Холод пробирает до самых костей. Находиться наверху просто невозможно, но и каюта капитана нисколько не греет. Здесь можно найти спасение только от порывистого ветра, никак не от ледяных поцелуев вечной зимы, желающей заполучить власть над непокорными мореплавателями и их кораблями. Лёд намертво сковал всё вокруг, и он всё ближе подбирается к «Морриган».

       Шэй стоит за штурвалом корабля и крепко сжимает его. Он отдаёт приказы, командует своими людьми, пытаясь сделать хоть что-нибудь, лишь бы корабль сдвинулся с места. Он требует поднять паруса, чтобы наполнить их ветром и уплыть из этой красивой, но вечной мерзлоты. Но холод вокруг не сравнить с тем холодом, что давно воцарился в душе капитана.

       Он чувствует, как чужая рука опускается на его плечо. Даже не нужно гадать. Это Магистр Кенуэй. Только он кладёт руку так уверено-осторожно, что его невозможно ни с чем перепутать. Шэй сочувственно улыбается, но не поворачивается к Хэйтему лицом. Он знает, что тот чувствует, но не может помочь ему ничем. Он лишь надеется на лучшее, что тот не болеет тем, чем болен Кормак. Он лишь надеется, что неразделённая любовь остаётся для Кенуэя просто неразделенной любовью. Ведь Магистр не должен страдать физически, он нужен Ордену живым. А вот сам тамплиер как-нибудь переживёт всё то, что творится с ним с того самого момента, как Её не стало в его жизни. Она ушла, оставила его, а он просто не мог ничего с этим сделать. Память настойчиво рисует образы, что Кормак так старается забыть.

       Шэй чувствует, как внутри всё болезненно сжимается. Он убирает руку Хэйтема со своего плеча и отпускает штурвал. Ком подступает к горлу. Лёгкие сжимаются в спазме. Цветы настойчиво решили напомнить о себе, вот только капитан о них помнит всегда. Только не здесь и не сейчас… Кормак не хочет, чтоб кто-то это видел. Он не хочет, чтоб эти белые цветы упали к его ногам, к ногам Хэйтема Кенуэя. Шэй молча кивает Гисту, стараясь сделать лицо как можно более равнодушным, и спешно покидает капитанский мостик. Никто не должен знать, что творится у него внутри.

       Он врывается в каюту. Дверь хлопает, закрывается, отделяет Кормака от всех людей на борту корабля. Хриплый кашель одолевает его. Он опирается на стол, пытаясь удержаться на ногах и не свалиться, роняя всё следом за собой. Белые лепестки падают вниз, кровь стекает по губам Кормака. Она капает на письма, на документы, на книги. Она пачкает всё, на что только может сейчас попасть. Каждый час ранит Шэя, подводит его к той самой черте, за которой начинается вечное забвение. Когда же это всё закончится?

       А Шэй не может остановиться. К белым лепесткам падают цветы. Он содрогается всем телом от прошивающей его насквозь боли. С каждым днём становится всё хуже и хуже. С каждым разом крови всё больше. Как же невыносимо всё это терпеть. Кормак невольно смотрит на белые лилии. Смотрит на гнилые лепестки, залитые его собственной кровью.

       Белые гнилые лилии.

       Белые лилии в крови.

       Индейцы говорят, что если человек, которого ты безответно любил, умер, то всё со временем должно пройти. Воспоминания, любовь и тоска. Всё должно отпустить. Болезнь может отступить. Но только в этот раз индейцы не говорят правду. Если твой любимый человек умер, то проще лечь вместе с ним в его же могилу, чем жить так, раздираемым на части жуткими растениями внутри, в лёгких. Индейцы врут, скрывают, умалчивают. Делают всё, лишь бы не выносить приговор. Больной всё равно всё поймёт сам.

       Столько времени прошло, а Кормак всё никак не может справиться с чувствами. Собственная память издевается, насмехается над ним, доводит до состояния бреда, при котором Шэю хочется просто вздёрнуться. Мотаться на канате на грот-матче, пока матросы не найдут своего капитана в таком позорном состояние. Или лучше выброситься за борт на съедение акулам. Лучше замёрзнуть в этой ледяной воде.

       Что ты делаешь со мной даже после своей смерти?

       Невозможно так жить. Это не жизнь, а самый настоящий ад. Персональный ад Шэя Патрика Кормака. Где масло в огонь подливает память и бесконечное чувство вины. И эту чёртову вину капитан никогда не сможет искупить. Она мертва. Хоуп Дженсен давно мертва. Погибла от рук Шэя, защищая безумные идеи своего урода-наставника, верная креду ассасинов до самого конца. Она встала на его пути, хотела остановить, задержать. Сделать хоть что-нибудь… И ведь сделала. Заставила Шэя медленно, но верно умирать, заживо сгнивая изнутри.

       Кормак бьёт кулаком по столу. Он злится на себя, злится на собственную беспомощность. Самый страшный гнев — гнев бессилия. Шэй это знает, но он ничего не может сделать с собой. Он может помочь другим, но он не может помочь себе самому. Эти цветы пустили корни слишком глубоко, чтобы можно было хоть что-то сделать. Капитан предпочёл бы никогда не любить, чтобы никогда так не страдать. Лучше умереть, чем жить так.

       Кашель заставляет сгибаться пополам, заставляет всё ниже и ниже склоняться к столу, сплёвывать лепестки, ронять целые цветы. Мокрые цветы с гнилыми, увядшими лепестками. Его любовь давно покоится в могиле, но прошлое настойчиво лезет в настоящее.

       Он сбрасывает цветы со стола на пол. Нет сил смотреть на то, что так настойчиво убивает его изнутри. Медленно, но верно отравляет существование. Это не медово-сладкий вкус любви, окрыляющий и дающий подъём. Это горький осадок и привкус во рту, как после стакана самого отвратительнейшего вина.

       Белые лилии — символ надежды.

       Надежды, что навсегда покинула сердце и душу Шэя, оставив лишь огромную рваную рану, прорастающую живыми цветами. Она покинула его, оставила в руках самого себя. В руках проклятой болезни, от которой есть лишь одно лекарство. Смерть. Жестоко, болезненно, но верно и точно. Кормака трясёт и качает. Не в такт морской качке, а произвольно. Словно колышет лёгкий давно засохший листик на ветру. Ноги не держат, стол не держит. Шэй падает на колени, заходясь кашлем, пачкая одежду и всё остальное вокруг кровью. Он ловит мёртвые белые цветы руками в чёрных перчатках.

       Он смотрит на бутоны, но желает не видеть их, не вспоминать вообще о том, что когда-то в этом мире существовала такая девушка, как Хоуп Дженсен. Лучше бы не было всего этого, лучше бы она тогда его отравила в своём поместье. Он бы сейчас не мучился и не страдал.

       Кормак закрывает глаза. По его щекам текут слёзы. Они оставляют невидимый след, обжигают кожу. Невыносимо это терпеть, невыносимо так жить. Она приносит ему боль, лёжа в деревянном ящике в холодной земле. Ему суждено встретиться с ней лишь на том свете. Если вообще есть хоть какая-то жизнь после смерти. Если вообще хоть что-то есть там, кроме темноты.

       Дверь каюты со скрипом отворяется, а Шэй не может даже обернуться, чтоб взглянуть на того, кто решился нарушить его покой. Капитан смотрит невидящим взором лишь на то, что лежит у него на руках. Он тянется к внутреннему карману, тянется к самому своему сердцу.

       Ты даже сейчас пытаешься меня убить.

       Красный камень мерцает в мягком свете каюты. Он переливается всеми красками, вспыхивают искры где-то внутри него. Это всё, что осталось у него от неё. Это всё, что он позволили себе сохранить.

       Чужие руки касаются его плеч.