— Так тебя переводят к нам, в корпус по расследованиям?

     — Верно. — Фанкфрид — тяжеловесный и рослый, уже не молодой и ещё не старый — подпирает широким плечом дверной косяк, сложив руки на груди, и оглядывает давно знакомое чужое место. — Теперь будем коллегами.

     — То есть, — Спандам морщит нос в отражении простого чистого зеркала и, взяв со стола ножницы, зажимает меж пальцев прядь, — ваш хвалёный девятый отдел лишается лучшего агента? С чего бы?

Нет в агентстве Пинкертона детектива надёжнее, честнее и вернее, чем Петер Фанкфрид, следователь по особым поручениям; Петер Фанкфрид не тот, кто хотя бы моргнёт глазом, взводя курок или допрашивая преступника.

И точно не задаст лишних вопросов.

     — Без понятия. Может, мы сейчас не в фаворе у федерального отделения. Мне это всё не особо нравится, но…

Стальные ножницы сухо — будто отсекая фразу на середине — щёлкают, чуть вкось срезав концы и, кажется, щекоча отрезанным нос, — иначе бы горе-цирюльник не ругнулся и не чихнул.

     — Фанкфрид, давай-ка по делу. В нашу работу теперь полезет городская полиция?

     — Мал ещё ты для дел. Разбирай документы и пей чай, твоё дело молодое.

Спандам, ещё раз сощурившись на отражение, резко хватает галстук Фанкфрида и, намотав шёлковую ткань на ладонь, угрожающе привстаёт на носках, всё ещё сжимая в левой руке ножницы.

Забавно всё-таки выглядят невысокие люди, когда на них смотришь сверху вниз.  

Может, так людей видят харадримские олифанты?

     — Ты слишком высокий! Хватит на меня так смотреть.

     — Не могу, — мягко улыбается Фанкфрид. — Подрасти, дурачок.

     — Я, если ты не знаешь, уже полтора года здесь работаю!

     — Тогда позволь-ка напомнить, что старшим говорят «вы».

     — Тьфу. Слон ты, Фанкфрид.

Секретарь, вспыхнув бледным румянцем на скулах, недовольно кривит губы и, покорно отпустив галстук, разворачивается на каблуках к зеркалу, сгребая назад выбившиеся на лоб волосы и сосредоточенно вертя головой.

     — Вот увидишь: вырасту, стану начальником и верну тебя в девятое отделение. Ещё и сам их нагну, пусть выкусят.

     — Может, ещё и наймёшь меня в телохранители?

     — Хм, это идея. Сам-то согласен?

Фанкфрид не отвечает: занятно читать по глазам и губам, как секретарь директора пятого отделения беззвучно ругается на неровную стрижку.

За окном белым пухом сыплет жгучий северный ноябрь.

     — Опять сам стрижёшься. Что, парикмахер цену задрал вдесятеро?

     — Можно подумать, много у них возможности на расценки. Просто… — Спандам по обыкновению неаккуратно, но старательно выбирает сизыми от пролитых чернил пальцами криво подрезанную прядь; его семнадцати годам можно дать четырнадцать, и у него худые жилистые руки, а ногти обломаны не так, как это случается при физическом труде. — Терпеть не могу, когда кто-то лезет в мою голову.

     — Помочь? У меня рука верная, — на глаз оценивает Фанкфрид не очень умелые движения: хорошо помнится, как сын пару лет назад, пока был таким же мальчишкой, тоже пытался стричься вручную. Эх, дети. — Ну же, не дуйся. Будешь у нас самый красивый.

Спандам, неожиданно ловко крутанув ножницы за кольцо и перехватив сложенные лезвия, раздражённо и хлёстко бьёт по запястью.

     — Отстань. Я неясно выразился?

Ладонь, потянувшаяся было к голове — почему-то так и тянет поерошить и немного пригладить эти наверняка мягкие волосы, — опускается.

     — Как скажешь.