Ночью собаки, сбившиеся у их импровизированного военно-полевого, подвывали нестройным воем. Ветер доносил гарь и, то ли пыльцу, то ли желтый пепел. В лагере было тихо, даже тише чем всегда. Пора было заканчивать обход и возвращаться в хижину – до рассвета оставалось три часа на сон, с рассветом начиналась работа. Но не хотелось. Десятка Первача сидела у костра, рядом с палатками, невзирая на пронизывающий весенний ветер. Они тихо о чем-то говорили, передавая бутылку по кругу и кутаясь в пледы и одеяла. Глаза их мечтательно блестели, отражая блики костра. Джинн прошел мимо. До его наспех сколоченной хибары оставалось так недалеко. Смыть с себя дневную суету и постараться не начать прокручивать в голове план работ на завтра. Вдруг даже удастся заснуть? А завтра им нужно починить буровой станок. Танкист и его парни обещались. Мысли вышагивали ровным строем, не особо мешая отжимать мокрый волос и жевать попутно что-то безвкусное. Последние земляне, все 95 штук, минус 26 умирающих в палатке госпиталя - его собственный маленький Город, его маленькая дружелюбная армия, его народ. Из воспоминаний о бликах пламени и пустынных дорогах наконец появился сон и уволок в тревожное забытье.
Утром недосчитались четверых: все из госпиталя, все меченные, обожжённые и умирающие. Никто в Городе не сказал и слова – только несколько стиснутых кулаков, несколько сухих покрасневших глаз. И за работу.
Сперва сложнее всего было не сойти с ума, от понимания что враг невидим. Взрываясь, разлетаются машины, рушатся дома, небо закрывает пепел, а вокруг тебя – никого: ни шагов, ни дыхания, ни намека. Потом – от понимания безвозвратности и безнадежности. И Джинново «ну и что» собирало их всех, притягивая из полуразваленных полуподвалов, когда замурзанные мордахи, все в пыли, шептали «мама, мама, давай…», и чьи-то оцарапанные руки втягивали их назад. А Джинн шел посреди улицы, насвистывая мелодию и знал, что в спину прилетит не камень, но неуверенное и робкое «подождите». Джинново во всю ширь улыбки «да неужели» опускало готовые палить во все угодно дула и заставляло мозолистые руки судорожно искать «у меня тут было… вот» и протягивать детям потрепанные смятые шоколадные батончики. Судорожно вцепившиеся в руль руки и ошалевшие глаза в проносящихся иногда мимо их пестрого цыганского табора машинах он провожал прощальным взмахом руки, на удачу, и они обязательно останавливались, а потом – слезы, паника, объятия. Джинн был для них надеждой и якорем нового мира.
Сегодня весь день моросил дождь – и речи не было о том, чтобы пробовать пускать электричество по импровизированной ограде вокруг лагеря, - их последняя и хрупкая иллюзия защиты. От чего? И люди продолжали пропадать. Сегодня все, кроме отправившейся в город за провизией десятки Ловчего, сидели по домам, если можно было так назвать несколько ободранных заброшенных халуп возле озера, – остатков отельного комплекса, – и обустраивались. Но Джинн каждое утро упрямо делал обход периметра, дождь там или нет. Крик пронзил его, вывернув нутро и заставив сердце прыгнуть прямо в глотку и забиться там испуганно. Даже прервавшись, он еще минуту звенел в ушах, но ноги уже сами путались в высокой траве, неся его к лесу, набирая скорость. «Зачем? Зачем тебе еще одна заблудшая душа?» Не знаю. В лесу Ловчий с десяткой окружили со всех сторон парня в сером дождевике, и Энни, младшая из них, тихо распевно повторяла «все хорошо… все хорошо… все будет хорошо», растягивая «всьо-о-о» и шелестя хорош-ш-ш. Из-под всклокоченных измазанных пеплом волос смотрели бесцветно блеклые остановившиеся глаза. Они часто видели на встречных лицах этот пустой взгляд. Да и не удивительно.
//Пристрелите его, пожалуйста, мы не потянем еще один рот когда нам нужны рабочие руки. Стреляйте, или, ей богу, я сейчас сделаю это сам – всю обойму в бессонные ночи и собственную безнадегу. В тот липкий и отчаянный страх, который вы все сбросили на меня, а потом решили больше никогда не забирать назад, обменяв на последние крохи моей надежды. Ее больше не осталось//.
- Джинн, давай ты. – Лысый вытолкнув его вперед, прервав мысли своим крайне озабоченным видом и увесистым тычком. Тот самый Лысый, которого они нашли в крови, над трупом, в такой вот громкой разнице между «проверял пульс» и «обшаривал карманы». Тот самый Лысый, который всегда был готов подставить плечо в любом деле, и, оказывается, умел прилично шить. Прошлое уходило в прошлое.
Джинн посмотрел в бесцветные глаза нового найденыша и сказал:
- Привет, Пепел. Пошли, отмоешься и поедим.
Простые слова, и вокруг – выдохи, улыбки, шевеление. Как будто исчезло нечто, мешающее вдохнуть. Но на этот раз…
- Пошли с нами, у нас безопасно.
Медленно, как будто неуверенно, качнулись полы дождевика, и парень сделал шаг, второй.
«Показалось, - выдохнул Джинн, - просто показалось».
Ночью чокнутый остался спать у него, молча извернувшись от цепкой хватки Энни, успевшей определить его в свой отряд, как какую-то экзотическую игрушку. Почему бы и нет? Ребятня, несмотря на строгий запрет, постоянно притаскивала щенков, а тут – ручной человек, пусть и слегка вне себя. Синдром спасителя.
- Оставь, я разберусь. – Джинн проводил взглядом исчезнувшую в темноте дверного проема фигуру, и этим положил конец возмущенным возражениям, так и не озвученным вслух – его слово пока еще что-то значило.
В свою комнату он думал вернуться вместе с рассветной серостью и росой на сапогах, вымотанный достаточно чтобы не помнить/ чтобы завалиться на кровать, не раздеваясь/ чтобы не чувствовать желания накрыть в постели теплое тело своим. Но вернулся много раньше, стискивая кулаки и зубы, полный то ли решимости покончить со всем прямо сейчас и навсегда, то ли желания позволить себе поверить опять.
- Ты сам ко мне пришел.
- Да.
Светлые глаза открылись и уставились на него, не моргая.
Можно было не спрашивать глупых вопросов, а просто слушать как крошится и рассыпается тихо собственное хрупкое одиночество. Но Джинн слишком долго молчал внутри:
- Ты странный.
Ответом был все тот же бесконечный нечитабельный взгляд.
Утро наступило неожиданно правильно – солнечными бликами, прячущимися по комнате; растекающейся по телу приятной дрожью; прохладой и теплом одновременно; каким-то ошеломляющим пониманием что уж теперь, теперь действительно «всьо-о будет ш-ш-ш». Улыбкой. Горьковатым запахом от соседней подушки, на которой дрыхнет, отвернувшись, так и не отмытая от пепла башка. Тишиной.
Ну и пусть. Я заслужил немного остаться в этом моменте. Так ведь?
Тишиной.
Тишиной?
Только после того, как отпустила внезапная судорога, выкрутившая его в канат изнутри, Джинн сорвался и ….
Приятный ветерок хлопал дверью палатки.
Перед палаткой горел костер, облизывая раскалившийся чугунок.
На бур, который подтянули к левому краю лагеря, кто-то поставил лестницу.
Рядом с домиком Ловчих на траве лежал полурассыпавшийся венок, венок на детскую головку.
И нож, с которым Танкист не расставался даже во сне.
И.
Тишина.
В которой его выдуманное имя звучит как свист плети над спиной.
Джинн медленно оборачивается:
- Доброе утро… Пепел.
- Ты можешь называть меня так.
Запоздалым пониманием шибает «он не моргал» и «он не человек». Но так поздно… так не вовремя.
- Почему ты хотел меня убить?
Джинн замирает, потому что ожидал любого вопроса, но никак не этого.
- Тогда, в лесу, на поляне? – продолжает Пепел. И Джинн усмехается потому что всегда удачно исключительно удачно раздавал погоняла.
- Ты уже тогда знал?
Джинн все еще молчит. И не считает нужным отвечать. Но поднимает с травы нож Танкиста, разглядывает его задумчиво, подушечкой пальца осторожно смахивая с лезвия каплю росы. «Вот мой ответ».
Последний человек на планете земля.
- Ты …
Но лезвие уже летит, стремительно, а вслед ему – легкий свист-мелодия, в которой все, что осталось в Джинне человеческого. И мелодия успевает ударить первой.