Сиза Альдер постучался ко мне ночью. Несмотря на то, что было уже три часа, я не спал, а правил кое-какой материал на компьютере.

На самом деле я писал книгу. Выходила откровенная дрянь, но сон никак не шел, а голова была чугунной: в ней то и дело зудели обрывки фраз, наброски историй, но, в конце концов, все это превращалось в ерунду, потому что не состыковывалось одно с другим, как пазлы от разных мозаик. Портреты персонажей не накладывались на сюжеты, а общая атмосферность сменялась одна на другую или вовсе летела в тартарары.

Вместе с удивлением — а чего же он так поздно? — я почувствовал и облегчение: наконец-то, разгонят стаи назойливые муз. Или скорее — творческих мух?

Да и… к тому же это был Сиза, а уж для него мои двери всегда открыты.

Сиза был в своем сером драповом пальто, в котором он отходил не больше-не меньше сезона три и только потому, чтобы был весьма равнодушен к одежде, а если ему приглядывалась какая-то вещь, он мог носить ее до самой кульминационной части в ее истории. На мой взгляд выходила драма.

На шее болтался бледно-голубой шарф толстой вязки, на голове чернела фуражка с коротким козырьком. Сиза напоминал почтальона, к тому же он и правда всегда мне что-нибудь приносил: будь то новость или какая-то вещь. Сегодня это оказалась баночка «Пепси». Конденсат стекал вниз, и я четко представил, как должно быть холодно руке. Газировка только что из холодильника, видимо Сиза заходил в лавку прямо около моего дома.

— Проходил мимо, увидел, окно горит, — сказал он. — Ты один? Если нет, я просто пойду дальше.

Зачем-то я оглянулся на пустую комнату, в пепельнице догорал окурок. Один из множества. Под определенным углом они творили инсталляцию картины «Апофеоз войны» В.В. Верещагина.

Я повис на этой мысли, как на балке над пропастью и вдруг понял, как сильно мой организм хочет спать, и, как одновременно, я сам хочу побыть с Сизой.

— Весь шабаш вылетел в окно, едва ты постучал, — отозвался я, — так что… да, теперь один. Заходи.

Самое большое окно было открыто настежь: по ночам я люблю ощущать скорее холод, чем тепло. Прятаться под одеяло и млеть: внешнему миру ни за какие коврижки не достать скромную мою персону до самого рассвета.

К тому же теплилась надежда, что дискомфорт сгонит меня со стула в кровать, где я уже давно должен был находиться — завтра мне предстояла конференция на городской выставке, где я являлся приглашенным гостем. Скорее всего придется давать интервью в газету, а я не любил публичности, как и нахождение среди скоплений людей, это уж изрядно выматывает.

Сиза вручил мне банку пепси: «Подержи-ка. Можешь попить», и согнулся, чтобы расшнуровать ботинки.

Я сделал два больших глотка, а, подумав, отпил еще раз, совсем чуть-чуть: все же два — мое нелюбимое число, а три — вроде бы в самый раз. И да — мне оказалось приятно, что Сиза не брезгует. Сиза, который тщательно осматривает вилки в кафе.

Сиза не обладал красивой, в представлении большинства, внешностью. Нескладная, угловатая фигура, большой и при этом малоподвижный рот, как будто им стеснялись пользоваться, лицо треугольное и как будто изломанное, состоящее из одних острых граней, венцом его служил приковывавший внимание нос — тонкий, горбатый и смотрящий заметно влево.

Одно время — в наш первый период знакомства — Сиза терпеть не мог свой нос. А мне все казалось, что его нос — самая достоверная и наглядная часть его портрета. Я имею в виду, что как и свой нос, Сиза всегда шел наперекор естественным порядкам вещей.

В общем, прекрасный нос.

Однажды он пришел ко мне после занятий в университете и сообщил, что произошло нечто скверное. Одногруппники подсказали Сизе, что ему необходимо сделать.

— Эй, Сиза, а почему ты до сих пор не сделал пластическую операцию? Сделал бы и не мучился, и девушка бы появилась.

Представляю, как ему было неприятно. На товарищей он не обижался, считая, что они не хотели его задеть, а лишь высказывали конструктивный, по их мнению, совет. Люди часто забывают примерять на себя чужие шкуры прежде, чем открывать рот. Вот в чем корень неприятных эманации такого рода.

Если бы каждый из нас, прежде, чем что-либо оценивать и советовать, окунался с головой в проблему и опыт горе-патронажа советов и критики стало было бы меньше. А, возможно, верил Сиза, она бы вовсе и исчезла и озвучивалась на всей планете один, ну может два, три раза в год, когда некто — совсем потерявший совесть, аморальный человек — творил свое зло.

— Тетя предложила оплатить ринопластику, — добавил он в конце, разглядывая себя в высоком зеркале у меня в студии. — Но хочу узнать у тебя, что лично ты думаешь касательно моего носа?

Я ответил честно:

— Знаешь, Сиза, я думаю, что твой нос — это ты, и он мне определенно нравится.

Сиза улыбнулся:

— Если бы не этот нос, я бы не стал Сизой Альдера из настоящего.

В детстве Сизу часто обижали, и это не могло не сказаться на становлении характера. Наблюдая реакцию людей на себя, будучи отстраненным от них, он как бы оказался под тонкой вуалью. Человек-невидимка. А невидимки, никем незамеченные, способны проносить под носом обывателей такие ценности и грузы, что, когда те спохватятся: «Как так-то!» будет уже поздно.

Характерный нос предоставил Сизу возможность длинного пути во внутренний мир, и именно оттуда он черпал все необходимые силы. Упрямый молодой человек, чуткий к чужим проблемам и не похожий ни на кого, кроме себя. Выстроганная многогранность. И в своей естественной кривизне нос повторял сложность внутренних процессов, которые проистекали в хозяине.

— Мой нос — это еще и волшебный фильтр, — сказал Сиза. — Кто станет дружить с кривоносым? Только люди, строго предназначенные кривоносому. Не мои люди просто отсеиваются, быстрее и качественнее, чем у остальных. Так что, да, думаю, ты прав, Гвен.

И он наотрез отказался от ринопластики. Чему был рад скромный я и недовольна — тетя.

Сиза не забрал ледяную банку, он прошел в студию, где сел на край кровати. Я поставил банку на столик рядом.

— Сегодня у меня случился первый сексуальный опыт, — сообщил Сиза. Просто слово «секс» Сизу казался грубым или чересчур оголенным, а может, все вместе взятое. То, что он еще девственник в свои двадцать два, я догадывался, хотя мы об этом никогда не говорили напрямую.

Сна у меня стало ни в одном глазу.

— Так, — только и сказал я, потому что не представлял, что стоит ответить: лицо Сизы выглядело опустошенным, словно Сизу облачили в скафандр, заставили слетать на Луну и обратно, и вот он, наконец, на родной Земле, сидит и привыкает к гравитации и атмосфере. Дышит медленно и тяжело, смотрит в одну точку перед собой. Пустой и сумрачный. Думает, что он здесь забыл или, напротив, что оставил на Луне и не прихватил с собой.

Мне удалось предугадать последующие слова.

— Кое-что пошло не так, и я пришел к тебе, потому что должен был поделиться.

— Так, — снова выдавил я и уже мысленно укорил себя за деревянность. Затем я буквально заставил себя встать и открыть рот: «Чай или кофе?» Сиза посмотрел на меня с привычной пытливостью, как в моменты, когда пытается понять, как я на самом деле отношусь к происходящему. Он всегда меня проверяет. Иногда украдкой, думая, что я не замечаю, а иногда вот так прямо, заглядывая в душу.

Я Сизе никогда не лукавил, не умалчивал и не врал, хоть это и не лучшая тактика в общении с людьми, но у нас все получалось. Возможно, потому, что Сиза вызывал у меня расположение и глубинную эмпатию. Он был мне понятен и одновременно сложен. Я не знал наверняка, что он скажет в следующую минуту, но был уверен, что мне это понравится. Так или иначе я вберу исходящий от Сизы сигнал, каким бы закодированным и сложным он не оказался, с полным и безусловным принятием и буду расшифровывать на доступных мне алгоритмах.

Такого у меня еще не было ни с одним человеком. Разве что со старшей сестрой, и то лишь в наших взрослых отношениях, в детстве же мы откровенно ненавидели друг друга и частенько поколачивали.

— А есть что покрепче? — спросил он. Сиза пьет редко и мало.

«Случилось что-то ужасное», — подумал я, уже шагая к мини-бару, представляющему собой одну полку буфета.

— Виски, скотч. Пиво в холодильнике.

— Виски.

Я протянул юноше стакан, наполненный на одну четвертую. Себе налил тоже: этой ночью мне уже вряд ли предстоит поспать.

Сиза сделал пару осторожных и медленных глотков. Затем он кивнул в сторону рабочего стола, на нем пестрели банки акриловой краски — выставленных пирамидкой — и ноутбук.

— Ветер пепел разносит.

И правда, из переполненной пепельницы сквозняк выкрал серый комочек и теперь медленно, настойчиво раздергивал, подобно тому, как хищник откусывает и проглатывает кусочки мяса. Я стряхнул содержимое в мусорное ведро, затем встал у окна, закрыл его, поставил пепельницу на подоконник и приготовился слушать: «Итак», сказал.

Сиза опустил ресницы.

— В общем… Мы встретились с Кори у нее дома, я пришел за счастливым сачком…

— За чем? — мне показалось, я не расслышал. Сиза повторил:

— За сачком. Ты же знаешь, что летом я решил заняться коллекционированием бабочек?

Я вспомнил: ну конечно. Сиза любил насекомых и, наконец, решил увековечить любовь в плодах своего увлечения. Я не сразу понял о чем речь, потому, что слово «сачок» не в обиходе, только и всего. Да и к тому же не вязался у меня этот инструмент с сексом. Хотя, опять же, сачок для бабочек — какая метафора!

Сиза продолжал:

— Так вот, дед Кори занимался ловлей бабочек и от него остался сачок. Кори была уверена, что он счастливый и настаивала, чтобы я его забрал. «Дедушка столько редких бабочек им переловил! Сам рассказывал, какой ему достался счастливый сачок». Я спросил, не жалко ли ей отдавать семейную реликвию, на что она улыбнулась: «Это как самурайский меч, Сиза, он должен не собирать пыль в комнате предков, а рубить врагов. Или на худой конец, арбузы. Как думаешь? В современности арбузы сойдут вместо голов?» Я не был уверен, но сачок получить хотелось. Его способности меня заинтриговали, — Сиза усмехнулся, в этот момент напоминая мальчишку. — Дома у Кори никого не было, она вручила мне сачок. «Не думала, что он когда-то кому-то пригодится. Здорово! Чувствую себя истинной дочерью самурая». Мы посмеялись, затем попили чай, не помню с чем, кажется, с сырными кексами, они еще такие крошечные, похожи на пироги для гномов. Оказывается, Кори сама их испекла, она много всего умеет, я тебе рассказывал, она чудесная.

Я почувствовал в его голосе оправдание, то ли перед Кори, то ли самим собой, и уже предполагал, что произойдет дальше. Как ни странно. несмотря на миловидность и даже некую детскость прелюдии, она не накладывалась в моей голове на Сизу. Как будто это была не его история. Сачок и бабочки? Традиция самурайского меча в невинной форме? Прекрасно. Это — Сиза. Но дальше… образы скатывались в пропасть, как сваленные в грязи комочки, они собирали всю пыль и сор земли, а затем, уже падая вниз, схлопывались, как мыльные пузыри.

Очевидно, что мне не хотелось представлять — не в буквальном смысле — первый половой опыт Сизы. Во всяком случае, не с Кори. Она не вызывала у меня одобрения, и не спрашивайте почему.

Кори я никогда не видел, но слышал неприлично много. Сиза познакомился с ней на первом году обучения, она была на год старше и училась на втором курсе исторического факультета. Судя по описаниям, была прехорошенькой метиской. Отец китаец, а мать урожденная англичанка, что сказалось на внешности. За плечами Кори к земле тяготило полотно волос цвета угля, и они были настолько длинными, что люди часто оборачивались на улице. Лицо у Кори было лунное, а улыбка миловидная, сама она была женственной, доброй и умной. А еще она пекла кексы, похожие на пироги гномов.

Кудесница на все руки.

Сиза от нее был без ума. Не было ни встречи, чтобы он не припоминал ее. И вот…

— И вот мы оказались на ее кровати, сидели и слушали музыку. — Тут мне захотелось спросить, какую именно музыку? Чтобы вновь наложить картинку на Сизу и ответить на свой внутренний вопрос: правильно ли шло происходящее или нет? В какой-то момент я даже почувствовал себя в праве оценивать, что было недопустимо, но уже не мог удержаться. Мне стало важно знать, какую именно музыку слушал в тот момент Сиза, о чем думал и как себя чувствовал. Каждая мелочь скреплена воедино, а для Сизы нет ничего важнее, чем безопасность. Слишком хорошо ощущая свой своенравный и упрямый нос, он бывает совсем не чувствует ног, а значит, — и почвы под ногами.

Да и идея с сачком для Сизы — лишь отражение его представления о мире. Сиза сам-то — бабочка, которую неустанно ловят, да никак не могут поймать.

Мне хотелось вырвать сачок из его рук и развернуть к тому, от чего он убегает, гоняясь за бабочками, но, понимая, что Сиза глубоко внутри еще ребенок, сдерживался. А сам-то я — кто в мире Сизы? Уж не бабочка ли, возомнившая, что она сачок? или — представитель опасного мира за плечами энтомолога?

— Она рассказывала о коллекции деда, а я думал о совпадениях и своем носе, который как всегда чудесным образом нашел человека идеально мне подходящего. Так я радовался, не мог удержаться, а Кори говорила, говорила, и я мог слушать вечно. И в какой-то момент я почувствовал: вот оно! Разве это не любовь? Внутри меня как будто звенят колокольчики. Думаю, Кори почувствовала нечто похожее. Наши лица сами собой сблизились, и мы поцеловались. Она призналась, что любит меня. А затем…

Сиза тяжело вздохнул. Он сделал паузу, чтобы глотнуть виски. Я сделал тоже самое. Мы помолчали.

— Она сняла с себя кофту и лифчик, и так непосредственно, Гвен. Мое сердце замерло, мне даже кажется, я перестал дышать. Совсем. Мне это вдруг перестало быть нужным. У Кори было тело бабочки, и никогда раньше с таким осознанием я не понимал, какое же прекрасное тело может быть у человека. Я обнимал Кори и гладил, и не мог остановиться, мои пальцы сами собой, без моего участия выводили на ее теле дань восхищения… весь трепетал изнутри и был благодарен за доверие, а еще… я был отвратителен. О, как я был отвратителен, Гвен!

Сиза сбился с нити повествования и сгорбился на краю дивана. Я отставил стакан с недопитым виски и закурил, приоткрыв ставни. Внутрь ворвалась ночная весенняя свежесть. За окном было темно, как будто мир накрыло бархатное черное брюхо бабочки: хоть она и машет крыльями, мы не замечаем, потому что и крылья, и туловище — сплошной мрак. Мы чувствуем только ветерок.

Еще я вообразил, как в кромешном мраке, в еще одном, в тугих коконах растут и готовятся вылупиться бабочки. Их-то и будет ловить Сиза. Они еще не знают, что их ждет, но я им уже завидовал, ведь Сиза — прекрасная смерть. Непорочная, я бы сказал.

Кто знает, может наш с вами коллекционер тоже прекрасен, как и мой друг?

Я должен был подтолкнуть рассказчика закончить.

— В чем же ты был отвратителен, Сиза?

— Понимаешь, — сказал он, — мне нравилось тело Кори, и Кори вызвала невероятное нежное чувство, меня охватило так много любви, что казалось, вся и не умещается внутри: покалывали кончики пальцев и даже уши; я как будто плыл на спине по теплому молоку и смотрел в вечность… медленно растворялся в ней, потому что сам был… сгустком тающего меда. Гвен, ты понимаешь?

— Думаю, да.

— И я не смог.

Мне не хотелось произносить это вслух, но Сиза сам закончил.

— Ее тело — произведение искусства. Я мог любоваться им, признавать его прелесть и не сделать ничего, что должен. Я сбежал. Позорно и недостойно. Оставил ее одну… со всякими мыслями. Вот как я поступил, Гвен.

Я искал подходящие слова. Разумеется, я не осуждал, но подобрать нужные фразы не всегда просто, верно? Я ощущал, как они блуждают в грудной клетке, как мотыльки, бьются в ребра и стенки, но все никак не отыщут выход.

Сиза склонил голову и запустил пальцы в волосы.

— Я чувствую себя омерзительно. Гадко. Когда шел к тебе, все думал, что смогу поплакать, как девчонка, но теперь, даже рядом с тобой, не могу даже этого!.. Я просто…

И он прикрыл рот ладонью, затем сгорбился на краю кровати и закрывал все лицо.

У меня была женщина, иногда мы встречались, но не планировали серьезных отношений. В жизни у меня было немало, но и не много любовниц и близких подружек, но удивительным открытием стало то, что все они в одночасье померкли рядом с Сизой. Как будто ничего от них и не осталось, кроме призрачной шелухи за горизонтом.

Я понял, что влюбился по-настоящему первый раз в жизни, и это не похоже на то, что я себе представлял в голове.

Пара лет назад Сиза записался на курсы изобразительного искусства. Тогда я уже год как преподавал в новопостроенной школе. Группы набирались небольшие, по пятнадцать-двадцать человек, всего групп было несколько, времени мне хватало и для того, чтобы готовиться к выставочной деятельности и посещать городские конференции, дополнительные лекции, которыми на первых порах я очень интересовался. В общем, работа меня устраивала.

Мне казалось, что от учеников я получал гораздо больше, чем они — от своего учителя.

Передо мной открывалось множество мировоззрений, калейдоскопически пестрых, от каждого можно было отщипнуть: деталь свежего взгляда, капля с моря, и с каждой — набирается океан. Таким образом, благодаря ученикам я всегда был полон идей и вдохновения.

Сиза был отстающим. Изначально уровень его подготовки оставлял желать лучшего, да и особого рвения он не проявлял.

— Я понимаю, что не научусь рисовать, как вы, — сказал он уже в конце первого занятия, — но мне достаточно хотя бы более-менее правдиво иллюстрировать свои рассказы. Я был бы очень доволен.

— Пишешь прозу, значит?

— И львиную долю времени жертвую ему, поэтому рисование для меня, как отвлекалочка.

— Отвлекалочка? — Уже тогда мне показалось интересным в Сизе все: то, как он говорит, произнося слова с утяжеленной непосредственностью, как все тот же космонавт, вернувшийся на Землю, то, как он смотрит глазами мальчика с сачком, где мое рисование — очередная бабочка.

На следующую нашу встречу Сиза принес свои рассказы, чтобы я мог сложить представление о том, какого рода иллюстрации требуются. Иллюстрации! Подумать только, он хоть представляет, что это означает?

Писал он хорошо и даже с некоей детской непосредственностью, что придавало историям шарм. Как художник, я увидел в изображаемом объем и глубину, а как писатель-самоучка — с восхищением отметил, что юноша пишет несравненно лучше меня.

Таким образом, у нас выходил некий потенциальный симбиоз: каждый из нас умел делать то, что не мог другой, но чему хотел бы научиться.

Надолго упорства Сизы в рисовании не хватило, он бросил курсы спустя полгода. Однако, мы продолжили общение. Предполагаю, что именно разрыв связи учитель-ученик и позволило ему перейти в дружбу.

Когда он впервые оказался у меня дома и оглядел рабочее место, студию, то сообщил:

— Я все думал, ты такой неприступный, как башня из слоновой кости, а ты ничего такой, да и гроба нет.

— Какого гроба? — удивился я.

— Знаешь, как тебя зовут в группе между собой? Мистер Граф. Граф Дракула-с.

— Отчего же-с?

— Бледный, загадочный, все сидит за своим столом, как за троном, и, поглядывая на нас, размышляет о бренности бытия.

— Вовсе нет, — возмутился я. О прозвище я хоть и догадывался, но не предавал значения, — Не о бренности, а вполне приземленных вещах.

— Например-с, — потребовал Сиза. Он разглядывал мои картины, те, что занимали целиком одну стену и те, что стояли на полу. Разглядывал он с какой-то чрезмерной осторожностью, словно все в моем доме состояло из хрусталя, ей-богу.

— Например, о Марте, которая Пеггинс: опять сидит с не наточенными карандашами, говори ей-не говори, видимо, пока на своей работе не испытает оплошность…

— Значит, сидишь и думаешь о Марте? — подловил Сиза.

— Или о юном мистере Альдере, который опять потерял ластик и витает в облаках. Одним словом, сижу и радуюсь, какие у меня радивые ученики и как мне повезло.

Сиза возмутился:

— Не потерял, а его слямзили.

— Итак, ты решил бросить рисование окончательно, а как же иллюстрации?

— Мне уже хватает навыка на самые простенькие, а большего и не надо. Я считаю, что иллюстрации к историям должны быть схематичными, чтобы побуждать читателя создавать картинку лично. Ну, а ты? Пишешь?

— Немного. — Иногда кистей и красок для выражения мне не хватало. Я разрывался между двух огней: с одной стороны, отдавать дань предпочтительнее одному делу. Дело — всему голова, и ты эту голову кладешь на плаху; своего рода жертва, а без жертв в искусстве не обойтись, это уж точно. С другой стороны, я надеялся, что практика в писательстве приоткроет мне новые горизонты, и — скромная надежда — упорство и труд все перетрут.

Вот Сиза решил пристроить голову на плаху. Я не знал, правильно это или нет, и лишает ли он себя чего-то важного, отказываясь от рисования… но я решил, что если мой друг пошел по одному пути, я могу без зазрения совести выбрать другой. В итоге мы сможем посмотреть, что получится.

Я стоял у окна, курил и наблюдал за гостем. Он гулял по студии, скромно пряча руки за спиной, в обиталище мистера Графа его интересовало буквально все.

Собственно, в этот момент-то все и случилось.

Я имею в виду, что влюбился в Сизу Альдера.

Чувство прошило меня насквозь, а ведь Сиза не сделал ровным счетом ничего. Он остановился напротив рисунка под стеклом — девушка-викинг и великанша — и прошептал нечто вроде: «Как будто сбегают с картинки, столько динамики», и все. Больше он ничего не делал.

Как будто моя жизнь — это тоже картина, и каким-то образом на нее прилетела незапланированная порция красок. Целый густой мазок, и вот, — картина перестает быть прежней.

Новая гамма, с которой нужно что-то делать. Гармония потеряна.

В эти же минуты Сизе оказалось пора уходить на занятия, он попросился заглянуть на днях.

Мне же пришлось не пойти на важную встречу, а сослаться на простуду.

Сам я лег на кровать пластом и остался лежать так бог весть сколько. Время вдруг исчезло, потеряло значение мое прошлое, схлопнулись, как мыльный пузырь, проблемы, тяжелые думы рассыпались в прах, и их сдуло теплым, свежим ветром весны.

Я влюбился в Сизу просто так. На это не было никаких причин, кроме разве что самого Сизы.

Я дышал очень глубоко, и мне все было мало. В тоже время меня переполняла беззаботная легкость и сияние, иначе уже и не назову это состояние. Не важно на что падал мой взор — мольберт, муха на пепельнице, банка кистей, кувшин с водой или зеленое кресло — вещи перестали являться не только грубой вещественностью, но и привычным символом: я смотрел в самую суть предмета и понимал, что кресло на самом деле состоит из такой же энергии, как и в кувшин, и крылья мухи, ее причудливый хоботок и мои руки, мое оголтелое, опьяневшее сердце. Все, из чего соткана жизнь — одна непрерывная, всепоглощающая, безусловная, вечная, сверкающая и абсолютная любовь. Она не завершающий штрих или мазок кистью, а — единый холст, на котором в великой потенциальности нанесены уже все возможные материалы, персонажи и явления, и вся суть искусства — проявлять уже готовый потенциал в форме, по возможности, не искажая, а приумножая любовь, заложенную в ней.

Я с облегчением и грустью осознал, что происки меня, как творца, в попытке изобразить нечто вечное и прекрасное, заранее обречены на провал. То, что стоит жизни, не поддается ни логике, ни форме, ни слову, ни кисти. За гранью всякого знака и формы, вне горизонта и даже чувства находится тишина. И только в ней можно попытаться постичь эту любовь.

Сиза Альдера каким-то образом призвал меня к сохранению многоголосой тишины. Мне даже показалось, что из нее-то и сотворен сам мой Сиза. И как глубоко меня поразил тот факт, что в мире одновременно со мной жил он, а до недавнего времени я об этом даже не подозревал! Но теперь-то все будет по-другому! Все иначе, когда я осведомлен, что где-то по земле топает вдумчивый Сиза и тянет воздух, сотканный из любви, своим волшебным упрямым носом, созданным тоже из любви.

Так, благодаря Сизе Альдера во мне ширилась и разрасталась любовь к миру. Мне непременно захотелось простить всех важных для меня людей. Я сел к телефону и нарыл в ящике стола потрепанный блокнот с номерами.

Сначала позвонил отцу, с которым не разговаривал уже вот как полгода, я попросил у него прощения, хотя объективно виновата была лишь отцовская амбициозность. Но да ладно, он мой родитель, я могу и встать на колени, мне ли чем-то кичиться перед родным отцом? Все пустое. Я пообещал отцу, что приеду к нему на выходных, что и выполнил. Оказалось, отец уже не держит на меня зла и рад, что мы снова общаемся.

Потом я набрал номер старого университетского друга, с месяц назад мы сильно разругались на почве творчества. Грязные, недостойные споры, зачинщиком которых было и вовсе третье лицо.

— Не ожидал, что ты позвонишь, Гвен, — отозвались на другом конце трубки. — Да, дружище, ты прав, глупо мы наскандалили делов. Может как-нибудь встретимся, пропустим по стаканчику? Мне есть что рассказать.

— Почему бы и нет? Я за!

Действительно.

По счастливой случайности вечером заглянул в гости Сиза и радости моей не было предела. Я ликовал, фонтанировал счастьем и одновременно тщательно старался свое состояние скрыть. Со стороны, наверное, выглядело, что я сошел с ума.

— У тебя такой взгляд сегодня… особенно живой, — заметил Сиза. — Что-то случилось?

«О, если бы он знал! — подумал я. — Если бы он знал, какая прекрасная вещь со мной случилась!»

Мне казалось, что все эти годы я не жил, а находился в душной взаперти, и вот некто сломал тюремную крепость, стер ее в пыль, в порошок, и я стою на вершине холма, вдыхаю полной грудью свежий бриз, пока моя кожа впитывает в себя солнечный свет, по которому оголодалась.

Мне хотелось летать, и задней частью мыслей, я даже предполагал, что это можно устроить: хоть и не буквально, но через кисти и холст. Творчество ведь — полная метафора крыльев.

А еще мне захотелось одарить Сизу. Я знал, что ему нравятся некоторые из моих картин, поэтому я предложил ему выбрать любые, какие хочется, и забрать себе.

Сиза оробел.

— Что, любые?

— Абсолютно. Помнится, тебе вот эта приглянулась, — я выставил вперед полотно с изображением синего феникса. Птица, возрожденная из пепла. Именно так я себя и ощущал сейчас. Как символично, если она окажется у Сизу!

Ранее я планировал продать работу за неплохие деньги, но нашел ей лучшее применение. Но Сиза знал о продаже.

— Она волшебная, но я не могу ее взять!

— Сиза, ты не знаешь о кодексе художников?

Сиза моргнул:

— Каком кодексе?

— Если художник дарит другому художнику — надо брать, — разумеется, я выдумывал на ходу.

— Но какой из меня художник!.. Гвен, правда, можно?..

Робеющий Сиза стоил всех моих картин вместе взятых, прошлых и будущих, ведь я знал наверняка, что не нарисую ничего лучше Сизы Альдеры. И я не представлял, как ему передать свои ощущения, и понимал, что, собственно, никак не надо. Никоим образом.

О некоторых вещах следует молчать.

— Можно и нужно, мой друг.

— Даже не знаю, как и благодарить! Она мне понравилась с самого начала! Повешу в спальне, напротив кровати. Гвен… ты точно уверен?..

Да, да, да, тысячу раз да!..

Мое необъяснимое состояние и эйфория не давала мне спать всю ночь, вернее, я ночи даже и не заметил. Она пролетела мимо вместе с бисером звезд и круглой бляшкой луны. Банальный символ вечности. Я уснул лишь под утро, а когда проснулся, на часах было уже три часа дня.

Эйфория спала, но не ушла бесследно. Я знал, что изменился, и жизнь моя уже не будет прежней.

Когда что-то омрачало мою жизнь или время чрезмерно замедляло бег, мне оказывалось достаточно вспомнить о том, что существует Сиза.

Я долго ломал голову, как так вышло, что я влюбился в юношу, пока не махнул рукой. Это произошло само собой, сказал я себе. Все же есть вещи, которые нам постичь не дано, в нашей власти только отдаться им и наблюдать.

Я решил, что, возможно, никогда Сиза и не узнает о моих чувствах. Точно не от меня. Ни к чему, да и шанс того, что Сиза ответит на чувства старшего друга, да еще и мужчины, был ничтожно, катастрофически мал. Мне достаточно того, что мы с Сизой часто видимся, и я знаю о его делах.

Я подсел к нему ближе:

— Слушай, Сиза, — сказал я, — то, что, с тобой произошло, нормально. Ты мог элементарно переволноваться.

Но юноша покачал головой:

— Дело не в этом. Я ошибся: не люблю Кори, но как можно было ошибиться?..

— Легко, мой друг, — сказал я. — Люди до сих пор ломают голову, что такое любовь, и нет ответа. У всех она выражается по-своему, и у всех свои рамки и пределы. Возможно, ты Кори любишь, как друга, очень сильно.

Сиза кивнул. Он упал спиной на кровать и потянулся, разминая позвонки, кофта и майка задрались, оголяя впалый живот и аккуратную вытянутую ямку пупка. Хоть у людей и бывают разные пупки, но у Сизы он был невероятно красивый.

Иногда мне казалось, что юноша нарочно дразнит меня, хотя, разумеется, это было не так.

— Написал Кори сообщение, что дело не в ней, и мне жаль.

— Ты извинился, это хорошо. И, Сиза, если Кори — человек, который нашел твой нос, значит, она поймет.

— А у тебя такое случалось?

Как неловко-то.

— Всякое было. Бывало, что я выпивал слишком много и это сказывалось.

Сиза почему-то успокоился. Он допил виски, какое-то время мы лежали в кровати. Сиза попросил у меня сигарету, но я отказал:

— Ты можешь выпить еще виски, но курить я не дам, извини. Это пагубная привычка. Я бы сам бросил, но не могу.

Вскоре Сиза уснул. Послушав его мерное дыхание, я осторожно поднялся, так как не мог лежать рядом: в голову лезли грязные мысли.

Я заварил себе некрепкий кофе. Хотел было продолжить писать свои вирши, но уселся за мольберт. Перед глазами стояла отчетливая картина: маленький Сиза стоит с сачком в руках, у его бледных ног лежит трепыхающаяся груда. За спиной, по правое и левое плечи, возвышаются силуэты, лики смазаны, возможно, огненное и сияющее серебристое? Может быть, Смерть и Жизнь? Не уверен. Какими цветами я мог бы наделить древний страх? Если нечто и пугает внутреннего ребенка Сизу, подумал я, то оно должно быть выше всякого цвета, то, что, скажем, непостижимо для восприятия ограниченного человеческого разума.

Сначала я не вижу ничего, кроме мрака, охватывающего героя, но постепенно он рассеивается, превращаясь в Пустоту. Эта Пустота пугает всех мальчиков и девочек внутри нас. Полагаю, что только немногие, когда — и если — становятся взрослыми, способны выпустить сачок из руки и обернуться лицом к тому, что неотступно преследует, пока мы увлеченно загоняем насекомых под сеть. Что же это такое?