Всю «прелесть» своего состояния я осознал только после пробуждения. Повел плечами и охнул от жгучей боли, проскулил ругательства в адрес Романыча и, натянув одеяло до самого носа, попробовал снова уснуть, но глаза уже ни в какую не закрывались и сон не шел. Но и вставать тоже не хотелось: только представлю, как с этим ужасом на спине буду перестилать постель Романычу и ехать в общагу на метро, так становится дурно. И кровать у него такая мягкая и удобная… Он же сам сказал не переживать о времени, наверное, можно отдохнуть еще немного. Обнимаюсь с подушкой, раз уж Романыч запрещает мне его даже трогать. Пытаюсь почувствовать его запах, но тщетно: только отдушки стирального порошка — наверняка это белье исключительно для меня, чтобы я запачкал его спермой и смазкой… возможно, еще кровью, как бы пугающе это ни звучало.

     Носом в подушку и тихо проскулить при еще одной неудачной попытке все-таки подняться. Нет, не могу. Растекаюсь по простыням ленивой медузой, которую поджарило на солнце, закрываю глаза и просто лежу в надежде, что как раз одной минуты мне не хватает, чтобы взять себя в руки. Минута проходит, потом еще одна… Щелчок, с которым опускается ручка двери, довольно тихий, но в полной тишине как выстрел — сильно пугает меня. Вздрагиваю и сжимаюсь, но для Романыча мои телодвижения остаются незамеченными, потому что он явно боится будить меня слишком резко и входит медленно. Его шаги тихие, а я отчаянно жмурюсь, чтобы не разрушить момент. Если он спросит, то сразу признаюсь, что притворялся спящим, но пока я очень сильно жалею, что и вправду не сплю, потому что очень хочу проснуться от того, как кровать прогнулась под чужим весом и меня мягко толкнули не в плечо, а чуть ниже, чтобы не тревожить избитую спину.

     — Как ты себя чувствуешь? — спрашивает, пока я моргаю, притворяясь, что только проснулся и слабо соображаю спросонья. Романыч снова подчеркнуто холоден, я аж поежился от контраста с прошедшей сессией. За что опять? В прошлый раз он старался как можно быстрее меня выпроводить, сейчас вроде и заботится, но одновременно без энтузиазма, просто потому что это обязательно. И ладно он горячий и нежный в постели — логично, что с возбуждением приходит и смелость, и желание удивить партнера — но я же сам видел, каким он может быть и до сессии, и просто во время встреч без продолжения. Такие мысли приводят меня к одному выводу: я что-то не так делаю во время сессий, что его отношение ко мне вот так сразу меняется.

     — Все хорошо, спина и… сзади немного болит, но терпимо, — отвечаю, просто потому что должен ответить. Вряд ли Романычу интересно мое состояние, наверняка он уже изучил меня и умеет дозировать воздействие, поэтому знает, что ничего ужасного со мной не может случиться. Он просто должен заботиться обо мне, о сабе, который его не удовлетворяет — в этом я почти уверен. А чем еще объяснить такие перемены настроения? Ему нравится учить меня, но не в постели, потому что я не тяну на его уровень. Он заставляет себя, просто потому что я заслуживаю поощрение и он обязан дать его мне? Не могу, расстраиваюсь очень сильно, хотя вроде ничего не случилось: Романыч совсем ничем меня не обидел, разве что равнодушным видом и тоном.

     — Вставай, сниму бинты и еще раз обработаю, — опять сухо бросает, как приказ, но он мне не нравится, потому что звучит без души, без желания, без хоть каких-то ноток Доминанта, которому хочется подчиняться. Но тем не менее подчиняюсь, чтобы не разочаровывать Романыча еще и своим поведением. Как бы ни было неприятно и обидно, все равно нужно понимать, что потом я очень пожалею, что поддался эмоциям. Поднимаюсь с тихим скулежом и подставляю спину. Романыч срезает бинты ножницами, холодные кончики которых проскальзывают по коже. Трогает словно обожженную кожу и спрашивает об ощущениях, смазывает прохладной заживляющей мазью. — Что за нытье? — спрашивает довольно строго, когда я, не сдерживаясь, скулю от боли. — Ты забыл наш разговор? Я знаю, что больно, не надо привлекать к себе внимание, — раздражается на меня, но не возбуждающе и пугающе, а как на маленького ребенка. Даже не обещает мне наказание, продолжает заниматься моей спиной, кажется, только сильнее надавливая на ранки. Я сжимаю зубы и стараюсь не издать ни звука, но это сложно. Не хочу терпеть, это мучительно, а когда я не настроен на подчинение, предыдущей слабой болью не притупил свою панику и выбит из колеи холодностью и безучастностью своего Доминанта — так тем более не могу собраться.

     — Простите, просто очень неприятно… — пытаюсь извиниться и оправдаться, но понимаю свою ошибку сразу же и затыкаюсь. Ну вот что ему от моего «неприятно»? Опять получается нытье, за которое меня уже не раз ругали. Вот ничему меня ни жизнь, ни разговоры не учат. — Можно попросить Вас быть аккуратнее и мягче? Очень больно, — выворачиваю все так, чтобы это выглядело не нытьем, а здравым замечанием. Как будто кто-то давал мне такое право, как будто у меня есть достаточно опыта, чтобы отмечать ошибки Романыча. Но он не злится на меня и даже признает свою ошибку:

     — Я переусердствовал во время сессии. Нужно было остановиться на замшевом флоггере, как мы и договаривались, — говорит с сожалением, мелкими и точными движениями нанося мазь на всю поверхность спины. Самые болезненные местечки, там, где, наверное, и есть кровавые царапины, обходит с особой осторожностью, почти не нажимая.

     — Мне все понравилось! — возмущаюсь, слыша его сожаления. Если бы он остановился на замшевом, было бы недостаточно: приятно, но не настолько до слез и дрожи. Это воспоминание со мной еще надолго в мокрых снах и моментах, когда я перестану верить в себя. Никогда я больше не буду сомневаться в методах Романыча и пугаться чего-либо только от одного вида. У меня высокий болевой порог, который я с удовольствием прочувствовал с помощью Романыча, а он говорит: «Нужно было остановиться». На полпути, когда я даже не распробовал ощущения, получил разогрев и не погрузился в это волшебное состояние как следует?

     — Даже если ты остался доволен, все равно на первый раз нельзя было заходить так далеко — это первое. Второе: всегда помни, что разговор перед сессией, когда ты с Доминантом вместе решаешь, как все будет происходить, какие девайсы, что от тебя требуется — это чуть ли не самое важное. И когда впоследствии эти договоренности нарушаются, это уже не БДСМ, а цирк. Мне нельзя было так поступать с тобой, — закапывает себя и вроде по делу говорит, но я все равно не понимаю и не принимаю его вины. Я доверяю всем его словам и решениям, уж точно не мне запрещать ему что-то делать, потому что если бы я ни разу не переступил через свои предубеждения и не поверил Романычу на слово, то наши отношения бы даже не начались, не говоря уже о каком-либо продвижении в роли идеального саба.

     — Я в любом случае верю Вам и позволю все, что Вы посчитаете нужным делать, — пытаюсь мягко возразить и, на первый взгляд, правильно все говорю: «Вот он я — бери всего», — но Романыч совершенно не ценит мое рвение. Напряженно откашливается и словно специально сильнее надавливает пальцами на горящую спину. Холодная мазь греется от тепла тела и становится вовсе не облегчением, а жирной жижей, которая только сильнее раздражает кожу. Опять пищу и дергаю плечами, и Романычу опять приходится шикнуть на меня за это.

     — Так нельзя, — отвечает мне через довольно большой промежуток времени, когда уже заканчивает с обработкой ран. Я даже забыл о последней своей реплике и подумал, что Романыч опять ругается за тихий скулеж и попытки убежать от очередного жгучего прикосновения. — Ты не должен позволять мне нарушать правила, не должен верить без оснований и плевать на свое мнение — это просто опасно… возможно даже для твоей жизни, — заключает с особым разочарованием, чем сильно пугает меня. Вдруг бросит, беспокоясь о моей безопасности. Но что-то возразить я не успеваю, Романыч строго приказывает встать на четвереньки, чтобы он смог «с комфортом» смазать мне все еще и сзади. Решаю, что подчинюсь и не буду бояться, что не буду паниковать, даже когда он щелкает латексной перчаткой и трогает мой саднящий анус по-деловому, сразу к делу и без прелюдий, даже не пытаясь сделать процесс чуть более приятным. — Я продавил тебя авторитетом? Почему ты так беспечно относишься к своей безопасности? — спрашивает, пытаясь как-то отвлечь меня.

     — Нет… ау! — пытаюсь начать говорить, но вскрикиваю даже не от боли, а от неожиданности, когда скользкий от другого специального крема палец протискивается внутрь, несмотря ни на какое сопротивление. — Я верю Вам, потому что у Вас больше опыта и… — запинаюсь от очередного не болезненного, но крайне неприятного движения пальца внутри. Не кричу, в панике прося не трогать, потому что сам себе обещал вытерпеть. После той боли, которую Романыч причинил мне плетьми, просто смешно бояться обычных прикосновений, — Вы никогда не причините мне вреда, потому что Вы любите меня и… — осознаю, что ляпнул, только когда Романыч резко вынимает палец и со всей силы своей тяжелой руки отвешивает мне шлепок. Больно и обидно одновременно.

     — Уважаю, забочусь, ценю наше общение — если ты это имеешь в виду, то да, — сухими, хлесткими словами ставит меня на место. Говорит со мной еще холоднее, чем когда спрашивал о самочувствии, хотя, кажется, за время нашего разговора немного смягчился. — Не придумывай себе лишнего, у нас чисто деловые отношения. У меня нет к тебе особенных чувств. Мы расстанемся, как только ты научишься жить самостоятельно без проблем, — режет меня каждым словом. Еще злее доказывает мне, что между нами ничего нет и быть не может, а скоро и этой малости у нас не будет.

     — А как же… — я в шоке от таких заявлений и, пока выхожу из унизительной позы и с тихим шипением сажусь на постель, пытаюсь подобрать слова, чтобы убедить Романыча, что я чего-то стою и не надо меня бросать сразу же после окончания его помощи. Я могу научиться быть ему полезным! Он может натаскать на повадки саба, ведь научил меня следить за учебой, значит, и сабом быть научит. — Мне нравится все это не только потому, что мне нужна Ваша помощь… После Вы же можете научить меня, я мог бы стать Вашим постоянным сабом, — не знаю, как лучше предложить «свои услуги». Чувствую себя максимально неуютно, не хочу доказывать, что я ему нужен, ведь никогда и никто разговором не убеждает партнера перейти к чему-то большему. Во всех фильмах, книгах, сериалах, из разговора с друзьями об их отношениях — везде все как-то само происходит, по молчаливому обоюдному согласию.

     — Это бред, — выплевывает особенно зло, резко снимая с руки белую медицинскую перчатку. Комкает ее, вымещая свое раздражение, но это ему не особенно помогает, он продолжает говорить со мной таким же рычанием в ледяных интонациях: — Ты — мой студент, я — твой преподаватель. Я болею за твои проблемы и помогаю, как могу, — это все. Больше ничего и никогда между нами быть не может, потому что если кто-то узнает (а когда мы встречаемся почти каждый день в университете, то обязательно кто-нибудь начнет подозревать), то я, как преподаватель, перестану существовать, а на тебя повесят клеймо, что ты спал со мной за оценки, — пытается напугать меня, но, на самом деле, даже если бы между нами не было отношений «преподаватель-студент», все равно гомосексуальные связи преподавателя в нашей стране не жалуют.

     Хочу возразить и сказать, что мы уже зашли достаточно далеко и никто не будет разбираться, спал я с ним или просто пил чай и ложился под плеть. Хочу сказать, что меня не пугает «клеймо», а он и так каждый день рискует, когда спит с мужчинами и держит «пыточный арсенал» у себя в шкафу. Почему именно на отношения со мной у него такое табу? Да только он сухо бросает мне одеваться и поменять за собой постельное белье, выкинуть из головы «романтическую чушь» и ехать в общагу. На мое нытье о больной спине и заднице только морщится и говорит, что «не сделал ничего такого», что бы позволило мне отлынивать от простейших повседневных действий, не жалеет даже мое ушибленное запястье. Не понимаю, за что он так со мной и откуда такая жестокость, если всего пару минут назад он с такой заботой обрабатывал все мои раны.

     Хочу порадовать его и больше не спорю, делаю все через боль и не жалуюсь. Может, это тоже наказание за то, что поднял тему любви и предложил себя как постоянного саба. Словно он хочет показать мне, каким на самом деле жестоким может быть, и пытается оттолкнуть от себя, но меня этим не обманешь. Решаю, что буду хорошим, чтобы убедить его, что умею играть по правилам и на меня можно рассчитывать. Не обнимаю его на прощание и не пытаюсь сказать, что люблю, или завести разговор о его чувствах, пытаюсь попрощаться так же сухо, но когда меня выпроваживают из квартиры, задыхаюсь от невысказанных чувств. Реветь от того, что тебя отвергают, — низко. Поэтому, пока еду в лифте на первый этаж, запрокидываю голову и промаргиваюсь от воды в глазах.

     Вот не буду, из принципа не буду переживать из-за этого и реветь. Не хочет, не нужен я ему — пусть. С такой разницей в возрасте и статусе у нас вряд ли бы что-то получилось. Он постоянно ругает меня за нарушение правил, его не удовлетворяют сессии со мной и конечно же он не станет рисковать своей должностью из-за мальчишки, с которым только поиграть приятно — не более. Любил бы, действительно хотел сделать из меня идеального саба, то сделал бы. Я не верю вот этому «нельзя, потому что ты мой студент». Романыч и так рискует каждый день, но вот именно для меня открываться не захотел, как не захотел помочь своему сабу-лудоману — это уже закономерность. И если, узнав о ситуации с бывшим, я успокаивал себя тем, что ничего не знаю об их отношениях и вообще Романыч его не любил, то теперь все иллюзии рухнули.

     Романыч либо совсем не умеет любить, либо я сам ничем его не зацепил. Может, я ему чем-то понравился еще в сентябре — своей детскостью и несобранностью, как вариант. Может, ему захотелось воспитать меня, а теперь, когда я исправляюсь и становлюсь взрослее, ему больше неинтересно со мной. Когда-то я сравнивал себя с куском бесформенной глины, из которой Романыч постепенно слепит красивую статуэтку. И вот теперь, когда в моем поведении осталось минимум шероховатостей, а новое задание на неделю скорее похоже на экзамен, получается, он уже заканчивает со мной и не хочет продолжать. Покроет лаком и поставит на полку, чтобы любоваться, но не трогать. Такими красивыми статуэтками не играют, а только любуются — вспоминают, но дальше они фактически бесполезны.

     Я опять держу путь к детской площадке в соседнем дворе. Может, к той же самой, что и в прошлый раз, но я, честно, не помню. Главное, что здесь тоже есть качели, на которых можно сидеть и медленно раскачиваться, подгибая ноги. Я стараюсь не реветь, но глаза все равно горят. Я чувствую себя не на своем месте. Я больше не ребенок, но еще не взрослый. Движение назад Романыч мне заблокировал строгими наказаниями, а чем больше я совершенствуюсь, тем ближе момент, когда я потеряю такого замечательного человека. Я не могу даже представить себе, как он вдруг скажет мне, что я был хорошим мальчиком, полностью вырос над собой и больше не нуждаюсь в его помощи.

     Я закрываю глаза, потому что не могу выносить вид детской площадки перед собой. Меня пугает чувство беспомощности перед судьбой и решениями Романыча. Меня пугает, что я потерял прежнего, пусть несамостоятельного и несобранного, но особенного себя, но не приобрел нового. Я живу по расписанию, и вся моя жизнь сузилась до учебы и встреч с Романычем, который не отвечает мне взаимностью как раз потому, что я стал совсем другим и больше не привлекаю его. Я мучаюсь, потому что понимаю, как мне нужна помощь и нужно стать взрослее, чтобы просто выжить в этом мире. Но чем больше я приближаюсь ко взрослению, тем больше от меня отдаляется Романыч. Важнее он или мое благополучие? Я совсем запутался…

     И все-таки не позволяю себе реветь, потому что уже пообещал себе не расклеиваться. Заставляю себя добраться до общаги и написать Романычу, что все нормально. Прочитав его дежурное «молодец», еще больше впадаю в отчаяние. Чем больше я «молодец», тем меньше у него чувств ко мне. Не знаю, куда деть себя и чем заняться, чтобы не думать эти тяжелые мысли. Так глубоко ухожу в себя, что пропускаю очередную насмешку Дамира мимо ушей и даже потерянно переспрашиваю, что он хотел от меня. С шипением опускаюсь на кровать, превозмогая боль в лопатках, но потом все равно переворачиваюсь на живот. Снимаю свитер и неловко веду плечами, от души поскуливая от боли, потому что Романыч все время запрещал мне это, но теперь можно — дорвался.

     — Я говорю, папочка сменился на мамочку? Тигрица расцарапала тебе всю спинку, — хохмит бестактно, совсем не думая о том, что, даже если так, то это вовсе не его дело. С чего бы мне посвящать его в свою личную жизнь? Но, понимая бесполезность нашего диалога, все равно не могу ему не ответить. По крайней мере, злость на него вытесняет беспросветную тоску, от которой хочется уткнуться носом в подушку и рыдать, как маленькая девочка, у которой отобрали конфету. Или которой обещали Диснейленд, но с визой не сложилось.

     — Я тебя сейчас, наверное, шокирую, — начинаю, нервно усмехнувшись. После встречи с Романычем все никак не могу перестроиться с формально-делового на дружеское общение, даже если собеседник мне откровенно хамит. Мне кажется неправильным огрызаться в ответ, показывать наглые ухмылки и бестактно выражаться — Романыч выдрессировал меня знатно, — но у мужчин тоже есть ногти. Я понимаю, что на биотехе биологии меньше и… — разгоняю бредовую подколку, которую Дамир оценил, но тем не менее перебил на полуслове. Вроде тоже ухмыляется, но не настроен на глупые шутки, а правда хочет выяснить, что творится у меня в постели и откуда я такой потрепанный.

     — Не-е-ет, ты меня за идиота не держи, — тянет издевательски и пытается повести в нашем диалоге. Поднимается и идёт ко мне, останавливается около постели, с которой я даже не думаю вставать, и начинает свою пламенную речь: — Если ты с ним ебешься лежа на спине, то царапать спину физически невозможно. Если на четвереньках, то можно, но как бы зачем, если неудобно и не с руки… бедра ещё куда ни шло… И я ни за что не поверю, что ты ебешь своего папочку, а не он тебя, поэтому вывод напрашивается только один: у тебя баба с шикарным маникюром, которая сделала из твоей спины месиво, пока вы любили друг друга в миссионерской позе, — хочет поразить меня дедукцией, и я бы даже испугался, будь это ложь.

     — Мне жаль тебя расстраивать, но у тебя крайне скудное представление о сексе, — посмеиваюсь, пока Дима присаживается на корточки у моей постели и заглядывает в моё наверняка замученное лицо. Щурится подозрительно, но все-таки кивает, принимая мою отговорку. — Так что не волнуйся, я все ещё по мальчикам и конкурент у тебя только один, — хочу пошутить, что он втюрился в меня, если с такой настойчивостью выспрашивает подробности личной жизни, а он улыбается горько и долго собирается с мыслями, чтобы шокировать меня очередной репликой.

     — Сильный конкурент? Сможешь оценить мои шансы от одного до десяти? — почти шепчет, загадочно улыбаясь, и я не понимаю, снова шутит или говорит всерьез. Я абсолютно не понимаю, зачем он привязался ко мне и ради чего спрашивает подобное у меня. Красавчик хочет почесать самолюбие тем, что охмурил еще кого-то? Но, в любом случае, у него нет шансов. Пока Романыч со мной и не отталкивает, не променяю его ни на кого, я слишком дорожу этими отношениями, о чем и говорю Дамиру, конечно, чуть более расплывчато от греха подальше. Он хмурится и совсем не рад моему уверенному «Ноль, совсем никаких», опускает взгляд на мгновение, но уже через секунду поднимает глаза и смотрит с тем же злым прищуром, за которым явно что-то скрывается. — Хм… А если забыть про твоего мужика, то как? От одного до десяти, — играет со мной в свою игру. Зачем-то пытается вытянуть из меня положительный ответ, как будто для него жизненно важно именно от меня услышать, что классный и способен завоевать чье-то сердце.

     — Ну… Допустим, шесть, — решаю не упираться рогом попусту и признать очевидную его привлекательность, скинув пару баллов за мерзкий характер. Вот ровно шесть — чуть выше среднего — и то только потому, что у него приятная мордашка с резкой залипательной мимикой. За вот этот прищур темных, почти черных глаз, ровное круглое лицо с носом-кнопкой и припухшие блестящие от слюны губы, которые этот невротик то и дело облизывает. И ни баллом больше, потому что покалечил меня меньше недели назад, а до этого сыпал отвратительные «шутки» да и не прекращает это делать. — К чему все это? — выдыхаю устало, переворачиваясь на бок. Плечо сводит болью — один или два удара из всего множества пришлись с захлестом и отпечатались особенно яркими полосами на бледной коже.

     — Выше среднего, значит… — говорит как будто сам себе, не обращая никакого внимания на мой вопрос. Снова обводит меня подозрительным взглядом, решаясь на что-то, пытаясь заранее предугадать мою реакцию, но так и не собирается с силами сказать мне то, что собирался. — Ладно, отдыхай, горе-любовник, — бросает с грустной ухмылкой. Поднимается и быстро уходит, не слушая мои возражения и просьбы все-таки объяснить, что это было. Как будто так и должно быть: он вываливает на меня кучу странных вопросов, а выслушав ответы, пропадает.

     Благо, потом не трогает меня и правда дает отдохнуть. Не ходит на цыпочках вокруг меня: дергает по бытовым мелочам, но с шуточками не цепляется и на откровенный разговор больше вывести меня не пытается. Не похоже на него, обычно всегда заноза в заднице, всегда маячит поблизости со своими советами и мнением, которых никто не просил. Становится задумчивым и отстраненным, словно ему не до меня сейчас и полно других важных дел. Не слежу за ним, потому что мне абсолютно не интересно, чего он так резко потерял ко мне интерес — по крайней мере, пытаюсь внушить себе так и не хочу задумываться о том, насколько это правда. Делаю ему замечание, когда тянется к початой бутылке чего-то янтарно-коричневого. Говорю, что он сопьется к двадцати. «Философ не пьет — он вдохновляется», — отвечает мне, лукаво подмигнув, на чем все и заканчивается.

     На следующий день снова игнорирует меня, и я даже успеваю забыть про воскресный диалог и с головой погрузиться в учебу, которая прямо-таки берет меня за горло с новой недели. Середина семестра, и преподы считают своим долгом проверить наши знания, потому что «скоро сессия» — у них это «скоро» началось чуть ли ни с сентября с периодическими обострениями по важным датам, вроде начала нового месяца. Даже Романыч поддался этой мании, осчастливив нас внеочередной контрольной работой. Спасибо, что анатомию растений я учу с первого дня, иногда из-под палки, иногда из страха перед особенно строгим наказанием за неуд, но итог всегда один — исключительно четверки, и то, кажется, из-за принципиальности Романыча, который занижает мне оценки за любую помарку. Но это лучше, чем делать скидки из-за наших особенных отношений.

     Я вымотанный донельзя уже к среде, но стоически держусь еще несколько дней, а в пятницу еле волочу ноги из универа. Слышу хулиганский свист из курилки и автоматически ускоряю шаг. Дайте-ка подумать, кто приставучий курильщик в моем окружении? Вот совсем не горю желанием с ним встречаться. Дальше бы игнорировал меня… Вот почему когда мне нужны ответы, он пропадает и отмалчивается, а когда вымотан до последней капли и хочу только сдохнуть — он тут как тут? Даже окликает меня по имени правильно — «Валик». Какая невиданная честь! Боюсь представить, что ему от меня надо, если он наконец вспомнил просьбу звать меня нормальным мужским вариантом имени, а не «Валькой». Все равно не хочу даже оглядываться на него. За что мне и приходится поплатиться: меня хватают за руку, как назло левую, которая только-только зажила, и вот опять я травмирую ее резким движением. Для здоровой руки нормально и терпимо такое грубое обращение, а я вою от боли, так еще без секунды отдыха получаю в плечо — ровно с такой силой, чтобы я повернулся лицом… и мгновенно повис на шее у своего старшего брата.

     Я сжимаю его шею так сильно, что того и гляди задушу. Подпрыгиваю на месте, не в силах справиться с эмоциями, и думаю, что залезу на него, повисну всем весом, и пусть как хочет меня отлепляет — я готов хоть все выходные вот так стоять с ним в обнимку и не двигаться. Мне кажется, что это все сон и он вот-вот растает, как призрак. Что у меня окончательно поехала крыша и я путаю сон и реальность. Я чуть не плачу, слыша его сиплое «задушишь» и привычные издевательства вроде «липучки», «мелкого» и даже «плаксы». Да хоть сто раз «плакса», только он бы меня так называл, потому что родной и ему можно. Даже если он не всегда горит желанием общаться со мной и помогать, но ведь приехал сегодня — бросил учебу и работу, чтобы повидаться со мной.

     — Боря… мой… — повторяю и не могу отлипнуть. Сердце выстукивает под триста ударов в минуту, оно, кажется, скоро выпрыгнет из груди от волнения. Знакомый запах — горький «AXE», широкие плечи и темные волосы ежиком, крепкие сигареты… На секунду только понимаю, что Романыч будет ругать за то, что обнимаюсь с курильщиком. Да хоть ремнем по рукам, меня ничто не заставит сейчас отойти от брата. К тому же, Романыч не изверг, он обязательно поймет и не будет усердствовать с наказанием. Заключив так, сразу выкидываю все сомнения из головы и продолжаю виснуть на брате, пока он сам не отстраняет меня. Придирчиво оглядывает меня с ног до головы, после чего еще раз сам обнимает, с силой, до хриплого выдоха и боли в ребрах.

     — Ну что, мелкий, опять «бананы» в ушах, как у той обезьянки из мультика? «Ничего не вижу, ничего не слышу»… А если машина будет сигналить? — даже не ругает, а дружески подкалывает. Рукой треплет по голове не нежно, а по-хулигански, неприятно до дури, и если бы это делал Дамир или даже Серега, то давно бы уже орал и вырывался, но брату можно, потому что я не видел его давно и жутко соскучился даже по таким «нежностям». — Что за новая модная стрижка? — говорит, теребя меня за отросшие и торчащие во все стороны вьющиеся патлы, и явно недоволен таким моим видом. — Стоило на пару месяцев отпустить одного в большой город, как ты уже себе косы заплетаешь, — говорит о моей женственности, но конечно же без упрека, потому что не может ругаться на меня в такой момент — не до этого.

     — Я соскучился! — решаюсь сказать прямо, несмотря на то, что точно знаю, как брат отреагирует: поморщится, словно от зубной боли. Ему не нравятся любые нормальные проявления чувств: слова, объятия — это все «по-пидорски». Вот потрепать по голове, как собачку, или обозвать привычным прозвищем — это верх того, чего от него можно дождаться. А вот эти все «соскучился» и «люблю» — для парочек, а не для братьев, и вообще пустое нытье. Только кивает в ответ, мол, «слышу не в первый раз, достал уже». Повисает неловкая пауза, потому что я думаю, что он все-таки что-то ответит, а Боря и не думает как-то реагировать. Наконец решаюсь спросить, где мама или почему он приехал без предупреждения, но меня перебивают тяжелые шаги и наглый выкрик:

     — Так вот ты какой… Действительно, красавчик, десять из десяти, да, Валька? — шипит, широкими шагами подходя к нам, чертов Дамир, а я холодею от страха, что он скажет еще что-то, что нельзя будет перевести в шутку. Пока брат непонимающе смотрит то на него, то на меня, пытаясь понять, что здесь происходит, я старательно изображаю смех и лихорадочно придумываю, что сказать, чтобы и Боря ничего не заподозрил, и Дамир понял и больше не заикался о моей личной жизни. Только не при брате! Он убьет меня, если узнает, что я гей, даже на секунду не задумавшись о том, чтобы выслушать и понять. Он не настолько сильно любит меня, чтобы, как Серега, несколько дней только обо мне и думать и пересматривать все свои моральные устои из-за меня. Скажет, что во всем виновата «испорченная кровь». Один раз так уже выразился довольно давно, когда мне было лет десять. Уж не помню, что я такого натворил, но брат был вне себя от ярости и, наверное, поэтому не мог принять, что я сам до такого додумался, и скинул все на «плохие» гены, конечно же со стороны отца. Мать тогда влепила ему пощечину и долго плакала, сидя со мной в обнимку и приговаривая, что я для нее самый любимый и родной. Не хочу, чтобы это повторилось.

     — Ну ты, конечно, шутник… — говорю, выделяя как можно отчетливее последнее слово, лишь бы Дамир понял и заткнулся. — Это мой брат — Боря, — с еще большим нажимом говорю, прямо-таки сжигая Дамира взглядом в силу своих способностей. Если бы я умел пугать и подчинять одним своим видом, как Романыч, то от Дамира уже мокрого места не осталось. Пожалуйста, пусть он все поймет и не будет больше открывать рот! Ну могу я хоть раз в жизни надеяться на каплю мозгов в его голове, которая поможет ему прикусить язык и не заводить такую острую тему при моем старшем брате, который даже сейчас, когда я окончательно вырос, может одной рукой согнуть меня в бараний рог? Ему с врожденным строением тела повезло больше моего: косая сажень в плечах и руки с ковш экскаватора — не то что у меня сухие мышцы на узких костях, как бы усердно ни занимался спортом и сколько бы ни ел.

     — А… Приятно познакомиться, — понимает меня и сосредоточенно кивает, внимательно разглядывая моего брата, периодически сверяя его вид со мной. Блин, и слепому понятно, что мы не совсем родные — уж очень отличаемся: начиная с роста и веса и заканчивая такими мелкими деталями, как оттенок волос и цвет глаз. Боря полностью пошел в своего отца, а я частично в мать, а частично непонятно в кого, вот теперь Дамир недоверительно щурится и ломается между тем, поверить мне или разжечь скандал с новой силой. — Дима, друг нашей Валентинки, — представляется «укороченным» вариантом имени, протягивая свою граблю для рукопожатия. А я мысленно молюсь всем богам, чтобы все не зашло слишком далеко и подколки Дамира не стали еще более очевидными и жесткими. Не хочу, чтобы брат думал, что я такой лох и каждому сходит с рук обзывать меня, но и пререкаться с Дамиром боюсь — себе дороже.

     — Ну и шутки у вас, конечно, — фыркает брат, но все-таки крепко пожимает руку Дамира. — Валентинка, значит… Мама будет без ума от твоего нового прозвища, мелкий, — говорит с ухмылкой, подмигивая мне, а я втягиваю голову в плечи и чувствую, как кровь приливает к щекам и ушам. Ну вот, теперь еще от одной попытки назвать меня ласково придется отбиваться! Только приучил родственников к нейтральному «Валик», а тут Дамир во своей «валентинкой», черт бы его побрал. Валентинка — это кусок розового картона, а не человек, блин! Но вот как объяснить это брату, а потом еще и маме? — А ты знаешь, почему это чучело назвали Валей? — этот вопрос уже Дамиру, который увязался за нами, словно так и надо. Друг, блин! В гробу я видел таких друзей!

     — Боря, пожалуйста… — цежу сквозь зубы, но брату хоть бы хны. Он с удовольствием скалится, рассказывая моему «другу», что мама очень хотела девочку, практически бредила малышкой, которую будет наряжать в платья и бантики, а я никак не хотел развеять ее надежды, на всех УЗИ словно намеренно отворачиваясь причинным местом от врача. Мама даже имя придумала — Валентина. Хорошо, что не успела захламить дом розовыми вещами, потому что до рождения что-то покупать ребенку — плохая примета. Ладно, как бы я ни ныл, меня на каком-то этапе беременности все-таки любили и хотели… месяца так с седьмого. А когда я соизволил вылезти из нашей родительницы, дважды обвившись пуповиной и едва не задохнувшись, мне так и оставили придуманное имя, только в мужской вариации — Валентин. Грезила бы наша мама Юлей, был бы я Юлием; если бы Машей, то, прости господи, — Марием, так что мне еще повезло.

     Часть про «повезло» брат рассказывает с особенным удовольствием, сыпя подробности про Машу и Юлю, а Дамир прыскает и пытается примерить на меня новые мужские производные от этих имен. Эти двое нашли друг друга, блин. А мне ничего не остается, кроме как возмущенно сопеть, изредка отмахиваясь от их подколок. Будь мы одни, брат бы давно завалил меня вопросами по учебе и жизни в универе в целом, и плевать, что говорим с ним по телефону почти каждый день. Что он и делает, вот только на все вопросы взялся отвечать за меня Дамир в своей манере колко. Рассказывает просто обо всем без разбора, даже о том, что я бы сам предпочел умолчать, да еще и с такой точностью, что я всерьез начал задумываться о том, не следит ли он за мной.

     Рассказывает про рисунки по биологии, за которыми я провожу всеми вечерами, совершенствуя навыки, а особенно удачные, в основном, те, на которых с легкой руки Романыча красовались выведенные красной ручкой пятерки и четверки, я на скотче прилепил к стене над кроватью. Ну я виноват разве, что так учить удобнее? Про мои проблемы с математикой и свою героическую помощь тоже говорит, приукрасив свои усилия и сильно принизив мои способности, чтобы понравиться моему брату, и это, как назло, действует. Боря окончательно перестал притворяться, что задает вопросы мне и я вообще хоть как-то участвую в разговоре — все его внимание устремлено на Дамира.

     Я что, ревную своего брата к этому хмырю? И все-таки да, потому что я, словно бесполезный прицеп, волочусь за ними, слушая их воодушевленные споры по поводу того, как мне нужно себя вести и что делать. Боря ко мне приехал в Москву или новых друзей себе найти? Что вообще может быть общего у моего брата и занозы в заднице с именем Дамир? Я, а точнее радостный стеб надо мной, и является тем общим, а уже потом эти два придурка нашли точки соприкосновения. И почему я раньше не замечал, как сильно Дамир походит на моего брата? Шуточки и интонации те же, хотя, наверное, Боря все равно добрее ко мне относится и мягче стебет, в отличие от Димы, которому все нипочем, даже мои обиды. Брат добрее и мягче ко мне, потому что если мы поругаемся, то ему прилетит не только от меня, но и от матери, которая говорит, что мы «братья, а значит, должны держаться друг друга».

     Мои робкие замечания принимаются сначала со снисходительной ухмылкой, но брат чувствует мое упадническое настроение и даже вежливо обходит Дамира, чтобы идти рядом со мной и наконец послушать меня. За что спасибо ему, а то я уже хотел куда-нибудь слинять, оставив их наедине. Наконец могу спросить, где мама, и получить неутешительный ответ, что она болеет дома. Ничего страшного, обычная простуда, но приехать она не смогла, а вместо нее с Борей приехала его девушка Надя, с которой он меня с удовольствием познакомит, когда я соберусь показать им город. Совсем не вдохновлен его идеей. Я хоть живу и учусь в Москве, в центре был только пару раз с друзьями. Да и очередная пассия моего братца мне не особенно интересна: у него этих «Надь» каждый месяц по десять штук. Эта вроде задержалась подольше, они даже снимают вместе квартиру, но… даже если я в ближайшее время стану дядей, меня все равно это не особенно вдохновляет.

     Очень-очень хочу увидеть маму. Не столько по брату соскучился (хотя и это тоже), сколько по ней, и вот теперь, когда он наконец разгреб свои дела и может привезти ее в Москву, она болеет! Ну вот что за злой рок? Не то чтобы я хотел, чтобы она тряслась в поезде с температурой — я точно не желаю ей осложнений, но мне все равно обидно. Еще и брат не утешает меня, говоря, что приехал только потому, что новогодние каникулы короткие и мне лучше не ехать на это время домой, а хорошенько подготовиться к экзаменам в общежитии, а вот уже после сессии я спокойно могу провести дома целую неделю — мне вот уже и билет купили, не спросив моего мнения. Злюсь и совсем не поддерживаю его идею, но он только повторяет мне сидеть в Москве и не дергаться по пустякам.

     Напрашивается ко мне в общежитие и придирчиво оглядывает наш быт. Спрашивает про столовую и бытовые нужды, про ремонт и шумных соседей — хочет знать о моей жизни все. Искренне удивляется, когда я говорю, что готовлю и убираю сам, без контроля со стороны Сереги, сам сажусь за уроки и умудряюсь держать твердые четверки, а иногда и пятерки по предметам. Присвистывает, когда находит у меня на стене над кроватью не только рисунки, но и расписание, в котором не только пары, но и просто еженедельные дела, у которых тоже есть свое место. Все по заветам Романыча, блин. А брат сначала не верит, но потом искренне радуется за меня, высказывает надежды, что я когда-нибудь «вылезу из-под маминой юбки», за что получает тычок в бок и обещание больше никогда не приглашать его в свою комнату. Я могу только щетинить иголки и хохлиться, как воробей на холоде — возразить брату мне нечего.

     Чувствую и признаю, что стал другим за последние месяцы, но брату это показывать не хочу. Вот это все расписание над кроватью и куриный суп в холодильнике — это не я… точнее, я, но совсем другой, вынужденно выдрессированный, потому что по-другому не выжить. Я до сих пор очень бы хотел нырнуть обратно маме под юбку и ни о чем таком не думать. Повиснуть на шее у брата и покорно отзываться на «мелкого» и «плаксу», потому что это намного проще и привычнее. Сначала возмущался его почти приказам (сущность саба во мне принимает только Романыча как того, кого нужно безоговорочно слушаться), но потом вспомнил себя еще в августе, когда ныл, не желая покидать родной дом… В общем, вошел в прежнюю колею и без лишних возражений переоделся из рубашки со свитером, образа пай-мальчика, в обычную толстовку, которая была закинута в самый дальний угол.

     Брат опять смеется над моим дресскодом. Говорит, что я уже давно не в школе и нечего отглаживать рубашки по поводу и без. А я не могу ответить словами Романыча про первое впечатление и то, что мне банально идет, ведь это вовсе не мои мысли и брат не поверит, что я сам так решил. Бурчу что-то про привычку, а он понимающе кивает и рассказывает, как сам везде таскает с собой медицинский халат, даже когда собирается с друзьями в бар, а Дамир слишком уж воодушевляется, когда узнает, что мой брат — медик. Расспрашивает в деталях о его работе на скорой, об учебе на лечфаке и будущей специальностей. Когда брат с гордостью говорит о хирургии, мое сердце пропускает удар. Когда Дамир робко переспрашивает, не сосудистый ли хирург, мой брат удивленно кивает, а Дамир посмеивается, посылая мне самые недвусмысленные взгляды.

     Мол, попался на лжи, теперь-то ты мне точно все объяснишь. Я одними глазами прошу его больше ничего не говорить. Я практически умоляю его, и спасибо, что Дамир понимает и, сославшись на свои дела, оставляет нас с братом наедине. Позже отправляю ему сообщение, что все объясню позже, если он будет помалкивать. Благодарю за то, что не выдал меня, и получаю в ответ сдержанное «пустяки, я все понимаю». Даже странно, что такое серьезное сообщение может прийти от Дамира — такие слова я обычно получаю от Романыча… Кстати о нем. Быстро пишу своему Доминанту, что ко мне приехал брат и я пока не знаю, как пройдут эти выходные и получится ли у нас встретиться. От него в ответ только одно слово: «Хорошо». Показывает, что услышал меня, но не намерен обсуждать ситуацию, в которой пока ничего не ясно. Тепло улыбаюсь экрану не потому, что рад такому обращению с собой, а потому, что научился угадывать обычные реакции своего Доминанта.

     — Что за «Р»? — спрашивает Боря, а я подпрыгиваю на месте и стараюсь спрятать телефон как можно дальше. Вот что за ужасная привычка заглядывать через плечо? Хорошо, что я давно переименовал Романыча только в одну букву, иначе было бы сложно объяснить, что за мужик в моих контактах и почему я с ним общаюсь.

     — Не важно, — бурчу, отходя от брата как можно дальше. Делаю вид, что мне срочно нужно проверить карманы куртки перед выходом. Ключи, немного денег — это все довольно важные вещи… Готов заняться чем угодно, лишь бы не говорить с братом об этом. Я не могу соврать даже про девчонку, потому что он и это не одобрит.

     — Девчонка? — говорит и смеется от своего предположения, потому что никогда не поверит, что в меня, мелкого и сопливого мальчишку, может влюбиться кто-либо. — Не рановато, мелкий? — с мерзкой ухмылочкой заводит свою давнюю песню, а я не знаю, что мне сделать и куда провалиться, чтобы не слушать это. Вот сейчас меня ждет очередная головомойка за то, что отвлекаюсь на глупости, о которых мне рано даже думать.

     — Нет… — пытаюсь возразить и сам себя затыкаю. Бесполезно, это только больше его разозлит, а я не хочу ругаться с ним сейчас, когда он приехал всего на пару дней. — Мы просто дружим, — пытаюсь выкрутить хотя бы так, пусть и понимая, что брата это тоже не устроит. Краснею до ушей от своей лжи. Подумать страшно, как бы брат отреагировал на новость, что я гей и встречаюсь со своим преподом, позволяю ему пороть меня плетью и недавно потерял анальную девственность с ним. Он бы меня просто убил, но пока только посмеивается и берет за плечо, вроде поддерживающе, а вроде и угрожающе, чтобы показать свою силу и превосходство.

     — Дружите. Я ж не против, — вроде отступает и соглашается, но на самом деле сильнее давит мне на плечо. Хорошо, что боль от плети Романыча уже давно прошла, иначе я бы взвыл. Я ненавижу вот такие игры с властью. Романыч никогда себе такого не позволял, он никогда вот так явно не давил на меня, не пугал и не трогал без разрешения. — Спать с ней не вздумай. Я не хочу разбираться с твоими залетами и «разбитым сердцем», мелкий. Сейчас — не время. Молоко еще на губах не обсохло, от одной юбки еще не отделался, а уже под другую полез… — я почти наизусть знаю вот эту его речь, до последнего слова могу повторить, потому что слушал не раз и не два начиная лет с двенадцати. Знал бы он, что «юбок» мне уж точно не светит.

     — Я понял, не буду, — отвечаю упадническим тоном, малодушно кусаю губы и лезу к брату за объятиями. Он меня обидел, а я все равно тянусь к нему, потому что никак не могу на него злиться. Я расстроен даже не его запретом (я его нарушил прямо и косвенно уже миллион раз), а таким ко мне отношением. Знал бы он, что я стараюсь меняться и уже гораздо самостоятельнее, чем в сентябре. Но ему наплевать, что бы я ни делал, навсегда останусь для него «мелким». Сглатываю подкатившую к горлу обиду и старательно перевожу тему на нашу культурную программу на вечер.

     А потом были только спокойные разговоры о делах дома. Оказалось, чуть ли не каждый в городе в курсе, что я смог поступить на бюджет в Москву и едва не каждый день спрашивают, как у меня дела. Вот и не надоедает им слушать о чужих успехах, вместо того чтобы работать над своими? Знакомство с Надей, которую мой брат при встрече демонстративно чмокнул в губы, показывая, что уж он-то взрослый и может не только «дружить» с девушками. У Нади длинные медового цвета волосы (наверняка крашеные, ни за что не поверю в такой ровный и красивый естественный цвет), заплетенные в косу, которая спускается аж до пояса; большие голубые глаза в обрамлении накладных ресниц, хлопающие часто-часто, словно у нее постоянно какая-то соринка в глазах, от которой она пытается избавиться. Я бы сказал, что она красивая по общепринятым параметрам, если бы не ее сахарная снисходительная улыбочка, которой она одаривает меня при каждом взгляде.

     Огоньки сумеречной Москвы на самых центральных туристических улицах, вроде Арбата и Тверской, и глинтвейн. Мне — безалкогольный, а на вопрос, какого черта так, если мне уже есть восемнадцать, брат только пожимает плечами, а Надя нервно смеется. Не сказать, что гулять с братом и его пассией было неприятно, просто как-то выматывающе и частично неискренне. Примерно наполовину фальшиво — из-за Нади. Черт, я бы все отдал за то, чтобы вместо нее была мама. Добираюсь в общагу под ночь, потому что из квартиры, которую эти двое сняли на пару ночей, меня по понятным причинам выпроводили, хоть и накормили вкусным ужином. Приползаю еле живой, потому что тяжелая неделя, а еще и неискреннее натянутое общение без отдыха. И, как назло, опять Дамир, которому все никак неймется потерпеть и не донимать меня расспросами. Сначала огрызаюсь и категорически ничего не хочу говорить, но нейтральными вопросами о том, где были и что делали, он потихоньку настроил меня на общение.

     — Ты мне соврал! — вскрикивает вдруг посреди разговора без какого-либо перехода. Пока я пытаюсь сообразить, с чего бы ему думать, что я вру о прогулке с братом, он продолжает: — Либо ты тайно дрочишь на своего брата и ищешь мужика, похожего на него, либо ты соврал про своего папочку, — шипит зло и даже не думает поумерить свой пыл. Не знаю, что его так бесит, ведь от знания, что мой мужчина не врач, а препод, его жизнь абсолютно не изменится. Может быть так, что его бесит просто факт моего вранья ему? Саша, бывает, дуется на меня, когда я ему недоговариваю что-то…

     — Да, соврал. И что с того? Какая тебе разница? — все еще не могу переключиться с непринужденного диалога о прошедшем дне на вот эту сложную неоднозначную тему. И в другое время я бы давно послал Дамира, но вдруг ясно понял, что он практически спас меня сегодня, не сболтнув ничего радикально лишнего, но если нагрубить ему, то уже завтра я могу не дождаться такой щедрости. Я загнан в угол своим же враньем по всем фронтам, сам же теперь должен это как-то расхлебывать.

     — Да никакой, в общем-то… — бросает задумчиво и… уходит. Вот просто встает и уходит за шкаф после того, как с полчаса пытался меня разговорить. Да что у него в голове?! Я не выдерживаю и на этот раз не намерен оставить все просто так. Вскакиваю и иду вслед за ним. Успеваю как раз, чтобы увидеть его тайник с горячительными напитками, на который Дамир в очередной раз покушается. И я не знаю, почему меня это так трогает, почему меня вообще волнует, что он пьет каждый вечер, иногда даже не закусывая. Сейчас у меня возникает ложное чувство, что это все из-за меня — потому что я ответил ему так грубо, он теперь прикладывается к алкоголю. Понимаю, что это бред, но все равно не могу промолчать и сделать вид, что ничего не происходит:

     — Да не трогай ты эту дрянь! — почти приказываю, а он оглядывается на меня непонимающе и, тихо фыркнув, продолжает откупоривать пузатую бутылку с янтарно-коричневой жидкостью. — Дим, пожалуйста, я серьезно! Меня напрягают твои ежедневные попойки. Давай поговорим… Что хочешь, только давай ты хотя бы один день побудешь трезвым, — от отчаяния предлагаю самые радикальные шаги. «Что хочешь» — вот это я замахнулся. Откуда мне знать, что в его «хочешь» не включается что похуже обычного разговора? Еще и эта его улыбочка предвкушения, слишком уж сладкая для человека, которому всего-то предложили поговорить.

     — Я хочу услышать правду. Кто твой папочка? Или их все-таки несколько? Знаешь, после сегодняшнего я не особенно настроен на доверие к тебе, — пытается отчитывать меня прямо как Романыч, впиваясь в меня злым взглядом темных глаз. Да только перед Романычем я дрожу, как осиновый лист, даже при его спокойном тоне, ему не нужно кричать на меня, чтобы вызвать трепет. «Правильные» и «неправильные» замашки Доминанта я уже давно различаю и могу сопротивляться вторым. Но сейчас не могу упрямиться, потому что Дамир может рассказать все брату и опять напиться в отместку мне. Не хочу доводить до этого.

     — Я не могу сказать! — пытаюсь убедить его, чтобы снова не врать, но выторговать себе право недоговаривать, но Дамир только усмехается и снова пытается открыть бутылку. Как же я благодарен этой застрявшей пробке за еще каплю времени для меня! — Дим, пожалуйста, послушай. Он препод, ему нельзя допускать, чтобы о нас узнали, — начинаю и уже готов биться головой о шкаф за спиной, чтобы забыть, какой я идиот. А Дамир сразу замирает, приподняв брови от удивления, но молчит. Слушает, гад, а я не знаю, что сказать еще. Я вообще не знаю, зачем сказал правду, а не придумал очередную ложь. Рядом с Дамиром язык меня все время подводит.

     — Я его знаю? — всего один вопрос, и я медленно, маленькими порциями выдыхаю, когда понимаю, что Дамир учится на другом факультете и едва ли знаком с биофаковскими преподавателями. У него урезана программа по биологии, Романыч у них точно не преподает, но даже если они каким-то чудом знакомы, то никто мне не мешать ответить:

     — Нет. Я, конечно, не знаю всех твоих знакомых по именам, но думаю, что нет, — говорю быстро и отрывисто, чтобы он не заметил подвоха. У них есть анатомия растений на первом курсе? Понятия не имею, нужна ли ботаника в биотехнологиях, а потому беспокоюсь. Хожу по тонкому льду. А что, если Дамир все-таки его знает? Приглядится, переосмыслит свои прежние наблюдения, сопоставит факты, после чего из принципа выдаст, чтобы мне насолить. Если что-то подобное случится, то Романычу прилетит от руководства гораздо больше, чем мне. Получается, я прямо сейчас подставляю нас обоих и совсем, ни капельки не могу на это повлиять, потому что механизм откровений уже запущен и мне нужно быть очень осторожным, чтобы не выдать еще крупицу информации, которая поможет Дамиру собрать пазл.

     — Успокойся, я не буду копать глубже, — словно мысли мои читает и старается успокоить меня. Наконец отставляет бутылку в сторону, что дает мне право еще раз медленно выдохнуть и еще немного расслабиться. — Ты бледный, — говорит необычайно тихо, подходя ближе ко мне. Натурально крадется, словно пантера, пока не подойдет на расстояние вытянутой руки и не схватит неожиданно мою ладонь. Я почти подпрыгиваю от испуга и в первую секунду думаю выдернуть руку, но потом расслабляюсь и решаю, что в этом нет ничего такого. — Так сильно переживаешь? — еще один вопрос, который ставит меня в тупик. Что на него можно ответить, кроме «да»?

     — Я боюсь за то, что ты не отстанешь и из принципа будешь искать и выдашь нас. Я боюсь за него, за себя, за брата, который если узнает обо мне, то просто прибьет… Да, блин, я даже за тебя переживаю из-за твоих ежедневных пьянок, хотя ты сволочь последняя, — не могу не говорить то, что говорю. Меня как будто прорывает: воскресный разговор с Романычем о нашем будущем, а точнее, о его отсутствии, адская неделя учебы, сегодняшние нервы из-за приезда брата — и это все помимо других событий. Я, блин, устал, а теперь Дамир выжимает из меня последние соки.

     — Ты не слышал меня? Я не буду искать. Я бы, конечно, очень хотел уничтожить этого хмыря за то, что творит с тобой, но не дурак и понимаю, что и тебя поднятая буча заденет, поэтому не буду, — говорит необычайно спокойным, даже ласковым тоном, поглаживая мою ладонь. То сжимает, но не до боли, просто чтобы почувствовать, прощупать меня, а то одними кончиками пальцев водит, а меня бросает в жар от такого обращения. Вот почему он не может всегда быть таким, зачем все эти бесполезные остроты в мою сторону, для чего? — Твой брат тоже не узнает, пока ты ему сам не расскажешь. Никто не узнает, — убаюкивает меня, делая шаг вперед, а я позволяю себе закрыть глаза и просто наслаждаться его голосом. Что он делает со мной? Меня просто плавит, но не так как с Романычем, а нежнее, что ли, как будто я сам расслабляюсь и доверяю, потому что хочу, а не потому что человек рядом к этому располагает. На самом деле мне очень не хватает Романыча и его силы рядом, Дамир тут не при чем.

     — Не пей, пожалуйста, блядь, синька ты неугомонная. Ты себя губишь, так еще и Сашку с Серегой спиваешь. Сашка же ребенок полный, он в гороскопы до сих пор верит… — шепчу, все еще не открывая глаз. Мне кажется, что если я посмотрю прямо на него, то вся магия рассеется, он снова посмеется надо мной и выставит вон. Но пока только еще один шаг ближе и усмешка, от которой мурашки по коже.

     — Не буду, — обещает, не обещая ничего. Пустые слова, которым я почему-то верю. Сил пререкаться нет. Какой толк от моего бурчания, если все в любом случае на совести Дамира? Хочу какого-то тепла и поддержки, чтобы все проблемы вдруг исчезли и не донимали меня. — Он гадал тебе? — аккуратно переводит тему на более приятную. — Глупости, конечно, но мне он сказал, что… Представляешь, вот мы тут с тобой живем, ковыряемся в своем дерьме, а где-то уже заранее, еще до нашего рождения звезды сошлись так, чтобы мы обязательно встретились, — плетет красивый, витиеватый, совершенно не свойственный ему бред и все подходит ко мне. Словно нервную дикую кошку приручает, осторожно, чтобы не спугнуть и самому не пострадать.

     — Бред, — говорю и не успеваю закрыть рот, как его касается… мягкое, мокрое, но требовательное. Чужие губы и язык, который настойчиво протискивается в мой рот. И я не в шоке и не в гневе, я просто обессилен и хочу нервно смеяться от ненависти, от жгучей боли и отвращения к происходящему. Эта мразь даже сейчас пытается поиметь свою выгоду! Когда я очень устал и расстроен, практически умоляю его быть человеком и войти в мое положение, он пользуется моим состоянием, чтобы удовлетворить свои хотелки. От души размахиваюсь, чтобы влепить ему пощечину. Пошел он. Просто пошел далеко и надолго. Утираю рот рукавом все еще надетой на меня толстовки и ухожу, даже не посмотрев в его сторону.

     Я понимаю, что не в том положении, чтобы брыкаться, но и не считаю нужным отдаваться ради его пустых обещаний. Этот гад украл мой первый поцелуй! Ну ладно, не первый, но первый осознанный и взрослый. Вот просто взял и обслюнявил мои губы так, как будто так и надо, как будто за это ему ничего не будет. Не спросив моего разрешения… Продумывая эти лихорадочные мысли, хватаю куртку с вешалки и, молниеносно обувшись, выбегаю. На улице ночь и совсем не время гулять, но я не могу, ноги сами несут меня куда подальше от Дамира и его загребущих лапищ. Я в шоке от произошедшего, у меня в голове не укладывается, что можно вот так наброситься на человека, который явно не в духе, очень устал и совершенно точно не хочет такой близости. Наверное, я слишком привык к отношению Романыча, когда он сто раз расскажет о своих планах, предупредит и спросит разрешения, никогда не сделает ничего лишнего.

     Нужно позвонить ему. Меня почти трясет от шока, все вот так сразу навалилось, и сам я не справляюсь, а значит, мне нужна помощь. Хорошо, что я догадался взять с собой телефон, а точнее, мне хватило ума оставить его в кармане. Возвращаться в комнату было бы глупо. Кто знает, что еще у Дамира на уме. Может, он в придачу решит меня трахнуть с той же невозмутимой уверенностью. Это нормально в обычных, не БДСМ парах? Насколько же проще договариваться заранее и не трогать друг друга без спроса. Даже Романычу, поцелуя с которым я действительно хочу, я бы отказал сейчас, потому что мое состояние вовсе не располагает. Я не хочу, чтобы меня целовали сейчас! Ладно взять за руку, чтобы поддержать, но романтические жесты зачем, если я явно не в настроении? И это не считая того, что мы почти постоянно на ножах с Дамиром и склонять меня к близости, как минимум, странно.

     Я отхожу как можно дальше от главного входа в общежитие, в глубь двора между корпусами, где можно спрятаться в тени какого-то большого дерева и не бояться, что меня подкараулят и будут подслушивать. Все равно выжидаю пару минут, прежде чем позвонить ему в приложении. Черт, время чуть за полночь… Даже странно, что в комнате никого не было во время нашего разговора с Дамиром. Серега гуляет часто, с начала года завел себе много друзей в общаге, с которыми может пропадать хоть целыми сутками — очередная ночь не в комнате вовсе неудивительна. А вот почему Саши нет… Это уже тревожно и вызывает вопросы. Но как следует задуматься об этом не успеваю, первый гудок заставляет меня вздрогнуть и прижаться спиной к дереву. Кора плотная и холодная, а темень вокруг такая, что я еле могу разглядеть собственные руки. Только молочный свет фонаря где-то далеко, да и тот тусклый. По щиколотку в снегу, но это мелочи, потому что конфиденциальность нашего с Романычем общения важнее… Поздновато я о ней вспомнил.

     — Да? — ответ короткий, чуть удивленный. Романыч явно не ждал звонка от меня в такой час, но не ответить не мог: он обещал мне всегда быть на связи и помогать, что бы ни случилось, еще во время первых встреч, а с тех пор мало что изменилось. — Валюш, я слушаю. Что случилось? — чуть мягче, а у меня дежавю того, что было между нами как раз после его обещания ответить мне даже среди ночи. И сейчас мне не страшно говорить, но я банально не знаю, с чего начать. «Один парень меня поцеловал, и теперь я в ужасе»? Я вряд ли смогу объяснить такую свою реакцию, если не начать с самого начала.

     — Простите, что побеспокоил Вас, но мне правда нужна помощь, — проговариваю дежурные фразы, только чтобы выиграть себе немного времени на формулировку сути вопроса. — Ко мне приехал брат и он не знает, что я гей… А в моем окружении есть парень, который знает слишком много обо мне и, кажется, имеет зуб на меня… Но я не уверен, я запутался… — как и следовало ожидать, начинаю плохо и не могу понять, как передать все то, что происходило со мной с самого начала года. Еще хуже представляю себе, как передать наши отношения с Дамиром так, чтобы все не выглядело бредом. Я теряю голову рядом с ним, перестаю следить за языком и веду себя странно. Вот почему я сегодня проболтался, каким колдовством он владеет, заставляющим людей терять голову?

     — Так, подожди, а то ты и меня запутаешь. — Романыч только усмехается и, вопреки ожиданиям, вовсе не злится. Я почти наяву вижу, как он снисходительно улыбается, настраиваясь на диалог со мной. Сам демонстрирует свою расслабленность и меня просит успокоиться. — Ты боишься, что этот парень выдаст тебя брату? — сокращает все мои эмоциональные возгласы до парочки слов, и мне становится стыдно за то, что до сих поддаюсь панике, хотя сейчас говорю с Романычем и должен быть максимально спокоен. Нечего бояться рядом с ним, я обязательно получу помощь, если смогу нормально все рассказать.

     — Да! Он узнал, что я наврал о Вас… Я еще очень давно описал ему вместо Вас своего брата, а теперь он приехал, и чертов Дамир сложил два и два и потребовал ответы… — задыхаюсь от страха, когда понимаю, что мне придется сказать Романычу. Он меня прибьет, если узнает, что я проговорился о том, что он препод. С одной стороны была злость брата, а с другой недовольный Романыч, и мне просто пришлось сделать выбор. Я надеюсь, что он поймет… Как же, блин, я надеюсь, потому что ничего другого мне просто не остается. — Мне пришлось сказать правду, иначе бы он… — начинаю оправдываться заранее, но меня это конечно же не спасает.

     — Что?! — этот вскрик еще долго будет звенеть у меня в ушах. — Что ты, блядь, сделал?! — не ждал от него таких криков и мата, а потому сильнее прижался к дереву за спиной, едва не забыв дышать. Я даже не предполагал, что Романыч может быть таким злым. Да он просто в ярости и наверняка бы ударил меня, если бы наш разговор проходил не по телефону. — Давай-ка проясним, чтобы потом не оказалось, что я что-то не так понял. Ты рассказал парню, который запросто может так сильно тебя подставить, что встречаешься со мной? — он шипит, чтобы не орать посреди ночи, а моя паника все усиливается. У меня дыхание перехватывает и на глазах выступают слезы от ужаса. На меня никто никогда еще так не злился! Я ничего не могу сказать в свою защиту, только продолжать слушать. — Я доверял тебе, дрянь ты такая! Ты понял, что натворил, или тебе объяснить? — он шипит, как змея, которая вот-вот совершит бросок.

     — Я нет… — пытаюсь что-то проблеять поперек, но от паники и слез это сделать очень сложно. Я не представляю, как можно сопротивляться такому властному тону, но мне жизненно необходимо это сделать, иначе ничего хорошего меня не ждет. Даже если Романыч не попробует мгновенно уволиться и куда-нибудь уехать, спасая свою репутацию, и убедится, что до руководства ничего не дошло, он никогда даже не заговорит со мной от греха подальше. — Нет, я не назвал Ваше имя, ничего, что могло бы Вас выдать… — еле выдавливаю из себя и чувствую тяжелый вздох в трубке. Мне кажется, что Романыч набирает побольше воздуха в грудь, чтобы разразиться новым воплем, которого я не выдержу и сброшу. Нельзя этого допустить, а потому я сгребаю все остатки смелости, чтобы перебить его: — Я умоляю, пожалуйста, не говорите ничего. Замолчите, ради Бога, замолчите, или меня инфаркт схватит, — тараторю без отдыха, едва не задохнувшись к концу фразы. Если он меня не послушает, я не знаю, что будет. Я умру и зарою себя прямо под этим самым деревом.

     А пока только сползаю по окаменевшей от мороза коре и тихо реву в трубку, потому что больше не могу себя сдерживать. Не удивлюсь, если он не станет это слушать и сбросит — в конце концов, я заслужил. Нужно держать себя в руках и договорить. Объяснить все нормально, пока Романыч не придумал себе ничего лишнего. Получить помощь от него, в конце концов… От мороза и горячих слез першит в горле, и я кашляю, продолжая реветь не только из-за криков Романыча, но и за все то, что накипело за целую неделю, а особенно за прошедший день. Крики Романыча просто стали последней каплей в этот ужас. Мне было больно от того, что у меня украли первый поцелуй, но я понятия не имел, каково это, когда единственный близкий человек называет дрянью ни за что. Я вою от причиненной боли, а Романыч молчит на том конце и слушает мои всхлипы, подчиняясь моему почти приказу молчать и не пугать меня еще больше.

     — Я ничего… я сам этого боюсь… — начинаю бормотать в бреду, прерываясь на судорожные вздохи через каждое слово. — Зачем Вы так? — это тоже говорю вовсе не для того, чтобы услышать ответ, а чтобы сильнее выпятить свою обиду. Нельзя было так на меня кричать! Я вообще не переношу его гнев, меня колотит уже от одного строгого тона, а тут такое! Да даже если бы я такое натворил, как-то случайно бы проговорился и подставил нас обоих, то это была бы наша общая проблема, а не его одного! Я понимаю, почему он злится и зачем ругает, но мне ужасно страшно было слышать, как он мгновенно отвернулся от меня. Словно я полетел в пропасть, на дне которой сплошное ничто, и лишь в последний момент успел схватиться за край.

     — Тише-тише. Мой любимый, хороший, перепуганный до чертиков мальчик, — тон становится нежным, привычным мне после особенно сильного болезненного воздействия, чтобы успокоить, но мне от этого еще хуже. Я опять срываюсь на плач, пока Романыч продолжает: — Я не должен был на тебя кричать, мне нужно было дать тебе сказать, а уже потом делать выводы. Прости меня, это было ужасно, — рассыпается извинениями, но что мне от них? Конечно же сейчас, когда опасность миновала, он готов сказать мне что угодно, лишь бы успокоить. Да только меня испугали не только его поспешные выводы, но и желание бросить в самый критический момент. Уже который раз меня это пугает в Романыче, но все как-то отдаленно: слухами и угрозами — а сейчас вот «распробовал» на собственной шкуре.

     — Вы знаете, у Вас есть супер-способность, — начинаю, чувствуя, как меня пробирает нервным смехом. Организм как следует тряхнуло адреналином, а теперь «отходняк» в виде неадекватных эмоциональных реакций, — убивать людей голосом, — заканчиваю, тихо хрюкая в кулак, а Романыч, не стесняясь, смеется вместе со мной. Такой добрый и теплый снова, ни следа от прежнего злого Романыча, который рвал и метал всего пару минут назад. А у меня из носа текут сопли после истерики, а учитывая, что я почти сижу на снегу и дышу ртом, так недолго простудиться еще сильнее и слечь на недельку-другую, чего я никак не могу себе позволить. — Ладно, простите, что побеспокоил… — хочу нормально вежливо попрощаться, потому что первопричина моего беспокойства кажется мелочью после пережитого ужаса.

     — Нет, подожди, — резко обрывает меня, но только на фоне его прошлого мягкого извиняющегося тона и добродушного смеха. Становится собранным и серьезным, хочет во что бы то ни стало вернуть наш диалог в прежнее русло, а я уже в гробу видел свои жалобы. После такой встряски мне уже ничто не страшно, все самое жуткое я повидал. — У тебя проблемы, поделись ими, — пытается уговорить как можно мягче, но при этом с требовательным нажимом, а я ни в какую. Не хочу после такого вообще говорить с ним. Не сегодня точно, а лучше вообще с глазу на глаз все потом обсудить, а не по телефону. Он хоть и будет злой, но, может, видя мою реакцию, смягчится. Больше ворошить что-либо острое у меня нет никакого желания.

     — Не хочу, — отвечаю честно и пусть неприятно для Романыча, но это все равно лучше, чем давить из себя непонятно зачем. Упрямлюсь и капризничаю, но имею право. Сейчас нам лучше просто попрощаться и не ворошить лишний раз то, что едва нас отпустило. Хлюпаю забитым носом и поднимаюсь на ноги. Стряхивая с джинс налипший мокрый снег, думаю о том, что следующую неделю хорошо если проведу в тумане от лекарств, собрав последние силы, чтобы дойти до аптеки. Вот к чему приводит истерика на морозе — ни к чему хорошему.

     — Понимаю, — соглашается очень уж легко, и предсказуемый подвох не заставил себя ждать. — Давай поиграем немного? Ты окончательно успокоишься, а я получу моральную компенсацию за позднее пробуждение и нервы, — звучит слишком уж нагло даже для Романыча. «Поиграем»… И все-таки звучит заманчиво. Даже после того, как он на меня накричал, даже после соплей на рукаве и стучащих от холода зубов, хочется услышать ровный голос, которым он будет отдавать приказ. И как же он прав с предположением, что это меня успокоит. Доверять кому-то и забыть все проблемы — лучшее лекарство от расшатанных нервов и способ расслабиться. Вот только не уверен, что после его криков у меня получится безоговорочно довериться.

     — Да… Мастер, — соглашаюсь не без труда и заминаюсь перед обращением. И все-таки решаю назвать Романча правильно, как больше всего ему нравится. Сказал мне об этом не прямо, небрежно бросил «тогда уж лучше «Мастер» в ответ на мое наглое и такое пошлое «сэр». Все-таки «Мастер» — эстетичнее и благороднее, новое для меня слово в таком деле, а потому не вызывает никаких ложных ассоциаций, кроме образа моего Доминанта. Романыч тихо хмыкает, но не возражает. Дает мне минуту, чтобы собраться с мыслями, прежде чем продолжить:

     — Расскажи мне, где ты и в чем, чтобы я знал, с чем можно работать, — первый такой долгожданный приказ, который рассыпается сотней мурашек по рукам. Еще не требовательный и даже не властный, но уже томный и манящий. В последний раз, когда я отвечал на такие его вопросы, то передернул в процессе без каких-либо намеков на секс. А тут он прямым текстом сказал «поиграем», значит, точно будет что-то острое. Блин, а я на улице и просидел на снегу с десяток минут, а при таким раскладе лезть в штаны — идея еще той степени паршивости.

     — Я… сбежал из комнаты во внутренний двор между корпусами общежития. Тут темно, снега по щиколотку и редкие деревья — я как раз под одним из них. Не беспокойтесь, я нормально тепло одет: джинсы и толстовка, зимние ботинки и даже шарф — в чем гулял с братом, не успел переодеться даже, когда вернулся, как меня «взяли в оборот»… — вроде не собирался говорить о произошедшем со мной, но слова сами прорываются. Уже и не помню криков Романыча и свою истерику — моя память с удовольствием вытесняет самые неприятные моменты. Все это неважно, когда я выполняю его приказы, слушаюсь, подчиняюсь, лишь бы угодить ему.

     — Тшш… — мягко обрывает меня уже не змеиным, а более теплым шипением. Не могу привести пример, на что это похоже. Это просто шипение возбужденного Романыча, который очень хочет, чтобы я наконец замолчал и успокоился, давая ему слово. Единственное такое в своем роде. — Давай так… представь, что ты ни с кем не говоришь по телефону, что ты просто сбежал, потому что не мог больше оставаться в комнате. Напуган, растерян, совсем один… — Меня пугает это смакование моего далеко не лучшего эмоционального состояния. Вот он — садист во всей красе. Но возмущаться не могу, потому что знаю, что это все только часть игры, которая обещает быть приятной за все мои мучения. Но сначала мне нужно представить, что даже этого испугавшего меня крика не было — я один, без Романыча, потому что его нет и никогда не было в моей жизни. Что я до сих пор раздавлен поступком Дамира и не знаю, куда себя деть… Очень неприятно. — Чувствуешь? — почти гладит меня этим словом, но на самом деле передает слово.

     — Да, я… Напуган, потерян, сбит с толку и уже замерз, но не могу вернуться назад, потому что каким-то волшебным образом оба моих друга куда-то загуляли в эту ночь… Я могу себя защитить, но не хочу. Я не понимаю, что происходит, я очень устал и просто хочу куда-нибудь провалиться… не от стыда, а от отчаяния, — делюсь настоящим своим состоянием, ничего не придумывая. Это странно — ролить по телефону. Когда я был совсем мелким, лет в одиннадцать, зависал на тематических форумах по разным сериалам, фильмам и книгам, на которых был и раздел с ролевыми играми. Иногда принимал в них участие и не особо вдохновился, но понял суть и теперь с удовольствием применяю полученные знания в игре с Романычем.

     — Я слышал твои слезы, потом бесцельное метания, а теперь ты полностью отчаялся и прислонился лбом к ближайшему дереву, — слушаю его и морщусь. В ролевках описывать действия другого игрока — дурной тон, но у нас не простая игра, а в рамках БДСМ, значит, я должен его слушаться. Я правда походил вокруг старого дерева с толстым стволом, изображая «бесцельные метания», так сказать, вливаюсь в роль. Потом прислоняюсь лбом к потрескавшейся коре и жду дальнейших указаний. — «Неужели этот парень прямо здесь и заночует? Нет, ну это совсем не дело», — голос все еще Романыча, но другой, словно он пытается кого-то изобразить. А я не знаю, что ответить, потому что до сих пор не совсем понимаю правила и цель игры. На пробу пытаюсь вклиниться в его «тред»:

     — Слышу голос и вздрагиваю, потому что думал, что один здесь. Но потом расслабляюсь, потому что он не похож на моего обидчика и вообще кого-то из знакомых. Решаю никак не реагировать и остаться неподвижным. Может, чужак подумает, что я пьяный или мертвый, и пройдет мимо? — аккуратно описываю свою реакцию, никак не касаясь ни внешности его персонажа, ни действий. Вдруг он решил притвориться не собой, а я дерзко разрушу его планы по неосторожности? Да и приказывать своему Доминанту, что делать, даже в ролевой по телефону — совсем не дело.

     — Меня все больше пугает твое состояние, потому что я давно здесь и видел многое. Мне не впервой соседствовать с полумертвыми от алкоголя телами, со сладкими парочками, которые считают романтичным поранить меня своими инициалами… — говорит, тоже потихоньку вживаясь в роль, а я до сих пор не могу понять, за кого он играет. «Поранить инициалами» — странно звучит. Он точно не человек в этой игре, но кто — это мне предстоит выяснить. — Мне нельзя себя никак проявлять. Моя миссия не в том, чтобы лечить разбитые сердца или что там произошло у этого мальчишки, но помочь хочется, и я решаю начать с малого — хотя бы согреть мимолетным дыханьем, — и новые его слова ничего мне не дают. Я понятия не имею, кто его персонаж, и мало что могу сказать… Ну что ж, попробуем играть растерянность.

     — Я чувствую горячее дыхание на своей шее, но не понимаю, откуда оно. Ежусь и закрываю это место рукой. Я сейчас совершенно не хочу чужой близости, — говорю чистую правду. Вот совсем не хочу дыханья на своей шее — это, как минимум, страшно. После того, как у меня украли первый поцелуй, воспользовавшись моей беспомощностью, терпеть еще кого-то так близко без разрешения отвратительно. Даже если это Романыч, он должен был спросить, можно ли. Даже в ролевой игре по телефону, блин, потому что мне это нужно — знать, что я в безопасности и меня никто не посмеет тронуть, пока я не дам явное согласие. Но пока не хочу брыкаться и произносить стоп-слова, накрываю свою шею ладонью, как и обещал в своей реплике. Надеюсь на благоразумие Романыча, что он одумается и начнет спрашивать разрешения на прикосновения. Пусть даже они такие желанные для меня, я бы все отдал, чтобы он так же смело, как в игре, дышал мне в шею, но не сегодня и не сейчас, когда я хочу только слова и невинные жесты поддержки. Ну или чувственные нежные прикосновения, но осторожные, а не требовательные просто по умолчанию.

     — Не парень, а ледышка, — усмехается Романыч, и я никак не могу понять, предназначается ли это мне в игре или мне в реальной жизни. — Я пытаюсь еще раз погреть моего мальчика, горе которого чувствую особенно ярко, когда вижу, что его колотит в отвращении от любых прикосновений. Мне страшно даже думать о том, что с ним сделали, что он стал так шарахаться даже от потока теплого воздуха на ледяную шею. Медленно глажу его руку своей… тем, что люди назвали бы рукой. Знаю, что он почувствует только тепло, возможно еще щекотку (не так часто приходится контактировать с людьми не через кору), и надеюсь, что хотя бы этого он не испугается, — шепчет нежно-нежно, так же, как описывал свое прикосновение. А я охаю от удивления, когда понимаю, что за игру затеял Романыч… Да уж, образ дриады ему к лицу.

     — Я чувствую что-то странное на своей руке, не могу объяснить и дать название, но оно теплое и не хватает требовательно и жадно, как дикое животное. Даже, можно сказать, приятное, если не считать того, что я понятия не имею, что это и как на него реагировать, — с готовностью отзываюсь на его игру. Она меня манит, она обещает быть приятной даже не физически, а морально. Погреет меня, как грел плетью чуть меньше недели назад, только теперь не спину, а душу. Я послушно глажу себя по руке на шее, максимально невесомо, но близко, стараясь изобразить приятное тепло и щекотку, обещанную Романычем. Черт, а это и правда приятно. Будь это Романыч, я бы уже мурлыкал и ластился к нему, но непонятному лесному духу я не доверяю так же сильно.

     — Увлекаюсь ласками с человеком, он вроде даже расслабился и смирился, дрожит теперь от страха, а не отвращения, но это нормально. Мне самому это приятно — его кожа мягкая и гладкая, как и все в людях, нежное, а может, сам этот парень такой… особенный, — слушаю и едва не мурлычу от осознания, что это все говорит Романыч обо мне! Я могу понять это как признание? Он правда считает меня особенным или это просто элемент игры? Для лесной феи (или кем он пытается представиться?) наверняка все люди кажутся необычными. — У него красивые вьющиеся волосы, которые инстинктивно хочется сжать в кулаке и потянуть не до боли, а лишь тихого писка и возбужденного трепета, они выгодно оттеняют белую кожу, которая в темноте и свете фонаря кажется жемчужной, сияющей. Еще эти невинные голубые глаза, как у олененка, аккуратный маленький нос, тонкие губы, которые он зачем-то ест при любом удобном случае — не мальчик, а куколка, — слушаю и дрожу от его сладкого тона, которым он признается в любви к каждой моей черте лица. Говорит, как настоящий маньяк, и теперь у меня никаких сомнений, что Романыч правда так думает, а не играет. Такое сыграть невозможно.

     — Я… — хочу сказать, что тоже люблю все в нем, но осекаюсь. Романыч терпеть не может разговоры о любви и особенных чувствах, он только в рамках вот такой игры, от имени неведомого лешего, может говорить, что я особенный для него и как сильно он меня хочет, а я не имею права рушить все своими эмоциональными возгласами, — весь дрожу от страха и боюсь лишний раз вздохнуть, чтобы не разрушить это неведомое наваждение. Не хочу даже думать, что это и какой природы, мне достаточно, что оно теплое и ласковое. Мне очень не хватает какого-то участия, чтобы меня пожалели и пригрели на груди, как ребенка. Я такой ребенок еще… — опять говорю чистую правду: я на самом деле боюсь вздохнуть невпопад или брякнуть неосторожное слово, чтобы не разрушить магию между нами. Напряжение искрит, но не сексуальное, а какого-то более чистого, возвышенного толка. Словно между родственниками, которым предстоит разговор по душам, который не обещает быть легким, но гарантированно принесет облегчение обоим.

     — А я это знаю и чувствую. Очень хочу обнять и согреть такого замерзшего и одинокого, но не знаю, как отреагируешь. Дышу в холодный затылок… — меня пугает то, к чему он ведет этим «хочу обнять» и «дышу в затылок». Не знаю, как намекнуть ему, что я не хочу, что выполню любой его приказ, только не надо вести игру, в которой меня насилует неведомый лесной дух. Вот только этого мне после Дамира не хватает. Пытаюсь прервать его «тред», но мне приказывают быть тихим и не перебивать. Меня разрывает от желания, испугавшись непонятно чего, немедленно все прервать, и чувства, что это просто моя паника и нужно только перетерпеть первый испуг. — Я подхожу ближе, чтобы между мной и тобой оставался миллиметр, чтобы ты чувствовал только мое тепло. Нервничаю, боюсь сделать лишнее движение, но решаю, что лучше спрошу: «Как твое имя?» — слушаю и говорю мысленное «спасибо» за то, что он решил не трогать меня и начать с разговоров.

     — Ужас все растет, когда чувствую, что это тепло окатывает всего меня. Приятно, но необъяснимо. А когда слышу голос, меня и вовсе перетряхивает. Оглядываюсь в поисках невидимого собеседника, но никого нет. Кровь отливает от лица, но я, заикаясь, называю свое имя, чтобы не злить… что бы это ни было. — Старательно вживаюсь в роль, лишь немного сглаживая свою реакцию. Думаю, если бы я на самом деле услышал чей-то голос из темноты, я бы орал, как резанный, лишь бы кто-то на первом этаже меня услышал и вызвал полицию. Но я послушный и немного пассивный, полностью прогнувшийся, чтобы наша игра состоялась именно по правилам Романыча. Я уже немного успокоился и поплыл по течению, ловлю каждое его слово, как неделю блуждавший по пустыне путник — капли воды.

     — Не бойся, я не причиню вреда. Я хочу помочь, — шепчет максимально интимно, секс в каждом слове, и я почти чувствую горячее дыхание на своем ухе. Очень в духе таинственной нечисти, но совсем не в духе Романыча. Но если бы игра не приносила ему удовольствия, он бы не продолжал это. Значит, ему нравится именно так — томно и нежно затягивать в свою паутину: шептать на ушко успокаивающие фразы и прижиматься всем телом, тщательно разглядывая и восхищаясь красотой, ежесекундно борясь со своими желаниями, заботясь о чувствах партнера. Любовь, словно диковинный цветок, с новой силой распускается в душе. Да он просто идеальный человек… а еще иногда леший. Улыбаюсь и закусываю губы от волнения, но почти сразу заставляю себя этого не делать, потому что Романычу бы это не понравилось. — Можно обнять тебя? — и мгновенно все мои попытки расслабиться идут прахом.

     — Прости…те? Мне приятно то, что происходит, но я не хочу, чтобы меня кто-либо трогал. Почему каждый норовит воспользоваться моей беспомощностью и болью, чтобы склонить к..? — не договариваю фразу, но, думаю, все и так понятно. Слова сами прорываются, честное слово, я не хотел ломать его игру своими тараканами, но вот пришлось. И пусть он не имел в виду объятия как переход к чему-то большему и даже спросил разрешения, я все равно не хочу. — Я устал, я напуган и подавлен, я не хочу сопротивляться, но это не повод этим пользоваться! Я даже не знаком с тобой, чертова нечисть, почему ты вообще считаешь уместным трогать меня? Может, у меня есть парень. Ты ведь даже не подумал об этом, просто взял то, что хотелось? Почему ты трогаешь меня так, словно я твоя собственность и ты можешь красть у меня объятия, поцелуи? — меня рвет на части, пока говорю это. Говорю то, что должен был сказать Дамиру, а вовсе не Романычу, превращая в руины его с такой тщательностью встраиваемую игру. Он не сделал и доли того, за что я его ругаю.

     — Тише, успокойся, ты жалишь не того, кто навредил тебе, — делает самое правильное замечание, при этом каким-то чудом не выходя из образа. — Я не трону тебя, пока ты не разрешишь, ты в безопасности рядом со мной, — убаюкивает еще более нежно, хотя казалось, что более теплого обращения придумать нельзя. Он обещает мне защиту даже от самого себя и уважать мое мнение. Конечно же Романыч никогда и ничего не делал со мной без разрешения, он всегда слушал меня и поддерживал, не рассчитывая на немедленную «оплату». Он хороший, но я ругаюсь на него, потому что больше не на кого: я не знаю, что выкинет Дамир, если всерьез поссориться с ним. — Я замираю в той же позе, только чтобы греть, даже отнимаю руку от твоей ладони. Мне очень важно не спугнуть доверие к себе и позволить бедному мальчику выговориться, большего и желать не смею, — продолжает нашу игру вопреки всему, что я наговорил. Ну ладно, если он хочет услышать, что произошло, я скажу.

     — Человек, которого я ненавижу, который мне противен и вечно создает проблемы: он постоянно цепляется ко мне с «шутками», обзывает шлюхой и настраивает друзей против меня, он толкнул меня на физ-ре, чтобы я ушиб руку — вот эта мразь, от которой не требовалось ничего, кроме как держать язык за зубами и не выдать меня брату, которого я умолял сегодня быть человеком и не ставить мне палки в колеса, просто взял и украл мой первый поцелуй! — я жалуюсь так явно, что скулы сводит от отвращения к себе. Я должен быть уверенным и сильным, взрослые вообще не обращают внимания на подобные мелочи, но не могу. Меня всего внутри выворачивает от осознания, что Дамир трогал меня. — Вы понимаете, он пытался взять что-то вроде платы у меня за молчание! Просто видел, что я больше ничего не могу, кроме как просить у него, что я раздавлен и ни на что больше не способен, и взял то, что хотел. Без спроса, зная, что я не хочу и у меня есть мужчина! — понимаю, что поднимаю крик, но остановиться не могу, мне нужно выговориться.

     — Он редкая скотина, Валюш, и тебе нужно держаться от него подальше, — дает неутешительный вердикт Романыч. — По тому, как ты его описываешь, мальчик мой, не видя всей картины в целом, я уже могу сказать, что тебе ни в коем случае не нужно поддаваться на его манипуляции: травля, насилие — все это признаки нездорового человека, который к тому же влюблен и, не имея возможности обратить твое внимание на себя нормальными способами, глумится и пытается взять силой. Даже не думай бояться его и позволять ставить какие-то условия. Молчи, не вздумай с ним откровенничать, ничего не говори обо мне — это в первую очередь. Во-вторых, он пока не знает ничего смертельного для тебя: только то, что ты гей, но в любом случае ты можешь всегда все отрицать, потому что у него нет ничего материального — только слова, которым брат, если правда любит тебя, поверит в последнюю очередь. И не переживай о том, что уже случилось: для меня и для любого нормального человека абсолютно ничего не значит твой прошлый опыт, ты не стал грязным после того, как тебя взяли силой, это не измена и не клеймо.

     — Я сказал, что Вы препод. Ни имени, ничего конкретного, только то, что Вы преподаватель, которому очень важно не выдать себя. Простите, я не подумал тогда, я вообще не знаю, зачем сказал ему это, я растерялся и проболтался, и теперь мне очень страшно, что он пойдет по следу и как-то догадается, — признаюсь наконец. От безысходности разок прикладываюсь лбом о дерево — на коже выдавливается причудливый узор обледеневшей коры. Меня тошнит от самого себя. Романыч мне доверял, а я вот так по-детски чуть его не выдал. — Я умоляю не бросайте меня из-за этого. Меня чуть удар не хватил, когда Вы кричали на меня, хотя мне нужна была помощь. Меня загнали в угол и воспользовались беспомощностью, — я снова чуть не плачу, бередя едва закрывшуюся рану. Я очень боюсь, что Романыча и это не устроит, что он снова накричит на меня и порвет все отношения.

     — Знаю. Но больше этого повториться не должно. С этого дня я запрещаю тебе с кем бы то ни было говорить обо мне. Если тебя опять попытаются шантажировать, ты должен посоветоваться со мной, прежде чем открывать свой рот. Мальчик мой, если о нас кто-то узнает, то в самую последнюю очередь я подумаю, что это по твоей вине. Я очень сильно доверяю тебе, так же как ты мне — это самое главное в наших отношениях. Сегодня я накричал на тебя, и это было ужасно. Я признаюсь, что подсознательно всегда ждал удара в спину и при первой же возможности вывалил на тебя этот свой страх. Теперь я выговорился тебе, и так как теперь ты знаешь, как для меня это важно, я больше не буду подозревать тебя и искать подвох. И я умоляю тебя не предать мое доверие, — впервые Романыч что-то вот так серьезно у меня просит. Доминант умоляет своего саба — это уму непостижимо. Теперь я не могу уйти от ответственности, на мне, как и на нем, наша безопасность, я должен быть осторожным впредь и не допускать таких оплошностей, как сегодня, особенно с Дамиром.

     — Я обещаю Вам. Сегодня я сделал глупость, я сам это понимаю и не знаю, как просить у Вас прощения, но больше этого не повторится. Я хочу быть с Вами и не хочу Вас подставлять, я люблю Вас, — слова сами слетают с языка. Я очень устал, я замерз и даже представить боюсь, сколько времени мы с ним уже вот так болтаем. Просто захотелось сказать, как он мне нужен и важен, не подбирая слов, просто все, что есть на душе к нему. Так сильно ранить меня, так умело успокоить и подарить легкость парой фраз, а потом еще раз серьезно поговорить и поставить меня на место может только Романыч, и я люблю все в нем. А он молчит и тяжело выдыхает в трубке. Я весь сжимаюсь, боясь, что мое признание не примут, и тогда я в который раз все разрушу. Разрушил его тепло ко мне и готовность помочь, когда он только принял звонок. Разрушил его игру, которой он пытался вернуть меня в прежнее русло. Я разрушил даже наше привычное иерархическое нормальное общение, и теперь между нами непонятно что: он меня просит, а не я его.

     — Ты устал, — наконец всего два слова после долгой паузы. Никаких «я тоже», как было бы в обычной паре, или любой другой реакции — он игнорирует, словно для него это пустяк и не требует обсуждения. — Не надо говорить мне то, что не хочешь, только потому что думаешь, что мне это понравится. Вовсе нет, мне не нужны твои глубокие чувства, достаточно только обещания исполнить приказ, — делает странные выводы из моего признания, что я всего-лишь умасливаю его своим «люблю», ничего не вкладывая в это. На попытку возразить отвечает жестким «нет» и просьбой не утруждать его повторять уже сказанное. — Иди спать, время уже очень позднее, а завтра у тебя пары, — переводит все в заботу обо мне, но тон крайне отстраненный, совсем не такой, каким он чуть больше двух месяцев назад приказывал мне идти в постель. А может, мне так показалось из-за пережитого оргазма, а теперь, когда возбуждение даже на периферии сознания не маячит, не могу проникнуться такими же эмоциями?

     В любом случае, осадочек остался неприятный. Я его разочаровал и сломал его игру, только поныл о своих проблемах и выговорился — полегчало. Но полученные советы меня совсем не выручили: примерно то же самое я сам себе смог бы сказать, если бы нашел силы взять себя в руки и на холодную голову обдумать ситуацию. Теперь у меня за плечами внеочередное правило ни с кем не говорить о Романыче, которое кажется мне унизительным — таким же, как показался бы приказ не забывать дышать и чистить зубы по утрам, словно я не просто маленький ребенок, а конкретно так умственно отсталый. Но заслужил, что уж тут. Перепугал Романыча по собственной глупости и вот теперь не удивительно, что получил «наказание»… как бы до настоящего, не в кавычках, не дошло.

     Хлюпаю сопливым носом и после прощания с Романычем решаю больше не стоять на улице и дойти до комнаты: Дамир меня не съест, а если опять попробует трогать, где не положено — получит в челюсть, а больше я ничего не боюсь. Давлюсь воздухом, когда вижу количество непрочитанных сообщений. Вообще-то во время разговора с Романычем периодически чувствовал ухом вибрацию входящих, но не обращал на них внимание — не до того было, а теперь понял, что ни на шутку переполошил всех своим ночным побегом. Больше всего сообщений от Дамира — малосвязные заверения в том, что он не хотел меня обидеть, что не удержался, что я ему нравлюсь и жутко пугаю тем, что съебался куда-то в ночи и не выхожу на связь. Обещает извиниться, когда я вернусь в комнату. Сообщения от Сереги и Саши даже не читаю — примерно представляю себе содержание. Чувствую стыд перед друзьями, а к Дамиру странную смесь чувств, которую я про себя определяю как триумф — все-таки он признал, что был не прав, а значит, все уже не спустится на тормозах как с рукой и я могу надеяться получить нормальные искренние извинения.

     Первым на шею мне бросается Сашка, тараторя что-то о том, что они чуть не позвонили в службу спасения, потом обматерил Серега и сказал, что уже написал Боре о моей пропаже — теперь мне самому перед ним объясняться. Дамир тактично молчит и избегает прямого взгляда, бурчит извинения, но не очень красноречиво, словно он далеко не все рассказал моим друзьям и не горит желанием афишировать произошедшее. Ну и пусть, мне тоже не улыбается краснеть и объясняться с друзьями за своих тараканов. Я повел себя как конченая истеричка сегодня — тут гордиться нечем, только виновато потупить глаза и жалобно шмыгнуть носом, чтобы на меня перестали ругаться за собственные расшатанные нервы.

     Кутаясь в одеяло, думаю, как бы отреагировал Романыч, если бы я из-под его носа вот так пропал. Он бы за меня боялся, потому что я его саб и он отвечает за мое здоровье, но по возвращении целым и невредимым с признанием, что психанул и прятался в рощице за общагой, нехилый пиздец накрыл бы меня мгновенно. Ремнем по ляжкам, а то и вовсе по рукам — не нужно быть ясновидящим, чтобы предсказать такое. Пытаюсь переключиться на более безобидные и приятные мысли, но никак не получается. Самое неприятное, что меня грызло не что-то абстрактное, а все и сразу, выхода не было. Непонятки с Романычем и Дамиром, страх разоблачения, боль от невысказанных или высказанных не к месту и непринятых чувств, а вишенкой на торте еще и холод — зря только в комнату поднимался, с таким же успехом можно было бы и на улице переночевать.