— иди нахуй.
и в этом его малоразборчивом посыле гораздо больше искренности, чем за все время их знакомства.
лань сичэнь затягивается неожиданно для себя крепко, насыщаясь дымом из его рта, и на мгновение задумывается, каково это — держать у губ тлеющий кончик, — но тут же проникается наркотическим дурманом еще сильнее, и, выдыхая едкое марево в тесное пространство между ними, не задумываясь, отвечает:
— разве что на твой.
цзян чэн отдаляется медленно — но этого хватает, чтобы разочароваться невозможности безнаказанно рассматривать его столь близко — смеется терпко, кажется, немного давится и обжигает губы — четкий контур смазывается наливающимся ожогом, — а затем единым движением тонких длинных пальцев — самим воплощением порока, на его скромное мнение — переворачивает недокуренный косяк, прикладываясь грешно покрасневшими устами к фильтру — и вбирает в себя наркотик столь же глубоко, как, к примеру, ему самому хотелось бы видеть — <i>ощущать</i> — собственный член.
от этой нечистой — как и они оба теперь — мысли лань сичэнь непроизвольно заливается краской, и пытается состряпать себе оправдание; но слова не вяжутся, и язык заплетается, выдавая бессмысленный набор звуков, что вскоре сменяется совершенно бесстыжим спектром, стоит лишь главе цзян потерять интерес к самокрутке, и обрести совершенно новый (нисколько) к тонкой (и непорочной, как он уверен) линии губ, подаваясь навстречу и захватывая собственными.
(и он не ошибается ни в предположении, ни в ожиданиях, ни в выборе).
в этот раз лань хуань предпочитает смежить веки и отдаться моменту насколько это сейчас вообще возможно.
от неожиданности он почти задыхается, но стоит распробовать на вкус остаточное от курева, за которым сокрыто уже нечто иное, и он расслабляется, поддаваясь порыву, и накрывает рукой острое лицо, пальцами зарываясь в строго собранные пряди. цзян чэн не заставляет ждать ответа: подается вперед, практически укладывает на лопатки, нависая сверху, и пробирается раскрытой ладонью под многочисленные слои одеяний, не заходя, однако, дальше исподнего. касание обжигает сквозь тонкий шелк, и властный напор не дает оторваться и сделать лишний глоток отрезвляющего (нет) воздуха (они оба безнадежно пропитаны жгучим желанием поглотить как можно больше и растворится друг в друге без остатка).
язык — уже неясно, чей — скользит непозволительно развратно, встречая чужой, и они сплетаются в собственном ритме в порыве раствориться в накрывшей с головой страсти, пока кто-то из них разрывает, не жалея, клановые одежды на груди второго, освобождая от нависших дамокловым мечом обязанностей перед лицом предков и всего ебаного мира.
здесь и сейчас они, беззастенчиво сплетаясь телами и душами хотят лишь друг друга — со всеми пороками и несовершенством — и, пусть на пару кратких мигов, позволяют себе избавиться от навязанных догм и правил, диктуя собственный ритм.
и лента, что будет дарована при случае, спадает с прочими одеяниями словно последний оплот благоразумия и долга перед небесами (или самим собой), и оба остаются почти что свободными — лишь самую малость опьяненные (и это уже вовсе не о разлитом в легких и воздухе дурмане).
под тканью не обнаруживается ничего удивительного — лишь шрамы, перемежающиеся с историей и войнами напару с неисследованными сантиметрами кожи, и неясно уже, к чему они прикоснулись: низменному порыву, или самым потаенным уголкам душ. оба предпочитают не задумываться, утопая в собственных размышлениях, а действовать по наитию так, как диктует им желание обрести новые ощущения, завладеть и отдаться без остатка.
кажется, он был первым, кто оторвался от сладости чужих губ, и, пока собственные опухшие и раскрасневшиеся саднили, касаясь чужой кожи, прихватывая и посасывая на месте свежих отпечатков зубов, руки ловко справлялись с тяжелой заколкой и тесным плетением, пропуская освобожденные пряди, будто струящийся водопад. и, стоило вновь удачно вгрызться в изгиб шеи так, что во рту едва уловимо растекся железный привкус, оттеняющий солоность тела, и лань хуаня — благородного цзеу-цзюня, придерживающегося благочестивости всю сознательную жизнь — пробрало разрядом до кончиков пальцев. представления (несуществующие ранее), что глава цзян — цзян ваньинь, плавящийся в его руках здесь и сейчас — способен прогибаться, подаваясь к касаниям столь чувственно, захлебнувшись стоном, что смешался с его собственным гортанным рычанием, — теперь откровенно смешили своей блеклостью в сравнении с явью.