— Кх-р-х…

     — Завали хлебало, ублюдок!

Смачный хрусткий удар, впечатанный рукоятью в висок, обрывает — резко, как выдирая наживо — захлебнувшийся кровью вскрик, и рука Исаака замирает, не успев толком высвободить нож из рукава.

При виде этого кипящая злость успокаивается и дышит слабее и тише; Джабура разжимает левую руку, привычно стиснувшую артерию и связки на горле, плюёт в перекошенное последней болью мёртвое, ещё час назад смазливое молодое лицо, вытирает наган об штаны и, ловко перекатившись на корточки, не без волнения заглядывает за отодвинутую кровать.

Малолетка не ревёт — забивается в угол и трёт опухшие от молчаливых слёз глаза краем ярко-красной шерстяной шапки, кроем похожей на старинный женский шаперон.

     — Ну, ты, как тебя? — Джабура вытирает рукавом мокрый загорелый лоб и сплёвывает выбившуюся из узла прядь. — Вылазь.

     — Не вылезу! — упрямо зыркает та.

     — Да я тебя не трону, дура!

     — Ага, сейчас! Откуда мне знать? — Бойкая. И рот разбитый — хорошо ещё, что часто зубы в таком возрасте ещё молочные. Значит, не сама согласилась пойти с чужим человеком сюда, упиралась. Несложное дело увести такую маленькую.

     — Слушай-ка, не дури. Иди сюда.

     — Я, — девочка щурится, тянет шапку по самые брови и подтягивает к себе острые коленки, — я кричать буду.

     — Да задрала! Я из-за тебя половину магазина на этого козла просадил!

     — Уходи!

Впрочем, в последний выкрик, сорванный на визг, Джабура уже не вслушивается; гораздо важнее, оттащив тело Исаака за ноги подальше от полосы света, выдернуть девчонку из узкого полутёмного закутка, пока та брыкается, пытается укусить и безуспешно цепляется белыми пальчиками за рукав потёртой кожанки.

     «Не буду про это докладывать в агентстве. И рассказывать тоже, — стучится в голове понимание того, что это всё вообще никак не относится к нынешнему, и без того изрядно подзатянувшемуся муторному делу. — Только боссу лишние нервы трепать. К чёрту. Бруно не сдаст».  

У Джабуры — два родных языка и две правды. Одна правда, набытая синяками и возрастом, велит иной раз зажать рот, затаиться, закона послушаться, а другая, уличная, шепчет: кто прознает-то?  

     — Пусти!

     — Дура! — фыркает Джабура, аккуратно ставя малолетку на пол. Будь на её месте девка постарше, так, пожалуй, сразу влепил бы пощёчину за крики и буйство. — Давай-давай, мелкая, беги. Тут игорный квартал, хозяин глухой на одно ухо, а сегодняшний дежурный — пьяница. Так он тебя и послушает, если дойдёшь.

Девочка, упрямо поджав разбитые губы, порывисто кидается к окну, с трудом отодвигает ставень и не без страха смотрит вниз, пока Джабура, закатав рукав наново, привычно закуривает, с присвистом выдыхая струю дыма и не глядя на кровь в половицах старой, давно уже ставшей наполовину баром гостиницы.

Исаак, Исаак. Сам виноват, что подвернулся. Весёлый молодой игрок, нарочно знакомый, но ничего нового в дело не внёсший, любитель девочек помоложе. Личный конфликт, разрешённый в квартале игорных притонов и красных фонарей, где вопли и разборки по понедельникам и четвергам скорее правило, чем исключение, никогда не всплывёт.

     — Дядь…

     — Чо?

Осмелевшая девочка — маленькая совсем, едва лет девять по виду, русо-белокурая, как видно по прядкам, выглядывающим из-под краешка шапки, — настойчиво дёргает за штанину.

     — Ты точно меня не украдёшь?

     — А нахера? — Джабура, зажав сигарету в зубах, не глядя застёгивает тугой ремень кобуры поглубже под курткой. — Мне нравятся девки лет на пятнадцать старше. Подрастёшь, тогда и украду. А сейчас могу дать франк на конфеты, если хочешь.

Девочка, придирчиво изучив его взглядом, кивает.

     — Хочу. И домой хочу.

     — А взамен пообещай-ка, — мужчина заговорщически понижает голос до шёпота, — что ты меня не запомнишь и никому не скажешь. Молчок. Базара нет?

     — Папа говорил, про такое надо написать в полицию. — Разбитый рот у девочки уже почти не кровоточит, но Джабура всё равно, опустившись на колено, кое-как вытирает ей подбородок мятым карманным платком, давно выцветшим из красного в почти розовый. — Я и про тебя расскажу, если будешь драться.

     — Конечно, надо. Только я всё равно тут залётный, цыпка. Заграничный шмот сбуду, и ищи-свищи.

     — Софи.

     — Ась?

     — Я не цыпка, — сурово поясняет девчонка, облизывая опухшие губы, — я Софи.

     — А, вот оно чего. — Платок отправляется обратно в задний карман. — Красивое имя.

     — Дурацкое.

     — Вот ещё чего выдумала. Французские имена самые красивые. Где живёшь, Софи?

     — У площади короля Карла. Мама цветы там выращивает, мы несколько лавок держим.

Джабура легко подхватывает её на руку и, взвалив на плечо, загребает поудобнее под тонкие ноги в школьных чулках — проще уж нести такую мелочь на руках, чем ждать, пока она напрыгается рядом.

     — Этот козёл тебя трогал?

     — Побил. Немножко. Я кричала. — Софи простодушно утирает сопли проступивших запоздалых слёз, смотрит уже не испуганно и, шмыгнув, облокачивается на плечо, уткнувшись съехавшей шапкой в проколотое стальной серьгой ухо. — Дай франк.

Нашарив пальцами деньги в тесном нагрудном кармане, Джабура не глядя суёт две холодные монеты в тёплую ладонь.

     — Держи два. И больше не гуляй одна. А то страшный серый волк опять украдёт.

     — Волков в городе не бывает.

     — Бывают, Софи. Просто кожа человечья.

     — Будет врать-то.

Маленькая дурашка.

Джабура печально ухмыляется: он, конечно, врёт часто, но ни одним словом не кривит в том, что охотник не всегда успевает на помощь к девочке в красной шапке.

     — Пойдём отсюда. Поищем у площади короля Карла твою маму.