Йидам

По лунному свету блуждаю, посвистывая,

Но только оглядываться мы не должны:

Идет

Вслед за мной вышиной в десять сажен

Добрейший князь тишины.

И горе мне, если бы впал я в безмолвие

Или уставился на лик луны:

Стон, треск —

Растоптал бы меня моментально

Добрейший князь тишины.

Эндре Ади, «Впереди доброго князя тишины»

Они едва соприкасаются издали, на призрак миллиметра, а Габриэль уже повержена без малейшего шанса выстоять. Она перенасыщена и готова распасться на элементарные частицы, стать фосфоресцирующим движением из Ниоткуда в Никуда.

В конце концов, в такой игре никто никогда не проигрывает, а если Вселенные и взрываются, то только так, только от Любви.

Ей предлагали тела и души, а сердца, прежде, чем подать на полдник, окропляли голубой кровью, сама изысканность: «Люби меня, люби», — но все это равноценно теплокровному оранжевому декору, изготовленному персонально, с целью самоуничтожиться в конце первого же постановочного акта. Все подвержено самообману и рано или поздно распадается.

Габриэль знает наверняка, что любовь — это не чувство. Она куда ближе к небытию, чем к чему-либо еще и не имеет ничего общего с мясными тушами и делами душевными: фрикциями плоти и разума, половых гормонов и чувственных порывов, на них основанных. Все, что от видимого и ощущаемого, — родом из сновидений. Многовариантность также далека от истины, как сажа — от чистоты.

Истина же бесплотна и не имеет вариантов, хотя обманчива, сложна, проста и построена на парадоксах и безудержном хохоте.

Если Габриэль влюблена, то в самое себя, но не знает об этом, поскольку любовь не способна ведать, кого любит. А еще… в ней нет и двоих.

Она не явление, не существительное и даже не глагол.

И все же, когда любви слишком много, — умирают звезды и зарождаются новые, а существование Габриэль мерцает, как лампочка или неуверенный светлячок.

Касание Бога — убийственно и жестоко, но в этом и есть любовь.

Еще Габриэль знает, что выразить невыразимое — фикция всякого искусства, а потому, выразить дыхание Сакрального — та еще мука, лишенная какой-либо цели или возможности достижения.

Габриэль с детства склонна ставить все под сомнение. Именно потому, что любила правду и интуитивно понимала, где ее стоит искать: какие силки ставить, как громко звать и как правильно вгрызаться — клычками до ребер, ведь у правды они хрустящие. Первый хруст — символ победы.

Но твои клычки могут сломаться, маленькая Габриэль, а рот истечь от иглоподобных, впивающихся осколков…

«Пусть!»

У всего есть своя цена. У знания — особенно.

Поставить под сомнение собственное существование — апогей ищущей личности.

Категорично. Не ново, но — необсуждаемо. Грызть остроугольную кость снова и снова, пока из внутренностей не засочится гной.

В червивом яблоке, выращенном из гноя, — гораздо больше знаний, чем в райском, и, после острых костей, всегда следует закусить горьким плодом…

Никаких доказательств существования: то, что видишь, может статься таким же сном, который сновидишь, когда изможден и хочешь ненадолго исчезнуть.

Задавай вопрос, кто тот, кто жует яблоко, и не будь самонадеян, ведь яблоки имеют свойство накапливать яд.

Белоснежка впадает в летаргический сон, а Габриэль даже слегка завидует.

Сон — протяженная, мно-го-мгно-венная смерть, вот почему люди так любят спать. Дайте возможность раствориться на время отлива (это работа гравитации и лунного цикла): стаи медуз уходят на мелководье, чтобы луна растопила их, но не знают, что это способно сделать только солнце.

Габриэль находит в желеобразных комочках свою красоту. Во сне она плавает с медузами, хотя не умеет плавать. Щупальца жалят, как сюрпризы существования; но она никогда не тонет, потому что доверяет своему спутнику.

Она оборачивается назад, на своего йидама. Он часто приходит даже во сне, и предчувствие его приближения, как звук падения созревшего яблока.

У йидама миндалевидные глаза мудреца: архетип Лича и Учителя. Некромант и повелитель костей, колдун, отдавший за Сакральные знания всего себя без остатка. В его глазах светит всепроникающее Черное солнце. Улыбающийся без улыбки, любящий без сердца. Он обитает на вершине Темной башни, как покровитель блуждающих в топях. В сиренево-сизых испарениях разлагаются тела потерявших алчность к истине: отвлеклись на ловушки соблазнительных фей или не смогли преодолеть рубеж нигредо. Ведь даже на болотах есть свой рассвет.

Дошедшим Лич предлагает на выбор два плода. И Габриэль знала наверняка, в какое из них вонзит свои чешущиеся клыки. Уродство и отвращение — защитная кладка из непробиваемых камней, белоснежкам здесь не место.

Габриэль постигнет участь принцессы, просыпающейся от затяжного сна. Но встретит ее отнюдь не экзальтированный принц, а двери ада.

Истина забирает все. Такова ее суть.

Она создала йидама из осколков самой себя: концентрация, — едва ли монашеская — прикосновения Тотального — обжигающие.

Хоть у йидама есть форма, она настолько же иллюзорна и подвержена прошлому, которое, в свою очередь, также иллюзорно, как и сама Габриэль.

Неподтвержденная иллюзия, что создает другую иллюзию. По праву создателя и творческого акта, прописанного в Нигде, задним числом в Никогда личной рукою самого Никого.

«Творю и созидаю, но не участвую, а играю. Наблюдаю. Не ненавижу — люблю».

Ничего не происходит, но…

Медузы топятся в столпах лунного света, их безмолвный и истошный крик лжив, им не совсем больно. А яблоки вовсе не гниют…

Смерти нет

Это Габриэль поняла, когда открыла дверь. Гостья еще не успела постучаться, а девушка уже подсмотрела в глазок. Глазок имел сферичную форму, представляя собой ее собственное подвижное глазное яблоко.

Кто открыл дверь самой Габриэль, когда она где-то была до этого?

«До своего рождения, которое выбирала не я, я была по ту сторону двери», — думает она.

— Приключения Габриэль в Стране Иллюзий и интерпретация разума о внешнем и неконтролируемом. Глава случайная, без начала и конца, — комментирует йидам и посмеивается.

Габриэль хмурится: она потеряла все, что имела или могла иметь. Ценности и объекты растворились, как растворяется и дверная ручка. Если не вовремя открыть…

— Ящик Пандоры, верно? — глаза мягко улыбаются, являя своеобразный характер йидама. Ироничный, но снисходительный.

Габриэль продолжает играть Алису. Ответ «Я всегда была тут» — лишь дверной замок против незваной и самой страшной на свете гостьи. А: «Если снова вернуться туда, где не помнишь была, то и получится Смерть. Когда нет тебя, ничего не существует. Все существует, лишь когда ты есть. Но кто тебя делает, если ты словно делаешься сам собой?»

По итогу, Габриэль а-ля Алиса деланно пожимает плечами:

«Главное, кто стучится и кто открывает? Вот в чем вопрос».

Йидам неохотно хлопает в ладони: «Актриса! Режиссер!»

— И сцена, — патетично выставляя палец добавляет девушка. — Но если оставаться играть… — начинает она и снова погружается в мысли.

— Если оставаться играть, то так, чтобы никого не оставалось, иначе все очевидное — слишком скучное, — продолжает за нее спутник (его имя мы не будем упоминать, оно очень субъективно и далеко от сути, поверхностно и формально. Шутка, которую он позволяет с собой проделывать. Вернее — которую он и проделывает с собой же — существованием Габриэль).

Она отвлекается от того, что итак знает, и смотрит на йидама.

Шутка Великого Парадокса в том, что она может попытаться поиграть с ним — иронично, как мышь с кошкой — через свою иллюзию, одновременно понимая, что шутка происходит сама собой. Никто ее не играет.

Подобно тому, как она создала йидама, кто-то создал ее.

Габриэль нет. Ее йидама — тоже нет.

Это смех!

Яблоко горькое. Двери в преисподнюю распахнуты, но это не имеет значения. Такое уж все…

… Невыразимое настолько, что любое слово об Этом станет ложью. Неприкасаемое. Неподуманное. Непревзойденное.

Enigma

Глаза Сатаны всегда обращены внутрь. Все котлы преисподней — самые бесстрастные и пылкие — в глазных яблоках Дьявола. Архетипы говорят вечность, а Люцифер заложен в основу солнечного сияния. Солнечный круг — арфа резонанса и зрачок Падшего, но никогда не падавшего.

Когда солнце настолько яркое, что — черное, Габриэль смеживает веки, — закрываются портьеры зрительного зала — хотя кто-то всегда остается досмотреть до конца. «Выживут только любовники».

Агония мучеников в театральной постановке. Их крики убедительны, а мучения неподдельны — это ад.

Конец всем мучениям лежит в завершении света: это обратная сторона темноты. Тяга приводит к Бездне. Набившая оскомину фраза «Бездна ответит». Но она никогда не молчала.

И даже в тотальном счастье всегда кто-то остается. Кто-то ложный.

За слепотою и отчаяньем наступает Рубедо. Все стадии, кроме последней, Габриэль пролетела оловянной стойкой птицей. Философский камень — это гниющая позолоченная жи-молодость — живая молодость — оказался в ее кожаном мешке пеликана.

Негаснущая эллиптическая галактика, когда в основе природных форм заложен эллипс. Ее сердце длиною в семь дней до сотворения, а шириною в восемьсот восемьдесят восемь шагов Князя Тишины. Числа не лгут и что-то значат в системе двойственности.

Математический расчет и формула Бога — она напишет ее на салфетке, в кафе, своей бело-черной кровью.

Мир так пошл, так пошл…

Геометрия форм: одни изысканы и многогранны, а другие — простейшие, и в грубости — их совершенство.

В школе она находила геометрию унылой, а теперь могла бы передать все ее формами, но способна по-настоящему — лишь искусством слов. И то, если вникать со скрупулезностью истинного духа — бессильна абсолютно, как брошенное в тайфун соломенное чучело.

Йидам посмеивается:

— Все сложное — в легкое, все легкое — в несущественное.

Габриэль пребывает в обыденной бытийности и, как чайка, чудом выброшенная все тем же тайфуном, переставляет свое отягощенное тело — эллипсы из мясистой плоти, соединения хрящами и сухожилиями, плавно очерченную (о, геометрия, о искусство живописи!) кабинку из мышечного корсета и болезненно живительных спазмов, сокращений, процессов, актов, соединений, обновлений и очищений.

— Я верю тебе, Боже, я верю… — половину юности — потенциальная монахиня.

Нигредо, или Темная ночь души. Путешествие Габриэль на дно Кроличьей Норы, в центр Черной дыры, сквозь окаменелости вельветовой пустоты и ее трепещущей безмолвной агонии.

— Я славлю тебя, Сатана! — половину зрелости — осколок падающей кометы. Пикирующая ясность, помноженная на неумолимость.

Архетипы — основа крепости, как скелет — основа для пребывания в аду.

Плоть мнется, как трава, — ладонью. Иногда острые кости ранят. Рифы вдоль берега глубоких душевных вод. Они такие же бордово-черные, как и ее лимфа.

Двойственность всегда предлагает две стороны монеты, на ее орбите монохромные спутники, не должные пересекаться, все же сталкиваются друг с другом. Какой спутник ни выберешь — все равно это будет лишь спутник.

Истина тиха. Истина выше орбит и систем, умозаключений и правил. Идейность и образность — мазки ее красок, запасные актеры на стажировке.

Бога — нет. Есть идея Бога.

Но когда есть Бог — нет идеи.

Габриэль слушает вверенного спутника всеми внутренними ушами, ощупывает взглядами тысячи глаз, что как лучи исходят из ее алчущей, ерзающей душонки. Фибры обнажены, а нервные окончания мерцают импульсами, разгорающимися углями. Мертвая птица снова летит.

Иногда она сомневалась, что ее поймут, как надо, что она навсегда останется тотально одна — у кромки ватмана, с которой слетают конечные штрихи карандашом.

Она бы выбрала путь искусства — образы и метафоры, словесные вальсы на великолепно шершавом кончике дьявола, где она в чернильном платье, а кавалер — инопланетянин с вершины черной башни… пульсирующая преисподняя клокочет в моменте «теперь»! Сейчас же. Незамедлительно. Но… Ценник у этого — «мир так пошл, так пошл». Она не готова. Ей бы больше подошла геометрия; в равнобедренном треугольнике больше правды, как в ребрах Христа.

Всякое слово и мысль — попытка убежать, а не проникнуть.

Нужно сильно отчаяться. Нужно рухнуть вниз, когда уверен, что поднялся высоко, что летишь, совершаешь полет, действие.

Сквозь тишину из наушников прорезается песня.

— Так поэтично. А Князь Тишины — это я? Взято из стиха? — Он улыбается.

— А что еще остается?.. Как не рисовать, не выдумывать, не трансформировать, создавать и… проникать. ПРОНИКАТЬ за завесу завес. Пикой. Кинжалом. Заостренным ключом.

Вырывать самой себе яму, открывать дверь Смерти.

— Чем бы дитя ни тешилось…

И все же он согласен: акт творения — процесс снятия оков. У них нет выбора. Ничего другого не остается.

— Наша маленькая радость: свесив ноги на краю Бездны, рисовать засыхающей, разбавленной слезами акварелькой…

— Моя поэтесса, — он шутливо гладит ее по голове. Имеет право.  

— Я.

— Ты.

— Нет, ты — я. Мы. И то, это очень громко, — Габриэль настаивает. Нужно часто повторять, чтобы не заплутать: бросать хлебные крошки, как Гретель.

— Тогда говори потише, — он смеется, делая вид, что не понял значения слова «громко». Все он понял, потому что пошутил сам с собой. Но он может позволить себе эту роскошь, а она… никогда не выбирала ничего — ни рождение, ни «я есть», ни будущего, ни прошлого.

Габриэль садится на самый край, по которому понравилось бы ходить отчаянным канатоходцам, из тех, чье сердце разбили, и достает палитру. Пастельные и мрачные тона ей ближе, хотя их цвет не имеет значения или сакральной ценности. В конце концов, все цвета одинаковые.

Йидаму нравится черный. И Его: «Что нарисуем сегодня?» переводится, как — «Расслабимся и будем наблюдать, что нарисуем сегодня».

Она счастлива.