится ко мне, старается общаться на равных, но иногда вот так обидно обвиняет без причины, что очень выбивает из колеи. — Я все понимаю и обещаю вести себя прилично, — поправляюсь, все равно обиженно отвернувшись в окно.

     — Прости… Я очень ревностно отношусь к своим вещам и порядку, просто предупреждаю тебя, ни в коем случае не пытаюсь обвинить заранее, — на удивление, не реагирует резко, даже извиняется передо мной. Наверное, жалеет меня после дропа или есть еще какие-то причины. От прежнего строгого Романыча можно было ожидать только наказание… И все-таки мне не по себе за то, что заставил своего Доминанта извиняться, надулся, как индюк, без причины и снова выставил себя жертвой.

     — Это Вы меня простите! Мне не нужно было заставлять Вас извиняться… Я в последнее время только и делаю что косячу. — Поджимаю губы и складываю руки на коленях, не знаю, куда себя деть от стыда. Не могу смотреть на Романыча, даже зная, что на меня он если и смотрит, то в полглаза, отдавая полное внимание дороге. Все просто ужасно, я невыносимый саб и совсем не учусь на своих ошибках… — Вам очень тяжело со мной, наверное, — продолжаю говорить, уперев взгляд в колени. Не могу, стыдно за свою выходку, хочется куда-нибудь немедленно провалиться, чтобы не позориться.

     — Не могу сказать, что совсем легко, но лучше, чем могло бы быть. Ты только учишься, уже достиг больших успехов, а сейчас… с моей стороны тоже было слишком резко, расслабься, — просит, неожиданно останавливаясь, открывает окно и тянется наружу, чтобы приложить магнитную карточку к датчику. Вау, я так зациклился на своей вине, что даже не заметил, как мы подъехали к нужному дому. Шлагбаум на въезде во двор открывается по ключу, так же как и въезд в подземную парковку — раньше я такое только в фильмах видел, но теперь посчастливилось наблюдать вживую. Даже забываю ответить на реплику Романыча — я словно загипнотизирован.

     После крутого съезда — тусклое царство бетона, освещенное мертвенным желтым светом. Наверняка тут и связь не ловит: убьют, и не найдет тебя никто. В таком склепе не по себе, даже несмотря на приветливые указатели с номерами парковочных мест. Когда Романыч находит нужное и наконец останавливается, дрожащими руками отстегиваю ремень безопасности, открываю дверь и вылезаю в сырость и затхлость. Кошмар. Я словно в триллер попал — не иначе, слишком неприятное, пустое место. Стараюсь не отставать от Романыча, который с интересом наблюдает за моей реакцией, но никак не комментирует, позволяет мне обхватить его локоть и почувствовать себя в безопасности, пока идем к лифту. Как только коснулся его, стало спокойнее.

     — Еще раз, Валя, на всякий случай. Ничего без разрешения не трогаешь, никуда не лезешь, после себя все убираешь как было. Будешь хорошо себя вести — разрешу следующую встречу не в аудитории, а у себя дома, что для нас обоих будет гораздо удобнее, — повторяет все так же строго, но уже без априорных обвинений — и на том спасибо. Не могу дождаться, когда же медлительный хромированный лифт наконец притащится на нужный этаж, слишком заинтригован тем, как живет мой Доминант. Точно не буду вести себя нагло. Я — всего-лишь гость, буду слушаться и уважать чужой быт, тем более что это не так уж сложно.

     Ключ в замке проворачивается без труда с тихими щелчками, тяжелая металлическая дверь даже не скрипнула, пропуская нас в тесную прихожую… Романыч щелкает выключателями, зажигая свет в длинном коридоре, но в этом не было особого смысла, так как светло от того, что первым бросается в глаза — небольшая оранжерея в конце, которая даже в отсутствие хозяина дома освещается несколькими лампами дневного света под потолком. Моя мама была той еще садовницей, у меня дома везде были горшки с пресловутыми геранями, но у Романыча в коллекции явно что поинтереснее, если он даже расщедрился на специальное место и освещение… Понимаю теперь, зачем он меня предупреждал ничего не трогать без разрешения, свое любопытство мне будет очень сложно сдержать.

     — Раздевайся. Верхнюю одежду на крючок, ботинки на полочку для обуви. Тапочек не имею — сам хожу по дому босиком, у меня чисто, — снова сухо инструктирует, а я стараюсь сделать все четко как мне сказали. Куртку вешаю на массивный крючок по правую руку от входа рядом с пальто самого Романыча, и больше ничего на вешалке не оказывается, так же как на аккуратной полочке для обуви внизу обнаруживаю только одну пару — значит, живет в круглом одиночестве, что немного грустно, но, наверное, удобно. После неловко топчусь на входе, ожидая дальнейших инструкций, так как прекрасно помню приказ не перемещаться по дому без разрешения. — Ты не против физических поощрений? Я планирую сегодня прикасаться к тебе, в том числе к половым органам. Мне нужно согласие, — бросает словно между прочим, проходя дальше по тесному коридору, даже не оглянувшись на меня.

     — Что? — переспрашиваю от неожиданности. Я знал, что меня ждет «пряник», даже представлял себе разные его вариации, но чтоб вот так скоро позволить Романычу касаться себя… Он мой препод, это уже совсем другая грань отношений. А самое страшное, что только это меня и останавливает. — Простите… Да, я согласен. Просто это немного неожиданно, — исправляюсь, чтобы Романыч не увидел в моем ответе сомнение, которого на самом деле нет. Я давно его хочу и все решил, просто такая небрежность выбивает меня из колеи… Это для Романыча все обыденно и даже, может быть, скучно, а я почти девственник, я морально не готов относиться к этому спокойно, не требовать к себе церемоний и все такое… А потом вспоминаю, что у меня здесь нет голоса, я саб и должен знать свое место. Даже если Романыч прикажет прямо на коврике в коридоре встать раком, я не имею права даже пикнуть против.

     — Тогда быстро в душ, — кивает на белую с мутными стеклянными вставками дверь в том же коридоре, а затем сам открывает ее, радушно приглашая меня взглянуть на довольно просторную ванную комнату с туалетом, большой раковиной и ванной. Совершенно ничего примечательного, вся сантехника из белого акрила и хромированными кранами, на полу самый обычный резиновый коврик, чтобы не поскользнуться, а стены отделаны нейтральной голубой плиткой с принтом волн, пузырьков и прочего, что должно вызывать ассоциации с морем. — Мыло все можно брать, только потом убери на место. Полотенцем воспользуешься — кинешь в стирку. После одевайся и приходи на кухню: прямо по коридору, а там слева увидишь, — подталкивает меня в спину, желая оставить одного приводить себя в порядок, но дурацкий мандраж никак не дает мне покоя.

     — А… — хочу спросить про то, насколько тщательно мне себя мыть, что значит его «трогать половые органы» и ждет ли меня сегодня лишение анальной девственности, а если да, то… я бы хотел сделать клизму и все такое, чтобы хотя бы в первый раз все было чисто и правильно без неожиданностей. Говорить о таком стыдно, пусть даже с Романычем, который каким только меня не видел и уж точно не стесняется физиологических подробностей. — Сзади мне… тоже? — ужасно стесняюсь, не договариваю, не могу сказать прямо, хотя надо бы. А Романыч только тепло и, я бы даже сказал, удовлетворенно улыбается на мое смущение.

     — Нет. Сегодня нет. Только легкий душ, у тебя пять минут, — успокаивает меня заверением, что сегодня моя задница еще будет цела. Значит, только дрочка… Об этом думаю, быстро выбираясь из шмоток, когда Романыч наконец оставляет меня одного. И так рад он был не только моему страху и смущению, что его очень возбуждает, но и моему заочному согласию на большее. А если бы сказал, что да и сегодня от меня возьмут по-максимуму… Я бы испугался, но не перечил, так же сделал все по инструкции и послушно подставился любым секс-игрушкам, потому что предвкушаю приятное. Но сегодня не судьба, сегодня только прикосновения, мелкий разврат без того, что я больше всего хочу попробовать и чего боюсь до чертиков.

     Но Романыча бы, наверное, не боялся. Даже несмотря на его жестокость и необычные для многих вкусы, ему бы в первый раз доверился гораздо охотнее, чем кому-либо из ровесников. У него огромный опыт, он знает, что делает, и даст мне ровно столько боли и столько удовольствия, сколько мне нужно. Больше всего боюсь именно разрывов. Еще будучи мелким попробовал себя тянуть, но испугался боли и сильного жжения даже после своих двух пальцев и с трудом вставленной только первой фаланги третьего. Потом читал об этом, слишком близко к сердцу принял все риски и фотографии (и даже моя крепкая на всякий натуралистический контент психика меня не спасла). Стоило только снова взяться за дело, теперь уже по правилам с тонной смазки, все равно боялся любого намека на боль, сразу представляя себе, что стоит мне еще чуть-чуть переусердствовать, и будет то мясо, что мне «посчастливилось» наблюдать на фотографиях в интернете.

     Я надеюсь, Романыч сможет сделать что-то с этим моим страхом, убедит расслабиться и довериться, как обычно мягко надавив своим авторитетом и властью. Картинки в голове все более пошлые, и будь я наедине с собой и не в чужой квартире, точно бы передернул, даже в рамках отведенных пяти минут — мне как раз хватит, чтобы сладко кончить от пары резких движений. Но жутко стыдно сейчас да и, думаю, Романыч этому совсем не обрадуется. Во-первых, рассчитывает на мою перевозбужденную дрожь во время поощрения, а во-вторых, выставит за дверь окончательно и бесповоротно, как только узнает, как кощунственно я отнесся к его гостеприимству.

     Натираюсь мочалкой и найденным на полке гелем для душа с ароматом «чайного дерева», который, правда, смывается вместе с пеной, оставляя мне мой естественный запах тела. Не знаю, сам ли Романыч пользуется таким или специально для меня оставил на видном месте. Если честно, во второе мне верить приятнее: что все сабы у него дома сначала проходят через душ с гелем, который смывает весь парфюм, если он и был, оставляя чистое, полностью открытое невинное тело, с которым гораздо приятнее совокупляться, чем с пахнущим даже самым приятным одеколоном. Даже в этом Романыч хочет доминировать, не оставляя ни единой ширмы, за которой смог бы спрятаться я настоящий.

     Кончики волос на затылке по неосторожности попадают под воду, и я тихо злюсь на неудобство, промакивая их черным полотенцем, найденным тут же небрежно брошенным на раковину как будто специально для меня. Был бы сам по себе, давно бы подстригся коротко, не обращая никакого внимания на нытье знакомых о том, что мне катастрофически не идет. Но Романыч сказал мне, что нельзя, а потому при последнем визите в парикмахерскую я сквозь зубы попросил только подровнять мое вьющееся недоразумение, а теперь мучаюсь из-за длинных волос. Саня в восторге и скрепя сердце признает, что хоть в этом мой мужчина хорошо на меня влияет, а мне просто неудобно и непривычно, но Романычу нравится, а значит, я должен молчать и делать как мне сказали. За длинные волосы наверняка таскать удобно…

     Снова я перевозбужден из-за жарких картинок в мыслях, а еще мне стыдно из-за того, что никак не уймусь и если сейчас мое стыдное возбуждение скрыто одеждой, то совсем скоро меня разденут, будут трогать, и совсем не хорошо кончить от пары прикосновений… Да и просто с приказом «разденься» показывать, как сильно возбужден, как-то стремно даже перед Романычем, который, скорее всего, даже ждет этого. Опять хочу казаться лучше, чем я есть, потому что очень страшно выворачивать душу наизнанку и показывать то, какой я на самом деле. Одно дело лежать под ремнем, вопя от боли — любой человек на моем месте так бы реагировал, а совсем другое позволить доставить себе удовольствие, показать, как сильно мне нравится и что у меня стоит уже на один строгий тон.

     Я постоянно беззащитен перед ним, ничего не могу сказать поперек, должен быть честным и открытым, но почему-то именно сейчас это вызывает стыд, панику и сомнения. Раздеваться перед ним полностью, исполнять приказы даже в постели и кончать от его руки — не могу спокойно об этом думать, хочется, а потому стыдно… Бросаю полотенце в корзину для белья, как мне и велели. Вообще впечатление от дома Романыча у меня сугубо положительное: явно не самый дешевый ремонт, видно, что в квартире живут довольно давно. Обжитая, но не грязная, и Романыч явно следит за порядком, раз мне несколько раз сказал, чтобы я все возвращал на свои места и не смел разводить бардак. В таком ухоженном доме чувствую себя обманчиво уютно, это не особняк с красными ковровыми дорожками, чтобы бояться ступить лишний шаг по умолчанию — хочется расслабиться и почувствовать себя дома без всяких оговорок, но нельзя.

     Стараюсь постоянно следить за собой и не трогать лишнего. Преодолел даже соблазн открыть зеркальный шкаф над раковиной, хотя в нем, скорее всего, не было бы ничего интересного. Мне запретили — и я подчиняюсь. Еще больше волнуясь, выхожу из ванной комнаты и пытаюсь вспомнить, куда мне сказали прийти. «Слева увидишь»… Блин, ну неужели нельзя было дать более четкие инструкции? Не хватало мне еще открыть не ту дверь и получить за то, что перемещаюсь по дому без спроса. Но все оказывается гораздо проще, никакого ряда дверей, в которые нужно стучаться: стоит чуть пройти вперед, как я мгновенно попадаю в просторную, но странную кухню-гостиную, которая явно должна была иметь перегородки, но дизайнер ограничился только интерьерным зонированием.

     Прямо — давно замеченная мною оранжерея, составляющая целые джунгли из всего подряд, начиная от милых цветущих фиалок и заканчивая непонятным кустарником в большой кадке прямо на полу. Железные стеллажи составлены квадратом и полностью заставлены горшками, причем совсем не бессистемно: светолюбивые виды очевидно ближе к свету, а хорошо чувствующие себя в тени пониже, и это не считая заметной эстетичности, простой приятной глазу симметрии. Блин, очень хочется посмотреть поближе, почитать названия на небольших белых табличках, но нельзя! Левее зона с диваном и невесомым стеклянным столиком на пушистом идеально белом ковре, а дальше комната еще продолжается, но мне не видно за стеной, за которой, наверное, спальня самого Романыча.

     Он меня ждет еще в одной зоне этого странного, очень функционального, но все равно непривычного глазу пространства. Обеденная зона вместе с кухней немного возвышается, буквально на пару сантиметров от пола, что усиливает ощущение, что ты в другой комнате. Непривычная черная плитка с рисунком белых трещин, серые, декорированные под натуральный камень, рабочие поверхности, а вместо стола современная барная стойка из черного дерева с красивыми высокими стульями. Вкус у Романыча необычный, но притягательный, очень цепляющий, такой же строгий, как он сам, но с изюминкой. Это не родная хрущевка, где я вырос, так что я залипаю глазами по сторонам, цепляюсь за каждую деталь и с сожалением следую на предложенное место за барной стойкой напротив Романыча.

     — Ты слишком долго возишься, — замечает, наливая мне чай в маленькую белую чашку из самого обычного прозрачного заварника. Предлагает мне сахар, но я отказываюсь: что чай, что кофе пью без него, как-то так сложилось, что люблю сам вкус напитка, а не приторную сахарозу. Сам себе Романыч тоже не добавляет, значит, держит сахарницу исключительно для гостей, а на стол поставил, пытаясь позаботиться обо мне. Сидеть на высоком стуле мне вполне удобно, но необычно: между мной и Романычем непривычно маленькое расстояние, так как узкая барная стойка — это не полноценный стол, сидя за которым я хоть немного чувствовал себя уверенно. Здесь все интимно, тут каждый квадратный сантиметр пропитан духом Романыча.

     — Простите, я старался не задерживаться, — извиняюсь чисто формально, мы оба знаем, что слова про «пять минут» были не буквальными и всего-лишь вуалировали просьбу поторопиться. Мне неуютно, нервно отпиваю предложенный чай, который оказывается простым зеленым, и я неожиданно для самого себя смакую этот вкус. Слишком много в моей жизни стало заварочных пакетиков с фруктовыми ароматизаторами, а тут сразу видно, что настоящий листовой, красиво плавающий раскрывающимися завитушками в прозрачном чайнике. — У меня к Вам просьба… Я вообще хотел умолять на коленях, но раз уж мы так неформально… — не могу подобрать слова, боюсь обмануться вежливостью и принять ее за полностью разряженную обстановку.

     — Да, ты прав, не нужно. Сейчас ты не в лучшем состоянии, чтобы становиться на колени и тем более что-то <b><i>правильно</i></b> просить у меня. Просто скажи, — мягко давит авторитетом, особенно выделяет слово «правильно», чтобы показать мне, что я совсем не знаю, о чем говорю, и лучше бы мне не бросаться пафосными речами и позами. Вроде тихие неформальные посиделки за чаем, но все равно в рамках, все равно от меня требуется не забывать, что Романыч мой Доминант, а я неумелый саб, который бесконечно виноват перед ним и как раз это мы пытаемся решить. После такого напоминания мне еще сложнее собраться с мыслями.

     — Вы постоянно наказываете меня за опоздания, и я очень устал от того, что я могу всю неделю вести себя идеально, но в последний момент опоздать на встречу и опять быть наказанным… Может, со мной надо как-то помягче, по-другому, как-то отдельно вести учет опозданий… Я не прошу полную свободу, просто понимаю, что дальше так не могу, а сам предложить выход — тоже. Я очень прошу как-нибудь перестроить систему поощрений, — умоляю, пряча глаза в чашку: желто-зеленый красивый цвет чая, почти прозрачная жидкость в белой керамике… Больше всего боюсь, что прозвучало хоть на секунду нагло и на меня сейчас просто накричат.

     — Да, ты прав, я был слишком строг к тебе. Но ты же понимаешь, что постоянно везде опаздывать — это не дело? Нам нужно решать эту проблему, я не могу стать «мягче» и закрывать глаза на нарушение правил, — не обнадеживает меня ни капли. Ничего сегодня не решится, я все-таки получу обещанное поощрение, которое даст мне сил терпеть еще несколько месяцев наказаний, от которых освобожусь, только когда стану идеальным. Может, нужно было встать на колени, тогда он бы проникся моей просьбой? — Но систему надо менять, совсем не в моих интересах снова довести тебя до дропа. Абсолютно несправедливо, что каждому промаху уделяется столько внимания, а поощрения только на словах, хотя мы работаем над многими моментами… Думаю, с этого дня попробуем учитывать все аспекты твоего поведения по накопительному принципу: чем больше ты стараешься, тем приятнее для тебя будет сессия в конце недели, чем больше нарушений — тем неприятнее, — говорит с явным предвкушением и большими паузами между словами. Словно уже представляет меня во всех позах, и это очень стыдно, отчасти уже привычно, но в моей голове Романыч все ещё моей препод, что провоцирует диссонанс.

     — Спасибо, — только и могу сказать чуть хрипло, а потому сразу отпиваю еще чая. Все еще не могу привыкнуть, что мы просто у него дома, он сидит передо мной в обычной синей футболке с незатейливым принтом, угощая чаем, и мы обсуждаем наши дальнейшие отношения как повседневную мелочь. И при этом мне нельзя расслабляться, обманувшись гостеприимством, необходимо вести себя достойно и постоянно помнить о своём подчиненном положении… Неловко поворачиваюсь, чтобы налить себе ещё чай, и случайно касаюсь коленом ноги Романыча под столом. Несильно, едва чиркнув по брюкам, но все равно вздрагиваю и зажимаюсь. Рефлекторно поднимаю глаза, сталкиваясь с насмешливым взглядом Романыча, хищной ухмылкой и желанием, что заставляет меня ещё больше сжаться.

     — И «кнута» для опозданий недостаточно, выбери себе прощение… Ну, не знаю, может, есть какая-то вещь, на которую тебе не хватает денег — то, что простимулирует тебя стараться всегда и везде быть вовремя, — предлагает мягко, вразрез с тем голодным взглядом, что я наблюдал до этого. Его замечание про деньги цепляет, казалось бы, забытую обиду на Дамира на обзывательства шлюхой и меркантильной дрянью… И все-таки Романыч это не в том смысле сказал, просто предложил поощрение, крупное и особенное, к которому можно будет стремиться изо всех сил. И есть у меня в желаниях одна вещь. Я не уверен, что это подойдет. Я вообще не уверен, стоит ли принимать подарки от Романыча, тем более что-то более-менее крупное, а не шоколад. Стыдно. За последний час я слишком много раз думал об этом чувстве. Все в Романыче для меня — это концентрированный коктейль из эмоций на основе стыда.

     — Гитара, — произношу нервно, не могу смотреть в глаза, хочется немедленно спрятать взгляд, но Романыч без слов приказывает мне не делать этого. Просто впивается в меня своими изумрудами с мелкими жёлтыми точками почти у самого края радужки (благодаря тому, что сейчас сижу так близко, мне удалось разглядеть в деталях). Неуютно, тревожно, хочется убежать, но я как лягушка перед удавом — не могу даже пошевелиться. Я его люблю, я его хочу, а когда он вот так прибегает к своим коронным приемчикам Доминанта, мне вообще невыносимо. А когда вроде ведем приличный диалог, задев лишь полунамеками острые темы, вообще страшно чувствовать столько всего приятного, будоражащего.

     — Хм… Да, неплохо. Скажем, шесть чистых от опозданий недель, и ты получишь любую, на которую укажешь… в пределах разумного, конечно же, — поправляется вовремя, но я и сам давно решил, что не буду наглеть. Киваю без возражений, уже загоревшись обещанием. Любую! Это можно не простую картонку, как у брата, попросить, а что-то более профессиональное, с идеальным звуком… Нужно почитать и выбрать, а фотку этой прелести поставить на экран блокировки на телефоне, чтобы каждый раз при проверке времени я вспоминал, ради чего стараюсь. Да, Романыч прав, только «кнут» не меня уже не действует, нужен осязаемый «пряник». — Опаздываешь раз — все достижения сгорают. Я приму только непрерывные шесть недель без единого замечания по опозданиям. Постарайся, — обещает быть строгим, но теперь я уже не боюсь боли и наказания. Промах — все начнется сначала. Действительно желанное поощрение нужно заработать, потом и слезами, но оно того стоит. Уже жду, уже предвкушаю и готов мобилизовать все свои силы, чтобы порадовать своего Доминанта, ну и себя заодно.

     — Как скажете. Я буду стараться, — показываю истинное смирение и даже рефлекторно склоняю голову. Не могу нарадоваться на то, что все решилось так просто. Больше никаких наказаний за малейший проступок, все справедливо: за хорошее поведение — удовольствие, за плохое — боль. Мой Доминант самый лучший и понимающий, почувствовал меня и смог найти компромисс. Не знаю, как благодарить за такую щедрость: он не только ослабил хватку, но и разрешил мне заработать крупное поощрение даже после отвратительного месяца, на протяжение которого я никак не мог сдвинуться с мертвой точки. Был бы просто моим другом или хотя бы парнем в привычном понимании, обнял и расцеловал в обе щеки (и не только в щеки), но у нас табу на прикосновения, а потому не знаю, как показать свою благодарность.

     — Итак, давай повторим новые правила, чтобы не осталось недопониманий. Первое: со следующей недели меняем систему наказаний и поощрений, теперь каждый твой поступок учитывается и склоняет весы либо в сторону поощрения, либо в сторону наказания, в остальном все по прежнему, все правила в силе. Второе: в качестве стимула не опаздывать у тебя теперь не только наказания, но и поощрение. Шесть недель, сорок два дня, без единого опоздания — и ты получишь гитару, на которую укажешь. Повтори, — бросает небрежно, его словно самого уже бесит этот церемониал, но он понимает, что без этого нам никуда, мне нужно сто раз повторить на разный лад с максимально точными формулировками, иначе я точно где-нибудь облажаюсь, причем не по злому умыслу, а потому что у меня не память, а решето. Формулы по химии или математике, все органоиды клетки с детальным строением и функциями легко могу запомнить, пару раз прочитав, а вот что касается планов и инструкций — тут у меня прям беда, и хорошо, что Романыч это понимает.

     Я послушно повторяю, стараясь максимально не копировать речь Романыча, а сформулировать по-своему, как понял, чтобы удостовериться, что осознал все правильно. Обожаю Романыча за то, что с ним все четко и понятно: за это поощрение, а за это наказание — нет никаких странных полутонов или зависимости от настроения, я всегда знаю, что меня ждет, и могу уточнить в случае чего. Как же БДСМ несравнимо проще обычных человеческих отношений, в которых на тебя могут просто начать обижаться непонятно за что, не говоря сразу же и прямо о причинах, когда сегодня человек терпит одно поведение, а завтра из-за него же срывается, а уж тем более после конкретного непонимания, которое заведет в тупик, не принято просто сесть и поговорить, скорректировать правила, чтобы обоим в равной степени было комфортно! От Романыча я знаю, чего ждать, и чувствую себя в большей безопасности, даже зная, что меня могут побить…

     Хотя побить — плохое слово. Меня никто не мучает, я всегда могу сказать стоп-слово, если почувствую, что не могу принять наказание. Я могу говорить о своих чувствах, и для самого Романыча плохо, если я слишком подавлен после очередной воспитательной меры. Можно попросить изменить условия, после неудачного опыта любую практику можно отправить в «нет», и Романыч не в праве заставлять меня пробовать снова. С самого начала мне был предоставлен выбор совсем обойтись без боли, просто все записать в «нет», и Романыч бы принял такой расклад, только я решил, что выдержать порку для меня будет проще. Сам решил и сам целый месяц приходил на встречи, заранее зная, что ничего меня не ждет, кроме ремня. Все потому, что даже это — люблю, он делает меня лучше и помогает во всем, заставляет кайфовать, даже разрыдавшись от боли, от одного знания, что все сделал правильно и так нужно.

     — А теперь обещанное поощрение за весь месяц почти идеального поведения. Все свои наказания ты уже получил, так что будет только приятно — держи это в голове. Но нужно будет слушать меня и доверять полностью, — начинает разговор о предстоящей сессии, и меня заранее бросает в жар. «Только приятно» — это звучит пугающе заманчиво. Ни разу у нас не было так, и я боюсь даже представлять себе, сколько удовольствия можно доставить, имея под рукой все девайсы… Да блин, даже от порки рукой я кончил до искр перед глазами, а тогда мне вообще обещали «приятное наказание». — Я хочу закрыть тебе глаза и сильно ограничить движения. И мне снова нужно твое разрешение, — продолжает следовать формальностям, и это немного раздражает уже по умолчанию на все готового меня. Я понимаю, что у профи так принято, но связывание — это такие мелочи… Зачем столько церемоний ради самой безобидной практики?

     — Конечно я согласен! — отвечаю, совсем не пытаясь скрыть свой скепсис. Ну правда, тут даже думать не о чем. Каждое второе порно в разделе БДСМ с повязкой на глаза и связыванием, даже самые лайтовые формы, и отказываться от этого глупо. Зачем тогда вообще ввязываться в такие отношения, если даже к этому не готов? Тем более, что я не только из упрямства соглашаюсь, а потому что хочу. Мне бы ещё кляп, и я обкончаюсь, просто осознав свое ограниченное положение. Но Романыч не доволен моим рвением, хмурится и качает головой, показывая, что я зря так легко ко всему отношусь и стоит, как минимум, подумать, прежде чем давать свое согласие.

     — Не думай, что будет легко. Ты можешь запаниковать, поэтому очень важно слушать меня и говорить о своём состоянии. Пожалуйста, отнесись серьёзно, это не шутки, особенно с твоей чувствительностью, — словно упрекает меня в том, что я остро реагирую на все, хотя раньше наоборот хвалил меня за это и любил мои эмоции. — Не будем торопиться, будь внимателен к своему состоянию и вовремя останови меня. Не смей терпеть, когда невыносимо, не доводи себя до истерики. Повтори свои стоп-слова, — отходит от формы просьбы к прямым приказам, жестким и не терпящим возражений. Я все равно не верю, что предстоящая практика требует такой скрупулезной подготовки, но вставлять свое «фи» и отказаться от детального обсуждения не имею права.

     — «Красный» — все заканчивается, это значит, что я больше не могу. «Жёлтый» — если я ещё могу терпеть, но на грани; я предупреждаю Вас, что мне плохо, — стараюсь опустить взгляд, чтобы ненароком не выдать, как несерьезно отношусь к этим ритуалам и как на самом деле не хочу в который раз все это проговаривать. Снова веду себя как ребенок, которому поскорее бы уже конфету, а его заставляют ждать, тренируя силу воли. Не хочу. И Романыч это чувствует и вздыхает тяжело, но, видимо, не хочет меня ругать именно сейчас. Снова делает скидку на мою неопытность и разрешает капризно закатывать глаза на очередное «пожалуйста, отнесись серьезно» и беспокойно ерзать на стуле.

     — Пойдем, — заканчивает нравоучения, поняв, что никакими «пожалуйста» не добьется от меня благоразумия. Встает со стула и, не оглядываясь, следует как раз в ту комнату, что отгорожена от остального пространства стеной. Прежде чем открыть обычную черную межкомнатную дверь оглядывается на меня, словно оценивая, достоин ли я войти в его логово, и все-таки решает, что да. — Сосредоточься. Сессия начнется, как только ты переступишь порог. Идеальное послушание, уважение и смирение, — единственное, что повторяет с угрозой. Я рефлекторно выпрямляю спину, как «идеальный золотой мальчик», и шагаю за порог. Сначала — в темноту, потом зажигается свет, и я вижу комнату в черно-синих тонах.

     Впереди слишком большое не заставленное ничем пространство — не прям футбольное поле, но для совсем небольшой однушки Романыча уже роскошь. В углу напротив кресло, даже на вид тяжелое, обтянутое черной кожей или же кожзамом — против воли думаю, что от такого материала удобно оттирать сперму, и мне за самого себя стыдно. Совсем вплотную к стене стоит почти сливающийся с ней по цвету мат, и лишь по отсутствию едва заметного, лишь чуть более темного, чем фон, геометрического рисунка, как на обоях, могу вычленить его из общей картины. Сначала моргаю несколько раз, не в силах сложить картинку в голове, а затем догадываюсь поднять глаза и увидеть в потолке систему креплений и металлическую решетку — тут играют в подвешивание. Пугаюсь сразу, в горле сохнет.

     Почему Романыч даже не предложил мне эту практику, почему не дал возможности написать свое «нет» и благополучно забыть? А вдруг его «ограничение движений» будет заключаться как раз в этом? Не хочу! Перед глазами сразу страшные картины из случайно просмотренного мною порно в подобном ключе. Грубая веревка, впивающаяся в синие запястья до крови, захлебывающийся слезами саб и кнут… Напрягаюсь всем телом, но пока не предпринимаю попыток бежать. Я могу сказать стоп-слово, оно для того мне и нужно. Романыч не причинит мне вреда — это я уже усвоил, но увиденная мною такая сторона его жизни сильно выбила из колеи.

     Мгновенно перевожу взгляд в сторону, чтобы увидеть застеленную черным блестящим покрывалом кровать с железной ажурной спинкой — тоже очевидно для чего. Рядом одинокая тумбочка, тоже черная и также теряющаяся в темном интерьере. Как же разительно настроение этой комнаты отличается от всей остальной квартиры — просто небо и земля, видно что одно для гостей, а второе только для «послушных мальчиков»… Небольшое окно плотно зашторено, а рядом с ним большой шкаф, даже не заглядывая в который, я уже могу сказать, что он для девайсов. Атмосфера давит, знание, что я прикоснулся к профессиональному миру, будоражит, и этого всего мне уже достаточно, чтобы настроиться. Тем более что долго глазеть по сторонам мне не разрешают.

     — Раздевайся, — сухой приказ, а мне очень хочется как в порно ответить «Да, сэр» и полностью почувствовать себя в роли, но у нас так не принято, а потому я только молча начинаю стягивать с себя свитер. — Я привык, чтобы на мои приказы отвечали. «Как скажете, Владислав Романыч» — повтори, — уже ругает меня, хотя я совсем не знал, как правильно. Становится очень строгим, кажется, что за малейший необдуманный шаг накричит, а потому я так и замираю с первой снятой тряпкой в руках, стараясь не впадать в панику и восстановить сбившееся от испуга дыхание.

     — Как скажете, Владислав Романыч. Простите, — повторяю послушно и извиняюсь, руководствуясь одними рефлексами.

     — Одежду аккуратно сложи — тебе же самому ее потом надевать, а я хочу видеть своего саба опрятным, — снова роняет приказ, к тому же обезличивает меня, специально называет «своим сабом», чтобы показать, что в этой комнате я никто и должен лишь исполнять приказы. Откликаюсь уже выученным обращением и складываю свитер так, как еще ни разу не обращался с ношенной вещью — обычно просто бросаю на спинку стула. Потом расстегиваю каждую пуговицу на рубашке, ее тоже снимаю и складываю точно по швам, оставляя, как и свитер, на кровати, за неимением альтернатив. Дальше самое сложное — брюки. И то, что мне стыдно показывать свое возбуждение, никого не волнует, я не имею права даже заикнуться о том, что не хочу трясущимися от напряжения руками расстегивать массивную пуговицу джинс и с пошлым визгом тянуть собачку молнии вниз.

     Сгораю от стыда, когда спускаю штаны до колен и наклоняюсь, чтобы аккуратно снять, как тоже никогда не делаю, обычно по-свински наступаю на концы штанин, затаптывая джинсы. Сейчас я шелковый и делаю все идеально, аккуратно и красиво, внутренне ужасаясь, какой кайф мне это доставляет и как невыносимо все уже намокло между ног, хотя и пары минут с начала сессии не прошло. Мой стояк прекрасно видно сквозь тонкую ткань серых боксеров — я это просто чувствую, и это тоже ново. Даже когда ради порки Романыч снимал с меня штаны, всегда не обращал никакого внимания на мой член, его интересовало только одно место. А сейчас я почти полностью обнажен, и это рождает во мне невероятное количество стыда.

     Слышу еще один унизительный приказ, что «раздеться» — это значит полностью, с носками и уж тем более с трусами. Снова отвечаю пошлым «как скажете» — единственным, что мне пока что разрешено говорить. Сначала стягиваю носки, так же наклонившись и чувствуя, что все, на грани, хотя ещё совсем ничего не началось. Невыносимо хочется притронуться к себе и спустить от пары фрикций, а уже дальше пусть делает со мной что хочет, но нельзя — для меня даже вслух не нужно произносить этот приказ, я его кожей чувствую. Когда все вещи аккуратно сложены на краю постели и на мне остается только одна несчастная тряпка, уже деваться некуда. Со сжигающим стыдом оттягиваю резинку и пытаюсь снять трусы, не коснувшись себя, чтобы не кончить даже случайно. Истекающий смазкой и уже стоящий колом член оказывается на свободе и прижимается к животу. Какой стыд… Пошло-розовый, особенно на фоне строгих черных тонов окружающего интерьера, течет похуже некоторых девочек, и совсем не дает мыслить здраво. Хочу.

     — Умничка, — награждает меня привычной похвалой, когда я наконец оставляю действительно всю одежду аккуратной стопочкой на кровати. Нервно переступаю с ноги на ногу на прохладном полу. Рефлекторно хочется опуститься на колени, но такого приказа не поступало, а потому я просто стараюсь не сутулиться и стоять прямо, спрятав взгляд в дальний угол, лишь бы не на Романыча и не вниз, чтобы не видеть свое стыдное возбуждение, которое уже начинает ныть от неудовлетворенности. — Посмотри на меня, — еще приказ, более мягкий, но все равно невыносимый. Приходится поднять глаза и встретиться с изумрудами Романыча, мгновенно утонув в его обожании, он буквально меня ест, щупает, дрочит мне этим своим взглядом, и я даже рефлекторно сжимаю интимные мышцы, едва не заскулив. — Возьми одежду, отнеси и положи на тумбочку. В верхнем ящике маска — принеси, — сухо, скупо, ему и самому уже тяжело держать себя в руках.

     — Как скажете, Владислав Романыч, — отвечаю, даже не задумавшись. Другой я бы уже давно капризно ныл от бессмысленного повторения фраз и желания, которое словно специально не замечают, но тот я остался за дверью, а здесь только послушный саб, который, вместо того чтобы спокойно подрочить, отчаянно делает вид, что ему не мешает торчащий колом член, который, блин, болит, желая прикосновений, но я продолжаю игнорировать его, сосредоточившись на приказе. Как мне и велели, самую аккуратную за всю мою жизнь стопку одежды кладу на тумбочку, на которой ни единой вещи и даже пылинки. Неужели у него всегда так чисто? У меня любая плоская поверхность мгновенно превращается в хламовник, а у него все подчеркнуто стерильно, мне даже стыдно нарушать такую чистоту своими шмотками.

     Ладони потные от напряжения, и открыть ящик тумбочки для меня не так просто. Не хочу сопротивляться, стараюсь быть максимально исполнительным и податливым, но все равно нервничаю, ещё и Романыч совсем меня не успокаивает. Он просто ждет, и я наконец решаюсь. Ящик поддается плавно, не то что у меня в общаге, где мебели уже сто лет и колесики регулярно вылетают из пазов. Внутри быстро находится темно-серая плотная маска для сна, которую я тут же беру в руки, лишь мельком взглянув на остальное содержимое ящика: пачка медицинских перчаток и смазка… Боже. Не могу не закусывать губы от стыда, на что мне тут же прилетает замечание, чтобы я не смел так делать. Я извиняюсь и стараюсь поскорее вернуться, но Романыч все равно недоволен, говорит что я «расслабился» и что если дело так пойдёт дальше, то мне не разрешат кончить.

     Замираю, вытянувшись в струнку, лишь бы снова не накосячить, пока мой Доминант бережно склоняет мою голову и надевает на глаза маску. Тянет за регулятор на затылке, чтобы повязка села точно по мне, и теперь она не может слететь случайно, только если применить руки, но через пару минут и этой роскоши у меня не будет. Желтоватый свет от плоской ажурной люстры, которую я приметил над кроватью, пробивается только едва у самого носа, где маска физически не может лечь плотно, но и слава богу, в кромешной темноте я бы точно свихнулся. И так не по себе. Я почти паникую, когда Романыч отходит от меня, чтобы снова оценить вид. Только шаги, чужое дыхание, шуршание ткани… Хочу посмотреть, что происходит, но мне нельзя. Теряюсь в новых для себя ощущениях, совсем не могу ориентироваться.

     Комната, очертания которой от меня скрыты, в моем воображении начинает медленно кружиться, я уже не помню, где дверь, а где стены. Четко различаю только пол под ногами, но и тот словно тоже кружится вместе со мной, есть только маленький пятачок, на котором я стою, а за ним только пропасть, ничто. Нервно переступаю с ноги на ногу, чтобы остановить это помутнение. Умом понимаю, что совсем ничего страшного не происходит, что комната не начнет кружиться, а мир не пропадет только от того, что меня лишили зрения, но, видно, моя координация слишком сильно от него зависела. Мне нельзя ходить и вообще двигаться, нельзя пощупать окружающее пространство, чтобы успокоить свой голодный по впечатлениям мозг, только стоять и ждать продолжения. А Романыч совсем не торопится, ходит, что-то делает, наверное, не долго, но мне это кажется вечностью. Страшно остаться одному в мире, с которым потерял контакт. По позвоночнику бегут мурашки, от паники даже перестал зацикливаться на своём возбуждении, только мысленно умоляя, чтобы эта пытка закончилась.

     Едва не вскрикиваю, когда меня сзади хватают за плечо сильной рукой, которая мгновенно смягчается и кончиками пальцев пробегается по моему плечу и ниже, предусмотрительно только по внешней стороне запястья, наконец уверенно беря ладонь.Комната тут же приходит в равновесие, и я выдыхаю рвано, наверное, до боли сжав чужую руку. Приказывает следовать за ним и тянет в сторону. Иду медленно, пока коленями не упираюсь в кровать и едва не падаю, но могу удержаться с помощью чужой руки, которая не отпускает, несмотря ни на что. Мягкие простыни сначала под локтями, когда меня склоняют, а я послушно гнусь, как кукла, потому что даже если бы хотел сопротивляться, без зрения это бесполезно. Я совсем теряюсь в незнакомом пространстве и различаю из направлений только верх и низ.

     Меня укладывают на спину, подкладывая под голову подушку. Даже заботливо спрашивают, удобно ли мне, и разрешают полежать без движений и чужих прикосновений, чтобы оценить свое положение. Сначала спокойно, но потом мою руку с силой заводят назад и крепят в уже знакомый мне кожаный браслет с пряжкой или подобный ему — это было так давно, что уже не разобрать. Ткань, которой обит браслет изнутри, приятно холодит — и только. Я честно отвечаю, что мне не давит, и первое время не могу понять, в чем подвох, потому что совсем не чувствую фиксации: рука как рука, только теперь в браслете, я даже могу опустить ее довольно сильно вниз, проверяя свою степень свободы, а в ответ на это путы довольно сильно, едва не рывком, наконец натягиваются.

     Моя рука оказывается вытянута в дальний угол кровати, и мне даже хочется сгруппироваться к ней, уменьшить натяжение хотя бы в грудных мышцах, но Романыч безжалостно проделывает все то же самое со второй рукой. Распинает меня. Не больно, но неприятно, скорее некомфортно, и я сразу же пробую прочность веревок, напрягаю мышцы, пытаюсь высвободиться на одних рефлексах. А когда дело доходит до ног, даже вскрикиваю и пинаюсь, совсем не желая сделать больно Романычу. Мне просто страшно. Что я всего пару минут назад думал по поводу связывания? Что это мелочи и совсем не страшно? Когда вот так основательно фиксируют, любой запаникует, особенно я, у которого даже зрения нет для формального контроля ситуации.

     — Это что такое? Говори стоп-слово или успокойся, не устраивай мне истерик, — рычит и больше не предпринимает попыток схватить меня за ногу. Мне страшно слышать его злой тон, когда фактически беспомощен. А если он прямо сейчас захочет меня наказать за дерзость? Я же не смогу, мне просто до тихого ужаса не по себе, когда меня так сильно ограничили в движениях. — Все, я могу продолжить? — это проговаривает уже коронным строгим тоном, которым обычно отчитывает болтунов на лекции. Я ему помешал и сбил план, ворвался со своим «не хочу» в самый неподходящий момент, так ещё и побоялся сказать хотя бы «желтый», чтобы оправдать себя… Да потому что никакой это не «желтый», а обычная паника, на которую я не имею права. Нужно было раньше об этом думать, нужно было не демонстративно пропускать мимо ушей обсуждение, а слушать и мотать на ус. Куда я со своими поверхностными представлениями полез против мнения Романыча? Его нужно слушаться во всем, особенно в таком опасном деле — я давно должен был это усвоить.

     — Да, простите. Я просто… Мне страшно, — проговариваю, отдавая ногу в его ладони. На нее тоже браслет с привязанной веревкой, которая опять сильно натягивается, превращая в струну все мышцы между ней и противоположной рукой. Не больно, но неприятно, а ещё страшно, что я уже даже озвучил, но Романыч молчит, берясь за вторую ногу. Неужели даже не успокоит? Ладно, он злится на меня за взбрыкивание и отвратительное поведение при обсуждении, но тогда я совсем ничего не понимал, не верил и не относился серьёзно, а сейчас ощутил все на своей шкуре и нуждаюсь в поддержке. Если не теплые слова о том, что я сильный и со всем справлюсь, то хотя бы приказ терпеть и не ныть, а не простое игнорирование. Я же человек, а не кукла, мне нужно участие.

     — Плохой мальчик, — начинает тягуче, подтягивая к себе незакрепленную ногу за лодыжку. — Проигнорировал все предупреждения и едва глаза не закатывал при обсуждении, словно все знает и умеет. А теперь хнычет, что страшно, надеясь на жалость, — читает меня без труда, с самого начала все понимал и только ждал моей паники и желания сделать шаг назад, струсить, хотя уже разрешил своему Доминанту все. Он хищник, а я жертва, которой даже последнюю свободную конечность заключили в браслет и теперь нарочито медленно тянут за веревку, наслаждаясь моими беспорядочными сокращениями мышц, страхом, бесплодными попытками освободиться. — Кто тебе давал право сомневаться в словах своего Доминанта, бестолочь? — ругает свысока, как маленького, пока снова обходит меня, тянет поочередно веревки, где-то ослабляя, а где-то наоборот затягивая сильнее, не давая и капли свободы.

     — Я не знал… — хочу оправдать себя, за что получаю легкий удар пальцами по щеке. Не пощечина совсем и почти не ощутимо, но стыдно. В этом тоже много от Доминанта, который может одним жестом усмирить зазнавшегося мальчишку. Романыч прав, я ещё та бестолочь, которую бить ремнем и на метр не подпускать в комнату с настоящими девайсами. Мой максимум — это быть перекинутым через колени и с отставленным задом ловить удары, уже считая это за счастье. Я никто, я даже ещё не саб, а уже начал зазнаваться и думать, что могу быть умнее Романыча, у которого таких как я наверняка было не один десяток.

     — Не знал, что нужно слушать и слушаться? — вопрос скорее ради унижения и не требует ответа. Мне стыдно, но полностью сосредоточиться на этом стыде, распробовать его у меня не получается, так как меня снова оставляют одного в темноте, только на сей раз связанного, совсем беспомощного. Панически напрягаю руки и ноги, пытаясь просто пошевелиться, но и это мне не удается. Я полностью открыт перед ним и без зрения, не могу ни закрыться, ни хоть как-то повлиять на ситуацию, что рождает панику. — Дыши. Медленно и глубоко. Успокаивайся, — наконец начинает говорить со мной очень мягко и без обвинений, видимо, поняв, что мне правда плохо. — Будет приятно, но только если ты доверишься. Настройся на меня, расслабься, — уговаривает, поглаживая мою щеку тыльной стороной ладони.

     Я пытаюсь не чувствовать натяжения и сконцентрироваться на его заботе и желании, но не получается. Даже самые простые неприятные приказы вызывают во мне бурю эмоций и требуются усилия, чтобы включить в себе сущность саба и кайфовать от своего униженного положения, подчинения и благодарности Доминанту. А сейчас очень страшно, я никак не могу расслабиться, даже зная, что Романыч меня любит и не причинит вреда. Гладит щеку, губы и шею, приговаривая, как приятно видеть меня таким послушным и открытым, что я большой молодец и должен только еще немного расслабиться, сконцентрироваться не на себе, а на «мастере», как будоражаще называет себя. Я рывками выдыхаю и прошу ослабить путы… не знаю зачем, мне не больно, просто хочется капризничать, облегчить свое положение.

     — Нет, — отвечает ровно, без единого сомнения и жалости, но и без злорадства. Спокойно, ни на шаг не отступая от своего собственного плана ради моих хотелок. — Ты не представляешь, какой красивый сейчас. Не порти впечатление своими капризами, — упрекает и призывает к благоразумию, но все равно мягко, помня, как тяжело мне дается расслабляться и даже не думать о стоп-словах в такой напряженный момент.

     Меня снова оставляют без прикосновений, я слышу звук открываемого ящика и хлопок. Шуршание, щелчок, с которым одним движением натягивают латексную перчатку, звук отвинчивающейся крышки… Снова дергаюсь и не знаю, как настроиться на сессию и убедить себя, что сейчас будет только приятно. Меня будет трогать взрослый мужчина, связанного, без возможности хоть как-то сопротивляться ему. Я не могу это принять. Вроде хочу, но страшно, непривычно, и если он сделает больно, я ничего не смогу противопоставить, только хныкать и умолять быть мягче. Открываю рот, чтобы снова попросить ослабить веревки, но сам себя затыкаю. Нет — это значит нет, и нечего испытывать его терпение, тем более что мне уже сказали не портить впечатление о себе капризами.

     Кровать рядом со мной ощутимо прогибается под чужим весом. На низ живота капает прохладный гель — смазка. Вздрагиваю и еще больше напрягаюсь, пытаюсь выкрутиться из пут, но это невозможно. «Тише, все хорошо», — говорит, рукой в перчатке смазывая гель вниз, распределяя одним легким, почти неощутимым движением по всей длине члена. Я отчаянно рвусь из веревок, бросая все свои силы на то, чтобы не заскулить. Стыдно, как еще никогда не было. Приятно, но я не могу сам себе в этом признаться: мне кажется, что нельзя стонать в голос от первых же прикосновений. Нажимает на чувствительные точки в промежности, костяшками пальцев гладит по всей длине, не делая пока ни одного резкого и сильного движения, а мне уже хочется кричать.

     «Мальчик мой, сколько раз я говорил не кусать губы? — ругает, снова не требуя ответа. Легко щипает меня за внутреннюю поверхность бедра, я, а сдавленно взвизгиваю, но не могу отстраниться от второго такого же унизительного наказания. Не больно, но из-за того, что там я тоже очень чувствительный, каждое прикосновение отражается яркой вспышкой в сознании. — А еще расслабиться», — продолжает, делая первую фрикцию, едва сжав кулак, а я всхлипываю от удовольствия, которое не могу выразить и хоть как-то контролировать. Мой член мгновенно снова твердеет, и сам я уже давно бы в мастурбации сорвался на быстрый темп, но Романычу некуда торопиться. Сдвигает крайнюю плоть и лишь едва нажимает на головку, заставляя меня рвано выдохнуть и снова натянуть путы, уже не в панической попытке освободиться, а рефлекторно пытаясь помочь себе, ускорить темп, сделать хоть-что-нибудь, чтобы прервать эту пытку временем.

     Его пальцы спускаются вниз, чтобы ощупать яички, по-хозяйски поперекатывать их в руке, чтобы я почувствовал, какая там на самом деле тонкая кожа и чувствительные местечки. Едва сжимает, совсем не до боли, а просто чтобы показать, что я весь теперь в его руках. Что он может делать хорошо или больно, как ему нравится, а я могу только пищать и больше ничего. Все мое удовольствие в этой сильной руке, у которой свои цели и мотивы, в которых мои желания далеко не на первом месте. Снова издевательские, едва ощутимые, медленные фрикции и мой беззвучно распахнутый рот, потому что мне запретили кусать губы, а больше в нынешней ситуации я не могу придумать ему применения. Пытаюсь двигать бедрами навстречу, но я распят за конечности по углам кровати так, что даже пошевелиться не могу, так что о такой сложной самостоятельности даже думать не стоит.

     — Да ну пожалуйста, быстрее! — требую, когда понимаю, что этого жутко мало, а Романыч даже не думает ускориться, сжать посильнее, надавить туда, где мне больше всего нравится… Это невыносимо, хочется больше и грубее, чтобы за мгновение довести себя до пика и кончить без этой бесполезной пытки. Захлебываюсь стоном, когда он неожиданно накрывает ладонью сочащуюся головку и сильно трет, как я сам себе бы точно не сделал — слишком грубо и ярко. Не был бы я связан, давно бы сгруппировался и скулил просто на остатках эмоций от жесткой стимуляции, но тут могу только широко распахивать рот, хныча, и вскрикнуть, когда на самом пике этого безумия Романыч просто убирает руку. — Нет! — не могу поверить, что меня только что лишили оргазма вот просто так — потому что он может.

     — Да что ты говоришь… — усмехается, снова так же медленно и не торопясь поглаживая мой ноющий от несвершившейся разрядки член, в ответ на что я коротко вскрикиваю. — Непослушный капризный мальчишка, — обзывается, но я соглашаюсь с каждым словом. — Привык, что все быстро и просто, а тут жестокий Доминант не позволяет кончить в первую же минуту сессии, так еще и смеет гладить не в том темпе, который хочет Его Высочество, — продолжает издеваться, и каждое слово во мне отпечатывается жгучим клеймом. Совокупность ощущений и строгого тона, полной несвободы, удовольствия, которое приходится вымаливать по каплям, так еще и этой обидной насмешки. — Я с тобой еще не закончил, и ты, мой сладкий, сегодня кончишь только с моего разрешения — не иначе. Когда я захочу, а не когда ты, и так, как я захочу, — вдалбливает это в меня.

     Вместе с последними словами переходит на все еще медленные, но сильные, почти болезненные фрикции, и я больше не могу держаться — стону в голос. «Пряник» с примесью горечи, оргазм тоже нужно будет заслужить, придержав язык за зубами и думая только об удовольствии моего Дома. Сегодня все будет так, как хочет он, и это вымораживает. Связал и стимулирует эрогенные зоны не то что для меня непривычно, но и для любого парня: то невесомо гладит, то сжимает до боли, тянет за яйца и трет быстрыми грубыми движениями такую чувствительную головку — и я никак не могу на это повлиять. Снова обламывает мне оргазм — садистски отдергивает руку в самый последний момент, заставляя вскрикнуть и капризно заныть, тихо шептать «пожалуйста», непонятно чего требуя.

     Пытаюсь не возбуждаться от очередных то поверхностных, то грубых ласк, убеждая себя, что кончить мне все равно не дадут, но у меня нет столько силы воли на это. Романыч идеально знает свое дело: даже в такой странной стимуляции есть свой смысл, его движения вовсе не неумелые, а вполне целенаправленные, с жесткой дозой приятного и не очень, которая медленно и уверенно подводит меня к краю. В следующий раз начинаю просить о разрядке уже не после, а заблаговременно до пика, надеясь на благосклонность. Чувствую первые слезы под повязкой. Конечно же меня не слушают и запрещают так легко отделаться. Вновь оставленный без прикосновений в самый последний момент, когда, кажется, всего одной фрикции не хватило до конца, член и мои всхлипы, прерывающиеся жалостливым «пожалуйста» и его именем. Гладит меня по бедрам, приговаривая, какой я золотой мальчик, а я теряюсь в ощущениях. Все возрастает дискомфорт от веревок, член болит от аж трехкратного облома, а вся повязка уже намокла от слез то ли боли, то ли удовольствия.

     Приговаривает, что я должен быть послушным и благодарным за подаренные ощущения, что я капризный негодный мальчишка, которого еще воспитывать и воспитывать, но начало уже положено, раз уж я так податливо откликаюсь на его прикосновения, умоляю, осознав свое место, и перестал приказывать даже на эмоциях, передав весь контроль своему мастеру. Хвалит, взяв еще один круг больного удовольствия для меня, из которого мне не вырваться при всем желании. Нельзя сказать нет, нельзя хныкать и нагло просить дарить мне удовольствие определенным образом, а уж тем более разрешить оргазм — это все я контролирую у себя дома в душе, а у Романыча в постели весь я, каждая моя клеточка принадлежит одному хозяину.

     Я послушно стону на каждое микроскопическое приятное прикосновение, даже зная, что мне ничего не светит, реагирую на боль криком и мольбами, прошу снова разрешить мне, когда чувствую, что дело движется к очередному пику. Это уже не просто капризное «Хочу», которое было вначале, а жизненно необходимая потребность всего тела в разрядке. Мне нужно кончить, иначе яйца, которые Романыч в очередной раз болезненно оттягивает, продлевая мои муки на грани удовольствия, просто взорвутся, а я сойду с ума от перенапряжения. «Мне очень, очень нужно… Владислав Романыч, я не могу», — хнычу, не представляя, как еще могу сформулировать хоть сколько-нибудь связные мысли. А он молчит и планомерно, все наращивая темп фрикций, доводит меня до пика, с которого так неприятно падать.

     Продолжает и продолжает, а мне уже физически больно терпеть, ведь мне ясно сказали — кончить только с разрешения, которое я так и не услышал. Пытаюсь бороться с собой и отдаюсь даже в этом. Пусть всего меня берет, только бы разрешил, только бы удовлетворился сам и дал мне закончить, а не оставил со стояком, коронно цокнув недовольно языком и сказав, что я был плохим мальчиком. «Не могу, пожалуйста-а-а», — повторяю в который раз исступленно и перехожу на визг с последней гласной, потому что слышу долгожданное «можно», и в ту же секунду в последний раз напрягаюсь каждой мышцей, думая, что порву веревки от такой силы спазмов, которые на сей раз скручивают все тело. Ритмичные и сильные, прошибающие прямо в мозг от того, как это за гранью.

     А самое страшное, что выбраться до сих пор не могу, а чужая сильная рука не останавливается и работает как жестокий поршень: выдаивает меня, заставляет кончать долго и даже не один раз. Каждый с семенем, каждый с болью и искрами под промокшей насквозь повязкой, с непрерывным криком, слезами и перенапряженными конечностями, которые пытаются порвать путы, выбраться и закончить это море болезненного удовольствия. Меня выматывает этот один жутко долгий оргазм, а может, череда таковых, и мозг уже клинит, и я начинаю панически думать, что это никогда не закончится, не пойдет на спад, пока Романыч не сжалится и не уберет руку, выжимающую последние соки из кричащего болью члена.

     Все затихает только вместе с замедлившимися движениями кулака, пошло хлюпающего от семени, а также моей и синтетической смазки. Натурально рыдаю, умоляя прекратить, рвусь из веревок, и мне на ум даже приходит сказать стоп-слово — не как осмысленная идея, а как абстрактное желание и ощущение, что я могу все закончить, но никак не могу вспомнить, как именно. Плачу, когда рука Романыча наконец оставляет меня в покое без всяких специальных слов, освобождает и растирает запястья и лодыжки, на которых отпечатался рисунок ткани, которой обиты изнутри браслеты — это все вижу, когда с меня и повязку снимает мой Доминант, потому что у меня даже на такое простое движение нет сил. Только группируюсь в позу эмбриона и перекатываюсь на бок. Меня накрывают одеялом, и потом я просто лежу, чувствуя отголоски спазмов между ног и руку Романыча, уже теплую и грубую без перчатки, в своих волосах, периодически перемещающуюся на спину, закрытую прохладным, еще не согревшимся от моего тепла, но мягким одеялом, чтобы невесомо погладить.