«Дорогая, прекрасная Милдред,

Сегодня паршиво точно так же, как и в предыдущем письме. Стою перед указателем и смотрю на табличку с направлением до Сан-Франциско. Замазываю на ней цифры настолько же жирным слоем краски, насколько сильно не хочу знать, как далеко я от тебя. Кажется, это мое единственное чувство за сегодня.

С утра нужно было идти на дежурство в послеоперационную. Там ничего не произошло со мной, просто следила за всем своим «медицинским», как ты говоришь, только доктора приходили проведать своих пациентов. И чуть не подрались опять. Не знаю, что там на этот раз между ними — я их больше не слушаю, — но иногда мне кажется, что уже ничего, и им просто надо на ком-то сорваться. Здесь все так делают, не только в драке, конечно, просто находят, на что сорваться. На кого сорваться. С кем сорваться. В Корее не хватает тепла и жара, хоть и есть огонь. Здесь через раз не работают генераторы и печки, но, главное, здесь нет любви… только Корея. Холодная, безликая, жестокая. Многие, конечно, говорят, что любовь здесь все-таки есть, но я в нее верю с каждым разом все меньше. Внутри этой войны не может быть ничего хорошего. Ведь любовь… все еще хорошее?

Сегодня я опять прошла мимо столовой. Не переживай, я не пытаюсь похудеть или выбить себя из сил — наоборот. Девчонки просто посоветовали вообще не появляться там сегодня, если дорог свой желудок, и я вернулась в палатку, где перекусила печеньем из своего небольшого запаса. А ты говоришь, зачем мне его столько шлешь, что я, весь лагерь им кормлю? Нет. Чтобы есть, когда повар опять забудет, что не надо выдавать жареную грязь за еду.

Капрал пробежал мимо меня в палатку хирургов. По его встревоженному виду я уже знаю, что будет в следующие часов семнадцать. Вернусь к тебе сразу после них, хорошо?»

***

— ВЕРТОЛЕТЫ!!!

Кто бы сомневался. Чему еще случиться в Корее? Перемирию?

— Этот тяжелый, пойдет первым.

Мимо меня проносят раненого с полной грудью шрапнели.

— Подождет.

Другие носилки переставляют подальше.

— Черт… Отец! Вы нужны здесь.

Работа для священника? На осмотре даже у него нет времени оказать все почести погибшему.

Мимо меня проносят и его тело. Кажется, майор Халлиган только что своим приказом пронесла мое же тело мимо меня — помогать в операционную.

Очередной конвейер из раненых разной степени тяжести, разной степени живости и годности к возврату обратно на фронт. Хочу ли я написать об этом Милдред? Нет. Не надо тащить войну туда, где ее быть не должно. Зачем ей знать, что сержант безымянный тяжело ранен и пойдет на стол первым, рядовой безымянный может подождать в очереди, а вон тому капралу нужен святой отец? Я бы тоже не хотела всего этого знать.

— Эйбл, не стой! Смени Келли!

— Да, майор.

Старшая сестра у нас хорошая, о ней как-нибудь напишу. Строгая очень, но всегда видит, когда я или другая медсестра устала и не может что-то сделать уже не потому, что страшно, а просто не может, даже если об этом молчит. В операционной она главная, мне кажется, даже выше хирургов иногда, ведь без ее чуткого руководства, грамотного распределения ресурсов и расстановки… нет, мы с другими сестрами тоже ресурсы. Грамотной расстановки ресурсов в виде сестер рядом с хирургами. Точно, познакомлю Милдред с ней, но не в сегодняшнем письме. Майор не веселится, не злится на хирургов: майор сегодня просто майор и старшая сестра. Об этом лучше написать в другой раз. Или не писать вообще.

В операционной как всегда. Шумно и тихо одновременно. Здесь страшно и спокойно, грязно и стерильно. Об этом я тоже писать не буду. Ни в этот раз, ни в другой.

Отсос, тампон, зажим. Скальпель. Пот со лба. Зажим. Закончить за хирурга — он уходит к следующему пациенту. Здесь все как всегда. Один раненый сменяет другого, один час сменяет другой, и оба никак не кончатся. Я не считаю часы, не считаю пациентов. Только тампоны и инструменты. И об этом я писать не буду.

Рутина прервалась. Новенькая девочка, кажется, Бейкер, выбежала в слезах. Майор будет в ярости, еще бы, покинула операционную без разрешения. Подставила хирурга, других медсестер и оставила пациента без необходимого ему внимания.

Скальпель, зажим, тампон. Отсос. Пот со лба. Шовный материал. И об этом не напишу.

— Эйбл, ты устала.

— Да, майор.

Спорить бесполезно. Майор лучше знает, когда мне нужен отдых. Она считает пациентов и медсестер.

На улице рыдает новенькая Бейкер. Ее все еще не вернули в операционную, хотя, кажется, капрала посылали за ней. Перчатки на земле, лицо в ладонях. Она тоже устала, но майор этого не заметила. Майор не терпит слабость новеньких. Майор считает, что все обладают одним и тем же запасом сил. Майор считает, что в ее подчинении все <b>должны</b> обладать одним и тем же запасом сил. Хотя бы минимальным.

— Эй, Бейкер, тебе помочь? — спрашиваю тихо, просто не зная, чем еще заняться, чем отдохнуть, да и… чем отвлечь ее. Помню и свой плач за дверями операционной.

— Что? Простите, я просто… просто…

Она не может говорить, а я и так все знаю. Будто она тут такая одна. Будто она тут такая впервые.

— Мы все через это проходим. У каждой здесь первый раз вызывает только истерику, прям как первый секс, — криво усмехаюсь. — Даже новенькие хирурги так же сбегают. А потом их отпаивают, но уже после всех операций. Хочешь после этого всего выпить, кстати?

— Д-да, хочу, но… как я вернусь? Майор меня убьет.

— Ну да. Она всегда злится на самом деле, но ты скоро привыкнешь, — неловко улыбаюсь, насколько хватает сил. Кладу руку на плечо Бейкер.

— Привыкну?! Как к этому можно привыкнуть?! — восклицает, возмущенно смотря на меня. Глаза голубые, насквозь голубые. Образы моря возникают в воспоминаниях так внезапно и так… вовремя? Напишу об этом Милдред. Хотя не стоит, поймет она это явно не так.

— Привыкнешь. Это всего лишь раны, которые мы должны помочь зашить. И это всего лишь майор, которая знает — именно мы можем помочь кому-то выжить, — делаю паузу. Улыбка пропадает с моего усталого лица. — Эти люди без нас умрут, Бейкер. Ты нужна в операционной, ты нужна своему хирургу. Плачь, но только за этими стенами. Плачь, но только внутри себя, так, чтобы ни одна слезинка не упала в рану. Тяжело и больно, я знаю, но к этому нужно привыкнуть. Хоть это и невозможно.

И здесь нет места чувствам, никаким, прости меня за это умолчание, Бейкер, но это ты скоро узнаешь сама.

— Я не хочу туда возвращаться, — вздыхает Бейкер, утирая слезы. Смотрит куда-то в сторону.

— Как тебя зовут? — спрашиваю, хоть и знаю, что через пару часов ее имя уже забуду.

— Дженни, — отвечает со всхлипом. А я, кажется, должна чувствовать… сожаление? Сочувствие можно чувствовать или здесь должно быть другое слово? Господи, Милдред, опиши мне в следующем письме, что я и где должна чувствовать! Я начинаю забывать.

— Хорошо, Дженни. Сейчас иди в операционную и делай свою работу. Я прикрою тебя от майора, а потом встретимся после смены и выпьем, хорошо? — говорю снова тихо и ровно. И снова где-то внутри меня уставшая Лоретта удивляется твердости сестры Эйбл.

— Ладно… Спасибо. Прости, а… Как тебя зовут?

— Сестра Эйбл, — хмыкаю. Сейчас у меня только это имя.

***

Семнадцать часов растянулись на все тридцать шесть, и я не хочу знать, сколько это в сменах. Какая разница? Все равно придется стоять следующую тогда, когда скажет майор. Я так устала, что не хочу знать, какой сегодня год, как меня зовут и когда я должна встретиться с Дженни.

Дженни. Майор наказала ее еще одной сменой, дополнительной. Значит, будем вместе.

— Дженни? Ну как ты? — спрашиваю, подходя к ней уже в послеоперационной, когда она отходит от пациента.

— Привет, я… в порядке. Лучше, чем было, точно. У тебя тоже смена разве? Почему ты не идешь спать? — интересуется. По глазам вижу. И ей, кажется, меня жалко. Ей. Меня. Я настолько плохо выгляжу? Оглядывается. — Если ты тоже на дежурстве, то можешь прилечь, я прикрою, — подмигивает.

— Не хочу. Не чувствую, что должна. Побуду с тобой тут пока, вдруг захочешь поговорить? — натянуто улыбаюсь. Просто знаю, что надо улыбнуться.

— Спасибо. Я не знаю, что бы со мной было, если бы не ты. Ты, кстати, так и не сказала, как тебя зовут?

— Лоретта.

— Очень приятно, Лоретта, — улыбается, искренне, хоть и слабо. Руку протягивает, будто мы мужчины и только что познакомились или увиделись. Пожимаю, чего уж. Напишу об этом Милдред. Мне руку пожали. Такого давно не было. Пусть знает.

Молчу. Просто не знаю, что и сказать. Она улыбается, я тоже пытаюсь. А что делать дальше?

— Келли, я отойду ненадолго, ладно? — вдруг спрашивает Дженни у второй дежурной сестры, полусонной, сидящей за столом.

— Ага, иди, — зевая, отзывается Келли, и Дженни ведет меня на склад. А я думаю только о том, почему майор не отпустила Келли, если здесь будет Бейкер. Зачем три медсестры…

— Вот тут тихо и никто нам не помешает, — улыбается она, отпуская мою руку. Мы зашли на склад, а я даже не заметила.

— Да и там бы не стали. Но ладно, — пожимаю плечами и сажусь на один из ящиков, застеленных армейским одеялом — местная лежанка.

— Все равно, там все эти раненые, которые…

— Не продолжай, — перебиваю, качая головой. — Не важно. Садись лучше рядом и расскажи что-нибудь о себе? — предлагаю, просто чтобы переключить тему. Не хватало, чтобы она снова разревелась.

Дженни садится рядом, куда ближе, чем разрешила бы Милдред. Не буду ей об этом писать, ведь мне все равно, это всего лишь разговор двух уставших сестер, где одна пытается поддержать другую, а вторая пытается… не дать себе замкнуться еще больше? Пожалуйста, Дженни, просто сделай это. Просто поговори. Желательно с собой.

Слушаю ее, но почти не слышу. Она рассказывает откуда родом и о своей семье. Я запоминаю только, что она недавно закончила обучение.

— Лоретта, ты выглядишь очень усталой. Здесь все уставшие, конечно, я вижу, но ты как-то по-особенному, что ли, — внезапно произносит она, и я это слышу. Поворачиваю голову к ней, непонимающе смотрю.

— Скоро такой же станешь, — ухмыляюсь невесело. — Это место выжирает все силы, всю твою жизнь, кажется. Если задержишься в нашем госпитале. Добивайся перевода, пока не поздно, — произношу, опуская голову.

— Но другие выглядят не такими разбитыми. Может, я могу как-то тебе помочь? Выслушать тебя?

— Вроде я тебе тут хотела помочь, а не наоборот. Да и чего меня выслушивать? Просто посмотри вокруг. Послушай Корею. И поймешь, что со мной случилось, — отмахиваюсь, качая головой.

Дженни обнимает меня. Вздрагиваю, замираю. Это слишком неожиданно.

— Думаешь, это поможет?

— Пока что я поняла, что здесь только очень холодно и страшно. Судя по тому, как ко мне приставали хирурги, когда я только прибыла, да и при каждой встрече, кажется, еще и одиноко. Я думаю, тебе не хватает тепла, Лоретта. У тебя кто-нибудь есть?

— Есть. У меня есть девушка в Штатах, — произношу, уже не боясь признаться. Плевать. Накатает на меня жалобу, может, даже полковник даст ей ход, и меня выгонят с позором. По крайней мере, вернусь домой. В тепло. В жизнь. В мир.

— Здорово. Она тебе пишет? — на удивление, Дженни даже не скривилась. И даже объятье свое не разомкнула. Приняла за шутку?

— Да, постоянно.

— Напиши ей тогда, как сильно ее любишь. Тебе повезло, Эйбл, у тебя хоть есть с кем делить тепло.

— Я не знаю, как это писать, Дженни, — произношу после недолгой паузы, повернув голову к ней. — Я ничего не чувствую. Я не знаю, как что-то чувствовать. Как любить, как быть нежной, как сострадать, как переживать и радоваться. Я знаю только, как быть сестрой. Я хотела бы, чтобы она мне написала, что я должна чувствовать к другим и к ней, но, боюсь, она обидится на это. Что мне ей написать? И тем более как написать обо всем, чтобы письмо пропустили?

Дженни молчит. Кажется, я ее расстроила. Жаль, но… ей лучше привыкнуть, что и такое возможно. Что тут такое повсеместно. Хотя чего я, мои проблемы по сравнению с проблемами многих других — господи, простое выгорание! — полная чушь.

Дженни придвигается ближе и целует меня в губы. Я просто смотрю на нее — непонимающе, устало-непонимающе, но, кажется, что-то начинаю чувствовать. Возмущение? Теплоту?

— Что ты делаешь? — спрашиваю, когда она отстраняется. Не могу пошевелиться. Не получается. Не хочу, чтобы получалось.

— Хочу напомнить тебе о чувствах, — произносит она и снова целует. Нежно, не требовательно. Не как Милдред. Гладит по спине. Как Милдред. Губы теплые. Как у Милдред…

Дженни отстраняется.

— Прости. Если ты не хочешь, я… Просто хотела помочь вспомнить, чтобы ты своей девушке…

Смущенная. Виноватая. Искренняя. Боже, в Корее бывает что-то искренним? Кроме слез и боли? Хотя партизаны и их научились подделывать.

Обнимаю ее. Целую сама. Не показалось, я правда чувствую. Я что-то чувствую, даже кроме теплоты на губах. Нежность. Кажется. Живую, тоскливую, будто ранящую. Но она есть.

Целую Дженни. Представляю губы Милдред, сравниваю. Представляю ее фигуру, сравниваю. И чувствую. Любовь, неприязнь и радость. Напишу ли я об этом Милдред?

— Лоретта, — шепчет Дженни, отрываясь от моих губ, кажется, я слишком увлеклась. Но она сама заставляет меня лечь на ящик и наваливается сверху, снова начинает целовать. Кладет ногу мне на бедра. И я думаю только о Дженни. И том, как напишу о ней Милдред.

***

«Дорогая, милая Милдред,

У меня, наконец, появились силы на что-то, кроме работы, и я отдаю их тебе. Последние тридцать шесть часов, кажется, вечных, холодных, болезненных, мы зашивали раненых, идущих нескончаемым потоком кровавого рванья, и я стояла, не чувствуя окоченевших пальцев — на улице холодно, а нашего генератора хватало только на тусклое освещение — думая о том, как не дать сдаться хирургу напротив себя. Мы пережили эту волну, очередную, тяжелую, смогли ее перенести, уверенные, что больше так не сможем, как и немало разодетых в грязно-зеленое ребят. Тоже перенесли и тоже уверенные, что сил больше не осталось. Все часы, подавая инструменты и зашивая за нашими невероятно выносливыми врачами, я не узнавала себя, будто смотрела на себя со стороны, видела лишь испачканный невинной и одновременно виновной кровью механизм, что заставит встать на ноги человека, который пойдет убивать. Который пойдет умирать. Я здесь, потому что я умею лечить. Я здесь, потому что я умею убивать. Издалека, исподтишка, чужими руками. Я возвращаю в пасть горящей Кореи очередную искру, целый сноп этих искр, чтобы они продолжали, продолжали, продолжали разжигать, сжигать, палить и спаливать! Милдред, я схожу с ума, черствею и больше не боюсь. Я потеряла чувствительность, потеряла жалость, потеряла умение улыбаться и видеть что-то, кроме очередного набора внутренностей, слышать что-то, кроме очередного «Вертолеты!», и не уверена, что смогу вернуться в твои нежные объятья той же Лореттой, что ты провожала в призывном пункте. Я — сестра Эйбл. Ей стала здесь, в Корее, ей вернусь обратно в Америку, в твой дом.

Весь год я была уверена, что смогу все выдержать. Смогу, ведь я — образцовая американка, настоящий патриот, верный своему делу, знающий, что такое необходимость. Но я всего лишь человек, Милдред. Прости меня.

Дорогая Милдред,

Я начинаю это письмо заново, потому что знаю, каким оно должно быть. Сюда постоянно такие приходят, но почти никогда не отправляются обратно.

Дорогая Милдред,

Я люблю тебя, бесконечно, безумно, безоговорочно. И всегда буду любить тебя, твою прекрасную улыбку, твое чистое и доброе сердце. И вернусь к тебе, какой бы я ни стала здесь, какой бы я ни оказалась — нужной или нет, я вернусь к тебе. Но я не хочу возвращаться к тебе обманщицей.

Я встретила здесь девушку, с которой смогла снова почувствовать хоть что-то, кроме желания присоединиться к хирургам в их попытке затопить всю Корею в свежем сухом джине. Я почувствовала, что могу быть нежной, могу быть любящей и могу быть живой. Но такие чувства наполняли меня всего одну ночь, что мы провели вместе на складе, прячась среди коробок с медикаментами от всего мира, от войны, от крови и шовного материала, стягивающего рваные края очищенной раны. Милдред, дорогая, горячо любимая, я провела с ней всего одну ночь, одну прекрасную ночь, полную чувств, нежности и понимания, но наутро стала чувствовать себя еще ужаснее. Я перестала ощущать себя даже тенью былого человека. Я предала тебя — и знаю, тебе будет сложно меня понять. Но я прошу, попытайся. Это тяжело, нечестно, и ты совершенно ни в чем не виновата. Лишь моя вина в этом, моя, но я так сильно люблю тебя… Кажется, это единственное, что я еще чувствую и помню, что я еще осознаю, что я еще вижу. Если ты дочитала до этого момента, то прошу, прости меня, Милдред, моя горячо любимая, моя дорогая, моя прекрасная леди, я не смогу без тебя жить. Я не смогу без тебя существовать.

Лоретта. Ее остатки после тридцатишестичасовой сестры Эйбл. И трехчасовой предательницы».