Примечание
Возле, около черное солнце садилось
За черту, та что была и есть,
Даже если бы жизнь не случилась,
Все равно был бы здесь.
«Ты и я», Пикник и Настя Полева
Я захотел умереть в тридцать шесть лет. В какой-то степени желание стало для меня неожиданностью.
До этого времени я вполне себе скитался по миру, как жид и, пожалуй, принимал свое состояние как должное. Но в тот день я принял безотлагательное решение стереть себя с лица Земли.
На часах было час ночи, я надел пальто, прихватил пачку сигарет и, не оглядываясь, вышел из квартиры.
В мои планы входило подняться на крышу двенадцатиэтажного здания и спрыгнуть — что будет потом, с моим телом, меня не волновало.
Я чересчур, неприлично, невозможно устал от существования.
С заснеженной крыши открывался обзор на добрую часть города: ночь нанизывала на себя огни, как кольца на пальцы. Лаяла свора уличных псов, горела вывеска круглосуточной аптеки и девушка в красной юбке отдалялась от нее в сторону тихого, сине-черного горизонта, проявившись только в столпе фонарного света.
Я докуривал сигарету, до жжения сжимая красную пачку «Мальборо». В голове было ясно, хотя мысли все еще скакали, как блохи, от одной стенки черепной коробки в другую. Люди с насекомыми в голове не живут, что ни говори.
Когда позади раздался голос, я вздрогнул, так как был уверен, что на ночной крыше никого, кроме меня, нет.
— Хочешь умереть? — мягкий, но уверенный голос, парадоксально отливающий сталью.
На фоне антенн и спутниковой тарелки стоял мальчик лет двенадцати: в брючках и белой шелковой рубашке с пышными рукавами. На шее жабо и изысканная костяная брошь. На лицо — кукла с бездонными колодезями вместо глаз. Они как будто повторяли фон зимнего неба: такие же неизъяснимо глубокие и проницательные.
Но больше всего настораживала не редкая красота, а мертвенно-бледная кожа и губы, как брусника под толстым слоем инея. Мальчик не дрожал от холода, а имел каменное выражение ангельских статуй на старых немецких кладбищах. Такая отрешенность сияла во всей фигурке, которая, несмотря на хрупкость, казалась энергетически мощной, за гранью каких-либо описаний.
Я догадался, что передо мной вампир. Ощущение, как будто в недрах зимней пещеры внезапно узрел порхающего мотыля. Откуда он здесь?
Ах, да, смерть привлекает нечисть.
— Еще чего, — соврал я и отвернулся: мне не нужны были свидетели. Особенно такие.
Мальчик подошел ближе, и мое тело невольно напряглось. Теперь я убедился, что это был взрослый ребенок.
— А ты обеспеченный, судя по одежде, — заметил он с едва уловимой ноткой интереса. В воздухе, помимо ночной свежести, завитал тонкий аромат формалина и сушеных кузнечиков.
— Просто много работаю.
— Кольцо обручальное…
— Развод десять лет назад. Привычка.
— Десять лет носить пустышку?..
— Чтобы не лезли. Видимо, надо было прихватить распятие и чеснок.
Но вампиреныш проигнорировал:
— Чудесно. Мне нужна твоя помощь.
— Тогда можешь выпить меня. Убьем двух уток сразу.
— Не, я сытенький.
Я покрутил в пальцах сигарету: она была настолько белой, что сливалась со снегом. А есть ли вообще сигарета? Я ее смутно улавливал нервными окончаниями. Возможно, от безысходности и вампир мерещится? Разум всячески борется за выживание. А если — сон?..
— И чего может хотеть вампир, если не крови? — я криво ухмыльнулся.
— Убрать предмет, который ему досаждает. Лично он не способен сделать это физически.
— Шкаф передвинуть что ли?
— Если бы. Зеркало. Наверняка слышал, что вампиры не отображаются на отражающих поверхностях.
— А почему трогать нельзя? Зеркало же не чеснок и не святая вода. Или крови мало пил?
Мальчик поморщился, как взрослый, которому чудо-чадо говорит очевидно глупые вещи.
— Для самоубийцы ты проявляешь многовато любопытства.
— И где ты живешь?
— У одной пожилой женщины. Она считает, что я — ангел-хранитель, в чем убедить было легко: у меня прехорошенькая внешность, лучезарная улыбка, питаюсь я «святым духом», а еще умею левитировать.
Меня ничего не удивило, и я ничего не ответил, а развернулся и зашагал прочь. Но меня настигли: еще бы, — левитировать он и правда умел. Как гуппи в воде.
— Мне без разницы, как умирать, — зачем-то сказал я. — Я не хочу существовать: ни в виде камня, ни в виде пустоты. Вообще. Быть в состоянии до своего бытия. Понимаешь ты или нет?.. Видимо, нет.
Мальчик пожал плечами.
— Сначала помоги мне. В конце я кое-что сообщу о том, чего ты мог не знать. Если и после этого захочешь умереть, то лично убью. Высосу до последней капли, будешь как сморщенная, выскобленная из оболочки сосиска. Идет?
Прикинув в уме я согласился: избавиться от дитя ночи на данный момент все равно не представлялось возможным, а чем-то занять себя до суицида надо было. Какая разница уже? Ну пойдем мы и украдем это зерцало. Мне ни горячо, ни холодно.
— Хорошо, передвину я твои мебеля.
Вампиреныш улыбнулся, обнажая левый клык. Даже если он заманивал меня в ловушку, скажем, к своим оголодалым сородичам, — это не имело значения. Тогда я умру, будучи полезным для какой-нибудь твари божьей. Или не божьей. Все равно.
Для меня бог был мертв.
Мы направились вниз через чердачный люк, а затем на лифте. Воняло сигаретным дымом, на полу пенился харчок. Похожий на воздушный шар. Прозрачная пленка, с пачки сигарет, с золоченой лентой, заменяла шарику нить: удачно они приложились друг к другу. Целая арт-инсталляция.
Мой взгляд сверлил надпись, вырезанную ключом или чем-то вроде, на стенке кабины: «Любви все возрасты раком». Женщина в сетчатых колготках и с лиловыми губами посетовала:
— Что-то ваш мальчик шибко бледненький. Не болеет? У моего так гепатит начинался.
Тогда вампиреныш чихнул. Сначала один раз, потом второй, третий… и, наконец, шестой. Интересно, как он это делает?
— Будь здоров, малыш, — сказала женщина и просканировала меня, «папашу», с осуждением.
— Будда будет, — отозвался вампиреныш.
«Что он несет?» — подумал я и приготовил сигарету, чтобы закурить на улице. Ничего, скоро все равно все кончится. Даже если это сон.
Падал крупный снег. Мальчик зашагал спиной вперед. Хлопья падали на его длинные ресницы и не превращались в капли.
— Сартра читал?
— Читал.
— Сартр застрял. И ты застрял вместе с ним. Не читай Сартра и никого другого. Искать путь надо самому, — патетично заявил он. А для него все было просто.
— Сколько тебе лет?
— Как тебе по десять.
Выходило многовато. Я закурил.
Старуха ждала своего ангела в пятиэтажном кирпичном доме. На торцевой стороне во всю стену чернел конь: «Если для вас это не вороной, а зебра, то приходите к нам на консультацию. У нас только белые зебры! Тел.: ххх-666-х13».
Автором слогана был я. Сейчас он показался мне донельзя дрянным.
Тошнило. Но сил передвинуть зеркало точно хватит.
Квартира находилась на втором этаже. Уже около подъезда я поинтересовался:
— Погоди, если ты для нее ангел, то как я-то войду внутрь?
Мою фигуру окинули скептическим взглядом: «Ну… на ангела не похож, скорее на тень отца Гамлета», затем отмахнулись и оправили воланы на рукаве. Как и сигарета на крыше, те тоже сливались со снегом.
— Скажешь, что Свидетель Иеговы. Я на фоне помаячу, — доверять начнет. Затем скажешь, что позвонили и сообщили, мол, она жертвует церкви старое зеркало, пришел забрать. Я снова помаячу, она и отдаст.
— А ты — бес.
— Главное, не суицидник, не философ и не нарцисс. Всего лишь от мусора избавляюсь.
Кутаясь в шаль, Пелагея Эдуардовна щурилась на визитера: над головой, точно нимб, торчали взлохмаченные волосины, освещенные из квартиры лампами накаливания.
Я произнес заготовленный на ходу сценарий. Вампир парил над моим правым плечом, а так и чесалось, смахнуть к левому. Старушка всплеснула руками и пропустила внутрь.
Зеркало зиждилось в конце коридора. Должно быть, натыкаясь на него всякий раз, вампиреныш ощущал туннель в никуда. Мало приятного. Даже пугающе.
Я посмотрел в зеркало. Обычная старинная вещь: облупившаяся рама в половину меня, местами покрыта паутинкой. Вампиреныш стоял рядом, но его не было видно. Как, собственно, и меня.
— Не понял, — сказал я и вгляделся в поверхность.
Возникло странное ощущение, что кто-то говорит моим голосом, думает мои мысли, но «я» этим не является. Оно даже не отражается в зеркале. Не существуя нигде, кроме моего проявления, а оно само наблюдает жизнь.
Вампиреныш отвлек меня, поторапливая: «До рассвета будешь любоваться? У Пелагеи Эдуардовны радикулит, между прочим, и прогрессирующий остеохондроз». Я схватился за зеркало и выволок его прочь из квартиры: происходящее все еще казалось странным сном.
Поблагодарил Пелагею Эдуардовну от лица церкви. Пелагея Эдуардовна расплакалась, тревожа конъюнктивит.
— Это все ангел-хранитель мой, говорит чего, а я и делаю. Ну, с богом, голубчик! Ах, я же вам чаю не предложила, будете?
…Зеркало я перетащил на помойку: приходилось несколько раз останавливаться на передышку. Я все размышлял о том, что увидел — вернее, чего не увидел — в отражении. Мой спутник бесшумно ступал поверх снега, плыл бумажным корабликом: светлую рубашку, как парус, надувало редким ветерком.
Когда зеркало с глухим ударом ухнуло в контейнер, мальчик встал на цыпочки, посмотреть: разбилось ли? Но — целое: по-прежнему пустота, только припорошенная снегом.
— На самом деле, мне не нужно было избавляться от этой весьма эстетически доставляющей штуки, — сказал он и облизнул нижнюю губу. На нос упала снежинка, на которую не обратили внимания. Мне же до зуда в пальцах захотелось ее смахнуть, что я и сделал.
Сама новость почему-то меня не удивила. Я тяжело вздохнул, как будто набирался сил на последний рывок:
— Вот как?..
— Я увидел, что ты — зрелая душа, застрявшая в экзистенциальном кризисе. А поскольку мне и делать было нечего, то решил помочь. Видишь ли, когда вместе с носителем бессмертия смотришь в зеркало, то можешь увидеть настоящего себя. Как через линзу творца. Я видел, как ты видел. Каламбур какой интересный, да? Понял фразу?
Светало. Я двигался вперед, перешагивая сугробы, а вампиреныш плыл над ними, не прикладывая никаких усилий. У него и бытие такое — не обремененное; хотя говорят, что проклятые бессмертием страдают по сравнению со смертными. Не верьте. Просветленные вампиры — это хладнокровные модернистические Будды.
— Кстати, а как тебя зовут? — спросил я. Мне ответили:
— Будд.
Я засмеялся: ну не могло же это быть совпадением?
***
Мы пришли в мою пустую квартиру. Будд с любопытством обошел и облетел ее, заглядывая даже на кухню: немытая сковорода с остатками омлета, в остальном повсюду царствовали книги.
— Так и думал, — цокнул языком, — захламленность.
— Всего лишь книги, никакого хлама, — я снял пальто.
— А я и не про квартиру, — усмехнулся Будд. — На мой шепот уйдет, полагаю, полчаса. Да, полчаса мне верно хватит. Раз зеркало не помогло.
— И о чем ты собираешься «шептать» так долго?
Мальчик усадил меня в кресло и взобрался на мои колени. Затем склонился к моему уху, не вызывая щекотки:
— Закрой глаза и слушай.
Я сделал, как он говорил. Больше ведь ничего не оставалось. Голос был вкрадчивый и приятный. Из тех, которым доверяешь: несут в себе ядро чего-то давно знакомого, даже родного. Голос невинности.
— Следи за мыслью. Наблюдай ее. Видишь ее? Следи за ней. Следуй за ней. Не думай — смотри.
Мысль истончается… истончается…
Как шепот, обращающийся в тишину.
Когда исчезнет наблюдатель — исчезнет наблюдаемое, ведь некому и нечего наблюдать. Понимаешь? Когда «Я есть» есть все, когда тебя нет, нет Ничего.
— Нет, не понимаю. Я есть. Вот он я, сижу и чувствую твой зимний зад на своих больных коленях. Изо рта у тебя пахнет летним вином.
— Слушай дальше… Твоя проблема в том, что ты страдаешь и ищешь способ найти смысл жизни, но всякий смысл — лишь очередная эм… слово на «к»… похоже на «контрацепцию». Вот что значит быть по-настоящему старым, а ты о своих коленях!..
— Концепция, — невозмутимо подсказал я. Мне не нравился юмор Будда сейчас: мне нужен был ответ, а он так несерьезен!
— Вот! — подхватил вампиреныш и точно прочитал мои мысли: — Будд говорит тебе, будь менее серьезным, мсье. Одна из твоих проблем — ты слишком серьезен. Так, на чем я остановился?.. Любой способ, любая идея и всякое состояние — очередная ложь, потому что концепция. Их может быть сколько угодно, а потом уже — ящик Пандоры. В этом нет истины, иначе можно принять любую из них и играться, пока не надоест. Поэтому смотреть нужно за мысль, за всякое состояние. Спроси себя: «Кто я?» Искренне так спроси. Уверен, ты никогда не делал этого искренне. А вот у меня было куча времени, уж поверь.
Я спросил. И ответ, как ни странно, пришел. Возможно, потому, что мысленно я вновь посмотрел в зеркало вампира Будда и его Пелагеи Эдуардовны.
Выходило, что меня нет, я и есть все, что есть и все, чего нет. Прямо сейчас. А остальное — в силу иллюзорного ума постичь невозможно, потому что ум — такая же иллюзия и творение. Как Будд видел, как видел в зеркале я, — каламбур — «я» видело, как Творец видит мной.
Но, самое главное, что волновало «меня», как человека: меня уже нет. Прямо сейчас некому умирать, а значит и — страдать. Я мог только…
Наблюдать.
***
Черное Солнце поднималось над линией горизонта. Я пил черный кофе с сахаром, вампиреныш сидел рядом. Он пообещал, что останется со мной до последней капли моей крови: ведь все, что мы можем сделать — оставаться вдвоем. Две скитающиеся души во мраке, которые обрели друг друга.
Разумеется, если мы встретим такую же бьющуюся в сетях душу, то поможем ей.
Будд говорил, улыбаясь восходу не опаляющих и вечных лучей:
— Единственное солнце, которое люблю. Оно обращает меня в Ничего, не обращая при этом в пепел.
Я улыбнулся: ведь в древнем создании еще оставалось так много детской непосредственности.