Сунув руки в карманы и тяжело запрокинув голову, Бруно задумчиво и отстранённо рассматривает в многоугольнике городского неба чижей, пока младший коллега долго, мучительно и болезненно прощается с небогатым содержимым своего желудка на углу.

     — Ты как? Он тебя не пырнул?

Каку, неестественно зелёный — в сочетании с солнечно рыжим ёжиком коротко обрезанных волос ещё явственнее видно, — косится через плечо, через силу кивает и снова беспомощно складывается пополам; Бруно, вздохнув, лезет в карман куртки — за флягой.

     — Тебе ж тошнить нечем. Не ел толком. Как это так?

     — А я бог, чтобы знать? — хрипит через силу Каку, оседая на землю, и вытирает рот рукавом.

     — И то верно… — Бруно, щурясь, встряхивает флягу: она уже пуста больше чем на две трети. — Хочешь? Крепкое, из Франции.

     — Не-е… Нельзя мне нынче. Постный день.

     — Как знаешь.

Отдышавшись, Каку кое-как выпрямляется, сутулясь и упираясь в дрожащие колени: Бруно пьёт, привычно наблюдает из-под тяжёлых век и рассеянно думает, что сейчас его новый коллега действительно похож на пьяного жирафа — как сейчас помнится, в первый день именно так Каку, нескладно-худого до явственно торчащих под рубашкой лопаток, хлёстко припечатали насмешкой в спину. «Эй, жираф рыжий! Слови мне синичку!»

Бруно не привык говорить то, что вертится на языке. Там, где можно обойтись десятью словами, и следует говорить десять, а одиннадцатое слово, двенадцатое, сотое — фикция, пустая ненужная шелуха. Молчание иногда в сотню раз дороже чистого серебра.

Бруно умеет хранить тайны.

     — Это же твой первый мертвец?

Каку ещё раз облизывает побелевшие губы и не смотрит в ту сторону, где потёки крови и полосы на земле обозначают последний путь тела до водного канала, провонявшего рыбой.

     — Да.

     — Поздравляю.

     — Угу.

Что случилось здесь, тут и останется.

Бруно закручивает флягу, суёт её обратно и оглядывается на товарища.

     — Пойдём. Ещё проспишь потом подъём в артели.

     — Угу.

Бруно скуп на эмоции, но спиной чувствует: у Каку мелко и часто дрожат плечи.

Иной посмеялся бы от такого, думает Бруно: тоже мне, посмотрите, от мертвеца вывернуло, что ж это за агент, который духом слабее, чем телом. «Прах еси, в прах возвратишься», — единственное, что помнится из писания. Наверное, руководство тогда хотело распилить их начальника вдоль, поперёк и вкривь: зачем кидаешь сразу так далеко зелёного нетронутого пацана? А Бруно не спрашивал — не шибко привык обсуждать приказы, но чувствует необъяснимо и твёрдо: Спандам редко ошибается в людях. Начальник знает о них достаточно, чтобы не ошибаться.  

     — Пойдём. Он никому ничего больше не сделает.

     — Это так просто, сударь Бруно, — Каку почти улыбается, нервно и больно, и смотрит широко распахнутыми глазами — сине-светлыми, вобравшими в себя свет пены тёплого моря, — человека так легко убить, — и переводит взгляд на мелко дрожащие руки. — Я дурак, да? Какой же херовый из меня пока получается пинк…

Бруно вздыхает, закатив глаза, резко подхватывает юношу под колени и спину — Каку чуть не вскрикивает — и идёт, поудобнее взвалив его на руки: по меркам Бруно, тяжёлого и выглядящего старше не на несколько лет — на все пятнадцать, жилистый Каку не тяжелее иной девушки.

     — Я вообще-то могу идти, — бурчит Каку, но, впрочем, на землю не особо рвётся.

Бруно привычно молчит, бредя над водоотводным каналом закоулками и узкими улицами.

     — Эй, Бруно! — окликают сверху женским голосом из открытого окна — хозяйка высовывается из окна, и ветерок треплет её косы. — Темнеет скоро! Не похоже на твоё — этак бродить!

     — Да дело житейское, Сара, — мгновенно смеётся Бруно, перехватив поудобнее нетяжелую ношу. — Пацан из артели перебрал. Верну на родину, а то ихний главный ему голову открутит.

     — Моего в другой раз так же принеси, Бруно!

     — А что, я и тебя могу так до дома разок пронести. Хочешь?

     — Ну тебя!

Бруно дружелюбно улыбается и кивает, а как только окно закрывается — снова смотрит поверх тягостно и задумчиво: с главной улицы ветер доносит сладковатый запах подтаявшего маргарина и вкус нанесённой морской соли.

     — Знаешь, сударь Бруно, — Каку смотрит на небо искоса, пристроившись щекой на плече, и говорит тихо, шёпотом, едва слыхать, — в другой жизни я б хотел тут родиться. Переиграть бы заново. А?

     — Тебе девятнадцать. Всё впереди. — Просто ты ведь добрый, подумывает сказать Бруно — и молчит. Подождёт это.  

     — Помню. Не согласился бы в агенты — стал бы плотником, верно. — Каку сонно клюёт длинным носом. — Да…

Береговой город — не первый для Бруно, не последний; агент ещё вовсе не стар и не страдает амнезией, но он не привык считать, сколько мест видел, и почти не запоминает, что с ними связано: будто памяти нужно лишнее. Только отдельные образы — вне службы, никак ни с местом, ни с разведкой не связанные — крепко впечатываются, остаются: обложенный камнями старинный фонтан, мокрое бельё на верёвках, рыжая с белым кошка в окне — умывается.

Бруно знает, что когда это всё закончится, он без особого сожаления забудет этот город — сколько бы жизни из него тот, такой шумный, наполненный запахами, красками и пролитой кровью, ни выпил — так же, как и забывал остальные.

На небе загорается первая бледная летняя звезда.