Сатоко, моя подруга, впервые в жизни влюбилась, когда ей исполнилось двадцать три.
То, что она испытывала до этого, — было лишь мимолетным увлечением.
— Основанном на инстинкте размножения, — как уверяла она. Но в этот раз все по-другому: осознанная любовь.
— Скажи, Мидори, ты любила безусловно? Просто так. За то, что кто-то есть.
Я затруднялась ответить. Я любила Сатоко с детского сада. Представляете, как долго?
Из всех девочек она была девочка-девочка. Носила ленточки в волосах, которые меняла каждый день. Я уже тогда показывала себя не мальчиком и не девочкой. Я ассоциировала себя с деревом, а все потому, что мои эмоции безвозвратно забрал отец. Он много пил и избивал мать. Ее синяки — не на лице, а по всему телу — напоминали пионовые клумбы. Я все гладила их и мечтала: когда вырасту, когда окрепну, как дерево, буду защищать маму. Не только от отца, я заслоню ее от всего мира, если потребуется.
Лежа в постели, перед сном, я воображала, как мои ветви наливаются соком, как листья — волосы на голове и мелкие волоски по телу — занимаются фотосинтезом. От солнца, земли и принятия ванн я расту, и кожа моя, кора, дубовеет. Ветви тянутся ввысь, а корни-ноги крепко держатся за низ — меня не сломят не ураганы, не сожгут молнии.
Что и говорить, я выросла хорошим и крепким деревом. Высокая и тощая, с блестящими толстыми волосами и розовыми ногтями, которые приходится стричь раз в сутки, так быстро растут.
Жуткий флегматик.
Сатоко посмеивалась надо мной:
— Сегодня дождь, а значит, Мидори чуть-чуть да улыбнется. Мидори-дерево любит дождь!
Думаю, Сатоко стала для меня вторым человеком, которого я хотела защищать. Мы всегда были вместе.
И вот Сатоко звонит без десяти четыре утра и сообщает, что бе-зу-сло-вно влюбилась. Мой желудок свернулся в тугой узел и вряд ли уже развяжется.
Я подумала про себя, что приму решение Сатоко влюбиться — а именно решением это и выглядело, ведь Сатоко, при всей своей ветренности, крайне серьезно подходила к любви.
«Я подружусь с мужчиной и узнаю его получше, — пообещала себе я, — достоин ли он моей Сатоко? Нужен человек крепко стоящий на ногах, без ветра в голове. Уж ветра в голове у Сатоко хватит на всю семью».
Сатоко — непутевый человек каких поискать. Совершенно не приспособлена к жизни. Не прислушивается к потребностям тела и спустя рукава относится к здоровью. Может не есть сутками, увлеченная своими делами, жить на одном кофе. И если я не приеду и не приготовлю еды, она будет перебиваться бутербродами или лапшой быстрого приготовления.
— Сатоко, ведь несложно купить овощи и сварить суп. Ты же так желудок посадишь, — ворчала я.
Но Сатоко отмахивалась: «У меня желудок крепкий, привык. Лучше смотри, какую картину нарисовала».
Она подарила свое творение мне. На холме два дерева — темный гибкий тополь и маленькая березка. В березке я сразу признала подругу. Удивительно, потому что я не рассказывала с каким деревом она у меня ассоциируется.
— Это мы, — пояснила художница. Цвела весна, небо пронзительно темно-синее, со звездами, похожими на влажный бисер. — Осенью и зимой нарисую еще. И летом. Повесишь у себя и будешь вспоминать обо мне. Две подруги в разное время года. Видишь, Мидори, весной твои листья оживают, совсем изумрудные. Это то, что меняется. Но есть вещи, которые не изменятся от времени года, верно? Наша дружба.
После школы мы поступили в разные университеты: я — на инженера, Сатоко — в художественный. Мы навещали друг друга каждые выходные и праздники проводили вместе.
«Сатоко, когда ты уже повзрослеешь?» — могла бы сетовать я, но — в этом и заключалась вся Сатоко. Она должна вырасти и окрепнуть сама, как когда-то сделала я. Если я — тополь или дуб, то моя подруга — русская береза. Это природа и от нее не уйти, поэтому нельзя требовать от Сатоко не дрожать на ветру. Я могу лишь заслонить ее, пока она растет.
Когда она сказала про любовь, я подумала о принятии, затем посмотрела на картину. В темной спальне деревья казались опутаны паутиной. Любовь Сатоко к другому похожа для меня на болезнь? Пауки опутали нас своими липкими выделениями, и я должна принять это, как всякое дерево принимает паразита в себе.
Мне стало невыносимо грустно. Я спросила:
— И что это за человек? Расскажи мне.
— Мидори, только обещай, что не будешь смеяться.
Я насторожилась: обычно, если Сатоко просит не смеяться, меня ждет нечто особенное. Ветер, свистящий в листве березки — звонок, но я все никак не привыкну к его песням, ведь во мне ветер звучит совсем иначе.
— Обещаю.
— Это мои собственные мизинцы, Мидори. Я влюбилась в свои мизинцы. По-настоящему. Крепко-крепко.
Я шумно выдохнула и растерла виски, замечая, что делаю это мизинцами. Сатоко однажды говорила, что наши мизинцы идентичны, только мои немного длиннее.
— Ты — что?
— Слушай, это недолгая история: я готовилась к экзамену, устала и решила прилечь отдохнуть, сон все не шел, тогда я стала смотреть на свои руки. Не просто смотреть, а как бы осознавать каждую частичку себя. Вдруг я заметила, что выделяю мизинцы среди всех прочих пальцев. Я никогда раньше не думала, а ведь они — особенные. Мидори, ты когда-нибудь обращала внимание на свои части тела как на отдельные единицы, как на произведение искусства? Мы так привыкаем к самим себе, что забываем о том, какие мы все особенные… Ты вот не думала, что любовь к себе — это возможно? Я имею в виду любовь выше той, что происходит между мужчиной и женщиной. Любовь вне границ. Ведь что случается, когда мужчина любит женщину? Его природа любит ее природу. Скучно. Это всего лишь химия тел, которую окутывают сакральной ценностью, но по мне — за этим не стоит ничего, кроме инстинкта размножения. А когда человек любит по-настоящему, личность — любовь превозмогает все рамки и сублимируется…
— В любовь к своим мизинцам? — я не удержалась. Сатоко — выдумщица. Но Сатоко можно понять. Она стремилась стать личностью, читала много книг и посещала развивающие тренинги в духе «Трансерфинг реальности», «Любовь к миру начинается с себя». Постоянно что-то искала: в себе, в окружающем пространстве. Меня успокаивало то, что это не секты и никак не связано с религией. Моя подруга — не то, что я — студент, окопавшийся в узконаправленной литературе.
— Полюбила, — упрямо сказала Сатоко так, что можно было вообразить, как кивнула. — Они такие красивые, Мидори. Я никогда не замечала, какие у моих мизинцев тоненькие, вытянутые фаланги, кораллово нежные, словно взбитые сливки, ногти, а кожица! она гладенькая, чистая, шелковая и нагретая изнутри десятью солнцами — такая кроха, а так греет!
Я прищурила глаза, сна больше ни в одном глазу. Ох уж эта Сатоко!
— В одной передаче показывали, как одна женщина вышла замуж за Эйфелеву башню, — продолжала она с воодушевлением, — а другая — за канделябр. Представляешь, что происходило внутри них? какой переворот?
— Настоящая сексуальная революция, — криво ухмыльнулась я в попытке нашарить во мраке пачку сигарет. Бесполезно.
— Если серьезно, Мидори, то я поняла этих женщин сегодня. На самом деле они любят не объект. Знаешь, что они любят?
— Даже не могу предположить… Себя? Через вещь. Компенсация вроде в психологии…
— Нет. Они любят любовь. Любовь — выше материальности, из нее соткано все. Выбирая в партнеры канделябр, натирая его лампочки и эротично стряхивая пыль с металлических вензелей, женщина просто любит. Я думаю, она интуитивно догадалась, что происходит в мире, где правят стереотипы. Нас воспитывают в правилах, но мы не знаем, что все может быть иначе.
Я вздохнула. Я больше ни на что не была годна. Хотелось что-то сказать, но… Мы помолчали. Я слушала тихое и мерное сопение Сатоко в трубку, по коже прошлись приятные мурашки и исчезли где-то в коленных чашечках.
Наконец, Сатоко прервала молчание:
— И вот, я решила, что женюсь на своих мизинцах.
— Это уже полигамия, Сатоко. Ты уверена?
— Я как мать, которая не способна любить одно дитя больше другого.
— И погоди — почему именно женишься? Разве не выходишь замуж? Ну, как та женщина с башней?
— Слушай, я долго думала. Если я — женщина, в моем организме преобладают женские гормоны, а значит, что мои мизинцы — это мизинчихи?
Я пожала плечами.
— Получается, что так. — Ведь и правда.
— Значит, я — лесбиянка?
Дыхание мое куда-то пропало, на мгновение померещилось, что во мраке спальни я дышу порами кожи — корой.
Эта тема всегда была запретной для нас. Вернее, для меня. Я боялась, что Сатоко может догадаться, тогда наша дружба никогда уже не сможет быть прежней. Деревья не смогут переплетаться своими ветвями, я не смогу заслонять Сатоко от ураганов и иссушающего солнца и, самое главное, — от молний. Мне всегда казалось, что в нас может ударить молния.
Она опередила ответ.
— Ты ведь не отвернешься от меня теперь?
Я усмехнулась:
— Ты — личность, Сатоко, которая просто влюбилась в…
"Другую личность", — хотела бы сказать я, но:
— В другую часть своей личности, — улыбнулась. Хотелось курить.
— Верно, — вздохнула Сатоко. Я знала, что она сидит в кресле со скрещеными ногами, сверху телефонный апарат, он уродливого фисташкового цвета, достался от деда, старый как мир, я давно предлагала заменить, но хозяйке было жалко: он старенький и никому кроме нее не нужный. Она продолжила:
— Я тоже так думаю. Если ты поняла меня, Мидори, то это хорошо. Для меня это было важно. Чтобы ты поняла.
Она пожелала спокойной ночи.
— Извини, что разбудила, тебе завтра на учебу, но до дрожи захотелось тебе позвонить. Услышать твое мнение.
— Спокойной ночи, Сатоко. Хороших снов. Благословляю тебя и твои мизинцы.
— Мизинчихи, — поправили меня.
— Да.
— Знаешь, если бы ты воспротивилась этому союзу, я бы не стала. Я бы тебя послушалась.
— Что ж, я тот человек, который понимает любовь. Мы не выбираем кого любить, верно?
Сатоко на другом конце провода улыбнулась, я не видела — просто чувствовала.
— Знаешь, я думаю, что ты многое терпишь от меня, — внезапно добавила она совсем уж тихим и вкрадчивым голосом. — Я та еще дуреха, но решила, что исправлюсь. Ночью разговаривается легче, правда?
Да. Легче.
— Но — о чем ты?
— Ты знаешь, что суп я не варю себе, потому что иначе ты будешь реже приезжать? Но… Раз в моей жизни появились мизинчихи, то мне стоит научиться быть самостоятельнее и нести ответственность за семью. Я буду варить суп сама, Мидори. И вообще… Стану взрослее. Впрочем... Давай, я буду готовить раз в неделю, но на выходных буду ждать твой суп? Боюсь, от твоего супа отказаться насовсем я не смогу. И мизинцы будут рады.
— Мизинчихи, — поправила я.
— Да. Мизинцы-лесбиянки.
Мы еще раз пожелали друг другу спокойной ночи и положили трубки.
Рано утром мне предстояло отправиться на учебу — особенно загруженный день, но уснуть я уже не могла. Перед глазами стояла Сатоко и ее мизинцы.
Сатоко, должно быть, лежала в своей кровати, без одеяла в душную ночь. На ней одна белая сорочка, кожа нагрета десятью солнцами изнутри, а мизинцы розово-красные, словно воспалены изнутри любовью к хозяйке.
Сатоко сначала осматривает каждый мизинец с безусловной нежностью, затем облизывает и сует в рот. Посасывает. Она тяжело дышит от возбуждения, глаза переполнены любовью — той самой, которая вне рамок и границ. Она — героиня сказки о красавице и чудовище. Женщина, способная полюбить канделябр. В ее сердце так много любви, она сочится из нее ароматным соком, он как цветочный нектар, увлажняет ее между ног.
Ногти на мизинцах подстрижены коротко, до округлой мякоти, она приятна на ощупь. Мизинец ласков по своей миниатюре, но Сатоко ловко им управляется: вскоре комната преисполняется ее кроткими стонами. Девушка щедро дарит всю себя своим мизинцам, мизинцы отвечают тем же, один ласкает сосок, похожий на бутон, другой — клитор.
Сатоко кончает.
Я ворочаюсь с боку на бок. Нет, я не усну. Ох уж эта Сатоко.
Я курю, глядя то в окно, на предрассветную дымку, то на картину: два дерева, весна. Дружба, уходящая корнями далеко в почву. В детство.
Не знаю зачем, я смотрю на свои руки. Я стараюсь думать и воображать как Сатоко. Без влияния Сатоко, я выросла бы не тополем, а толстокожим дубом — совсем без гибкости и каких-либо чувств.
Я снова припоминаю, как на днях, Сатоко сравнивала наши пальцы:
— Гляди, наши мизинцы — сверх идентичны. У меня такая же кожа, форма ногтя и лунка! Уверена, если сравнить отпечатки наших мизинцев, сходство будет на 99, ладно, на 98 процентов. Как думаешь? Только твои длиннее, а так…
И тут она заявила, что любит свои мизинцы. И что ждет мой суп и всегда ждала… В голове после бессонницы сумбур.
Перед тем, как последний раз пожелать спокойной ночи, она добавила так тихо, что утром остались сомнения — а точно я это слышала или это были помехи в старом фисташковом телефоне Сатоко?
Мне послышалось:
— Ты же еще помнишь, что наши мизинцы идентичны, Мидори? Забавно, правда?
Я так и не поехала учебу в тот день. Уже в метро, поджидая транспорт, меня осенило. Я поехала к Сатоко, зная, что она не учится.
Увидев меня на пороге, она удивилась. Я прошла внутрь, фисташковый телефон лежал в кресле, все как я и представляла.
— Сатоко. — Сейчас или никогда. Иногда деревья должны принимать на себя молнии. Я все ждала, когда они прогремят… Думала, что они примут форму угрозы из внешнего мира. Как же я ошибалась. Это была другого рода молния.
Я приготовилась принять удар на себя.
— Сатоко, это самое странное признание в любви, которое я когда-либо слышала.
Сатоко искательно вгляделась в мое лицо, ее черные глаза постепенно переполняла тревога. Я вспомнила о своей природе дерева, по моему лицу ведь никогда ничего не видно — и улыбнулась.
Лицо Сатоко — гладкое как новорожденный лепесток — просияло.
— Ты… Не сердишься?
— Сатоко, думаю, я тоже люблю свои мизинцы. Потому что они идентичны твоим.
Девушка улыбнулась, на глазах выступили слезы. Еще никогда раньше Сатоко не казалась мне настолько родной и милой. Я обняла ее, прижимая к себе, и поцеловала в губы, нежные, как молоко.
Затем Сатоко подняла на меня глаза: я вздрогнула внутри от объявшей меня волны чужого тепла. Сатоко и правда удивительно переполнена любовью. Возможно, она была права: любовь — это нечто вне рамок и границ. Любовь просто есть. Но я не представляю, что бы любила кого-то кроме нее.
— Наконец-то, ты обратила на меня внимание, Мидори, — шепнула она. — Для этого мне пришлось полюбить свои мизинцы. Вот что ты наделала!
Мы засмеялись. Я, моя любимая Сатоко и ее прекрасные мизинцы.