Пора возвращаться домой

Ветер пронизывает до костей. Арсений обессилено роняет голову на стол, чертыхаясь. Снова вставать, чтобы закрыть дверь, нет смысла — распахнётся, как в этот, между прочим пятый, раз. Если быть честным, вообще когда-нибудь и зачем-нибудь вставать казалось бессмысленным. Тело будто приросло к расшатанному табурету, каждое движение, даже самое незначительное, вроде поворачивание головы или шевеления пальцем, давалось с трудом. Электричество отключили ещё месяц назад. Парнишка, таскавший по домам дрова, на прошлой неделе узнал, что Арсений — тот самый писатель, и не возвращался больше. Сам не выходил — тревожить поврежденную руку не хотелось, ведь даже в этой глухой деревне останавливались поезда с вагонами для раненых. А жить ещё хотелось, немного, но всё-таки.       

Дверь дважды с громким стуком хлопает и распахивается. Арсений выпрямляется и аккуратно вытягивает вперёд руки, сначала правую, на которой лежал, после — левую. Неприятное покалывание бежит от плеча до кончиков пальцев, он морщится и резко встаёт. Полностью затекшее тело явно против, но Арсений упрямо идёт закрывать дверь. Назад не садится — всё равно скоро придётся закрывать заново. Всё его домашнее времяпровождение заключается в методичной прогулке от стола или кровати до раскрывающейся двери.       

Часы, единственная вещь, на которую в этом доме тратятся деньги, исправно простучали четыре. В четыре он всегда садился за еду. В четыре утра — завтрак, вечера — ужин. Есть чаще было равносильно преступлению против самого себя, ведь из города доходили слухи, что с паспортом ещё можно вернуться в страну, значит нужно экономить деньги. Слабая надежда, что там кто-то ждёт, согревала.       

Картошка замёрзла, но зато Арсений уверен, что не пропала. Он ставит тарелку на стол и наливает на донышко стакана водку: пить не хотелось, но тратить дрова на то, чтобы вскипятить воду для питья — тоже. Чёрный чёрствый хлеб тупой ломает нож, и не злиться уже не получается. Хочется — как в романах, но лишь как в жизни получается. Взяв было ложку, откидывает назад и принимается есть руками, может, хоть от этих движений пальцы немного согреются. Стоило внятно подумать об этом, мозг услужливо подкладывает воспоминания о всегда тёплых, часто даже потных ладонях. И писать сразу хочется, и в Россию — ещё больше.       

У Арсения глаза уставлены в размытый горизонт. И непонятно, какой горизонт волнует больше — тот туманный, за лесом, или неясный вовсе, за которым по определению должно следовать будущее.       

Пустая тарелка отправляется на подоконник (раковины, как и ничего, кроме стола с табуретом и кроватью, не было). Где-то вдалеке началась гроза, еле слышные раскаты грома доходят до деревни. Арсений снова закрывает дверь. Арсений снова садится за стол. Начинается дождь. Делать сегодня ничего не хочется.       

Деревянный дом впитывает в себя ливень. Влажность в воздухе ощущается так отчётливо, что кажется, будто прямо с потолка идёт бесшумный дождь. Но вот Арсений оборачивается, услышав сзади чёткий стук капель: крыша протекает. На полу образовывается небольшая лужица, начинает течь ещё где-то. Арсений придвигает к себе начатый рассказ и бездумно бегает глазами по страницам. В мыслях пустая (кажется) бегущая строка, он пытается поймать её, зацепить хоть слово, но она ускользает и в итоге упирается в переплёт блокнота.       

За окном пару раз сверкнула молния. Дождь заканчивается. Арсений вдруг осознаёт, что пора возвращаться домой. 

***

Решиться на возвращение оказалось самым простым, собрать немногочисленные вещи и спрятать паспорт в куртку так, чтобы при необходимости можно было легко достать, тоже не составило труда. А вот расстаться с дурацкими часами, тихо и исправно бьющими уже два года — тяжело. Выкинуть из головы окающего двенадцатилетнего мальчика — тяжело. Смириться с мыслью, что его могут не ждать — легко. Допустить, что Антону стало всё равно — легко. Поверить, что Антон может и прогнать — невозможно.       

Их история не была огромной и счастливой историей любви. Но хотелось верить, что была хотя бы любовью, ведь, когда любовь, твоя любовь называется запретной, даже этого хватает.       

Арсений жителей деревни избегает, с приятелем, показавшим ему этот дом, не прощается. Паспорт умершего на его руках француза отдаёт знакомому еврею, ему единственному жмёт руку на прощание. Они бежали в Европу с надеждой на лучшее будущее. Как жаль, что Европа именно в этот момент решила от будущего убегать.       

Арсений как никогда был счастлив, что в своё время учил языки и интересовался историей. Пройти через множество проверок как служителей правопорядка разных стран, так и нацистов ему помогли знания, удача и, как ни странно, нахальство. Бежать было страшно. Русские могли сдать, лишь узнав его род деятельности и фамилию, остальные — узнав, что он русский. За несколько лет за границей пришло умение втираться в доверие и быстро перенимать акценты. Но вместе с этим в гости заглянула паранойя и порой надоедающая и смущающая расчетливость. Пока Арсений пробирался через страны и города, в голову пробирались мысли о том, как хорошо было бы вернуться в Швейцарию или уплыть в Америку. Как у писателя, у него был шанс попасть в списки людей, подлежащих обязательной эвакуации. Пока Россия (Советский Союз, исправляет сам себя Арсений) не вступила в войну, шансов выжить намного больше.       

Но Арсений чётко мог сказать, почему не следовал за мыслями в такой желанный мир. Его нить судьбы запуталась не только между страниц романов, она оплела друзей и знакомых, чьи имена из осторожности больше не произносятся вслух и, конечно, Антона. У него нет ни книг, ни ноктюрнов, ни портретов, зато есть хорошее здоровье и молодой возраст — всё для того, чтобы услышать «пригоден» в первый же день войны.       

И Арсений возвращается, чтобы успеть сделать хоть что-то. В чужих городах он уже насмотрелся на чужую любовь. Теперь садится в последний поезд, чтобы, наконец, увидеть свою.       

Здесь сработали нахальство и, к его огромному удивлению, русский паспорт. Вот он сидит у окна, отсчитывая минуты до начала движения. Шумная толпа заполнила перрон. Рассматривать соседей страшно, никогда не знаешь, с кем сведёт тебя судьба. Смотреть в эту толпу проще: эмигранты не любят оставаться одни, затеряться в серой массе гораздо удобнее и надёжнее. Среди сотен незнакомцев вдруг мелькает узнаваемое мальчишеское лицо. Арсению верится с трудом, но на лица память у него хорошая, особенно теперь, когда каждого врага нужно знать в лицо. А вот имя на ум не приходит. Мальчик совсем близко подошёл, тоже заметил припавшегося к стеклу Арсения. Машет, улыбается, уши из-под шапки смешно торчат, а большой нос покраснел, насморк, наверное. Его хочется забрать, отогреть и оставить себе, но нельзя. Поезд отходит от станции, мальчик за стеклом всё машет рукой. Арсений думает, что судьба каждого, с кем он хоть раз встречался, завязана с ним. Он встречает знакомых в совершенно разных местах, и где-то далеко в душе у него хранился страх, что однажды на перроне, в гостинице, в лесу или  под конвоем увидит Антона.

Арсений знает, что опасно так много думать о чём-то, кроме собственного спасения. Но широкая улыбка из снов не прогоняется. И в памяти живой всплывает давно снесённый дом. Место, в которое возвращаться было легко. Там, где его всегда ждали, даже когда поэтические вечера задерживались до часу ночи. Там, где терпели его вспыльчивость и мирились с полуночным режимом дня. Там, где всегда было тепло — от человека или хотя бы от оставленных чая и блинчиков. Там где даже после того как рухнули стены, остался дом — Антон.       

Память услужливо подкидывает картинки счастья, пока поезд стучит по рельсам. Серьёзная городская жизнь, Антон, смеющийся над шляпой Арсения. Куча друзей, Арсений, смешивший всех знакомых Антона. Тихие вечера на кухне, Антон, аккуратно делающий массаж Арсению. Долгие летние ночи за городом, Арсений, обнаженный, распивающий шампанское с Антоном. Быстрые поцелуи у парадных, долгие и ленивые — за стенами дома. Помнить всё это — ни с чем несравнимое удовольствие, пропитанное особым сортом страдания, медленно затягивающаяся петля. Люди всегда ищут себе дьявола и страдания, но сейчас Арсений хочет вернуться домой. 

***

Два года назад Арсений уехал из России. Тогда он думал, что поедет отдохнуть от политики и почерпнёт вдохновения для чего-то нового и радостного. Он был окрылен надеждой. По-другому и не выходит, когда тебя гладят по голове и шепчут о том, что такую сильную любовь не описать даже в романах. Глядя в родные зелёные глаза, Арсений забыл, что Россия никогда не прощает. По крайней мере — живых.       

Поезд несётся вперёд без остановок, соседи обсуждают, что будут делать по приезду, ведь родина защитит от нацизма. Арсений усмехается втихомолку, чтобы не заподозрили чего, их может и спасёт, но не его. Едва ли спасут летящего на смерть. Родина теперь отрекается, как предателя гонит того, кто просто любил, а кипарисы, пальмы, лазурь, загар — не доспех. Раньше спрятать могли — не сейчас.       

Соседи засыпают, а Арсений шёпотом читает стихи русских поэтов, пытаясь понять, заметен ли акцент, ведь полгода он общался с американцами, а последние два месяца почти не говорил. Скоро это занятие оставил: слишком напоминало империю, а новых, советских, он не знал почти. Оставалось сидеть в углу у окна, так всегда лучше, вроде в трусости не заподозрят, а вроде и внимания не обратят, всё одно — документов не потребуют и проверять все сразу не начнут. Пейзажи как во сне пролетают, затянутые белой дымкой тумана. Постепенно они будто уходят на второй план. Сердце хочется радости и жизни, таких вещей простых, человеческих. И казалось бы, вырвался, почти вернулся, пусть Союз, но на той же земле, с теми же людьми. А не хватает человека, как в старой сказке Андерсена.       

Но чем замазать тоску по месту, где нас нет?       

Арсений крутит этот вопрос в голове и ответа не находит. Там, где нас нет — рассвет, закат, жизнь, любовь. И это не забыть, не замазать. Тоска — чисто русское слово, выучив не один язык, понимаешь это ещё сильнее. Нет в мире такой грусти, скорби или меланхолии, или ностальгии, которая бы вмещала в себя все чувства, о которых кричит тоска. Русская тоска по самой России въелась под кожу Арсения. Но тоска по человеку навсегда поселилась в его сердце. Ничем уже не стереть из памяти заветное имя Антон. Никто никогда не убедит, что Антон его бросил, не любит, не встретит.       

Арсений в чужих городах видел много чужой любви — горящей и испепеляющей, затмевающей солнце. Но свою любовь не забыл. Антон солнце не затмевал, а был им самим.       

Он отрывается от окна впервые за несколько часов пути, решает поудобнее усесться, если за долгое время появилась такая возможность, то не воспользоваться — как минимум — глупо, а более того — подозрительно. Здесь пусть не комфорт, но и не Лефортово. Жизнью своей распоряжаться возможность ещё есть, по крайней мере, так все говорят. Хотелось мгновенно оказаться в старой квартире, чтобы вечером можно было сбегать в магазин неподалёку за свежим хлебом. Просто в дом родной, где нет орднунга, как бы он сказал лет пять назад, когда знание немецкого было вполне обычным, а не для защиты и нападения. Слишком давно. 

***

Арсению кажется, что он здесь видел все: шахты, скалы, трущобы, мосты, санатории, дворцы. И это настолько приелось и обезобразилось в свете новых событий, что походило на хорошую антиутопию. Но такое Арсений не писал, другое же создать  не позволяла даже не совесть, а осознание жизни настоящей и будущей. Ему казалось забавным, что после пятнадцати лет исканий истин и смыслов, он нашёл все ответы, распивая водку в старом номере отеля для эмигрантов. Словно какой-то античный странник, держащий на ладонях мир, пока связи порваны с точкой A, он познавал сам себя. Его точка — Антон, его связующая линия — любовь. И это держало его жизнь. Разве вопрос: «в чем смысл жизни?» не обращён напрямую к каждому человеку? Свой ответ Арсений дал. И как бы не хотелось сказать, что дал его в первую встречу или в какой-то момент совместной жизни с Антоном — нет, только сейчас. А разве важно когда, если можно вернуться домой?       

Но комом в горле были враньё о своём имени и гражданстве, хитрости, лишь бы не выслали в Россию, водка с иностранцами, чтобы прикрыли, подработки швейцаром — так много лжи, лишь бы выжить. И жить от этого не хотелось.       

Арсений уже не знал, как существовать дальше. И что делать, если победа сердца над разумом уже одержана?       

В эти деньки французского полуспокойствия он понял, что всё — надоело среди туземцев быть пасынком. Пора разрывать петлю, душащую с той минуты, когда он ночью стоял над Антоном, шепча ласковые признания, чтобы на следующее утро проститься с ним на вокзале. Арсений решает медленно двигаться в сторону Советского Союза.       

Пусть позади — рай, но, увы, это европейское блаженство не может длиться дольше. Впереди мир камер газовых, казней массовых. У Арсения уж точно будет билет в армию Власова. Удивительно, как легко можно стать предателем, если всего лишь любишь свою страну. Но несмотря на это, всё же тянет назад, в родное, но антипространство. Душа требует любви, и умение описывать любовь никогда не заменяло возможность её чувствовать.       

А простой человеческий страх берёт под руку паранойю и, никого не щадя, не стучась, проходит в двери. Арсению хочется крикнуть: «стой!». Но на улицах Франции нельзя сейчас шуметь, тем более, если ты русский, особенно — пытающийся уйти. Забавный парадокс, хочешь остаться — прогоняют, а бежишь — могут и схватить.

Арсения потряхивает, когда он проезжает границу. Хочется поменять всю свою жизнь и переменить последнее решение в корне. Но что, сказать «стоп»? Остаться, писать в стол? Чтобы жить надеждой на скорый мир, в тайне бояться, что умрёт тут, вдали от языка, из слов которого он создаёт сотни новых жизней. Разве такой была цель: утопиться в эмигрантском запасе слов без подпитки живой, настоящей речи? Арсений думал, что выживет без неё, но этот бешеный бег от себя доказывает обратное. И он уезжает. *       Тогда Арсений убеждал себя, что страдает от невозможности писать и только. Это было, на самом деле, так легко принять. Но было ещё кое-что такое простое.       

Арсений думал, что сможет жить без Антона. Он знал, что любит до беспамятства, но любить — это иногда сложно, это иногда — отпустить. Ну что, любовь. Думал, выживет без неё. Думал — пройдет, всё — ничего, расстояние лечит. Но отпустить можно не всегда. Он словно Икар — лететь посередине не может. И пусть от брызг солёных поднялся, но солнце жжёт неумолимо.       

За спиной остались люди и вещи, страны, профессии, Париж и Стамбул, но спокойнее не стало. Бородатый мужчина рядом проснулся и хитро оглядывает Арсения. Ещё несколько минут, триста коньяка — и поезд стал вдруг.      

Вот она, точка невозврата. Арсений сходит с поезда, в голове ясно звучат слова старого друга: «дерзай, друг, ведь там, внизу-у-у!..»

Арсений идёт по перрону, стараясь не смотреть на счастливых, встречающих здесь близких и дорогих людей.       

Любовью чужой горят города.       

Арсений знает, что Антон должен был переехать на квартиру к теперь служащему на севере другу. У него даже был ключ. Забавно, что дом стоял рядом с их прошлым жилищем.       

Извилистый путь затянулся петлей.       

Всё стало другим, не только дома и плакаты, люди смотрели по-другому. Арсений шарахался от каждого прохожего. В голове просыпался старый страх: что если он тоже изменился.       

Когда все дороги ведут в никуда.       

Дверь квартиры открывается раньше, чем Арсений успевает вставить ключ в замочную скважину. Антон резко втягивает его в квартиру и прижимает к себе. Тёплый, родной, прежний. Арсений встаёт на носочки и спешно покрывает поцелуями лоб, глаза, щёки, а потом прижимается к его груди сильнее. Антон смеётся и смотрит ласково, будто спрашивая, что случилось.       

— Настала пора возвращаться домой.