I
Многогранник пал. От первых выстрелов он лишь качнулся — так клонит голову к земле садовый цветок, когда летний ветер пригибает его стебель. На один прерывистый вдох Мария поверила, что чудесная башня грёз устоит, выдержит даже пальбу чудовищной артиллерии Блока; что молва врёт, а пушки генерала не столь точны и смертоносны.
Но стержень треснул, и башня рухнула в воды Горхона.
Данковскому почудилось, будто вокруг Города раскинулась дубовая роща, а не бескрайняя степь, и все вековые исполины в едином порыве сбросили жухлые листья на землю. Шорохом, шепотом звучало горе Бакалавра.
Оглушительным переливом полнилась степь, будто ветер поднял ввысь и швырнул вдаль крохотные хрустальные колокольчики. И звук этот нещадно кусал за уши, как январская стужа, ввинчивался в разум, как рыбацкий крючок, и целую вечность не смолкал в голове Хана.
Мария не слышала ничего — только где-то вдалеке горько рассмеялась женщина, но гомон толпы и ликующие возгласы гнали наваждение прочь. Ни Симона, ни Дикой Нины не осталось у Каиных. Так и не воспрянувшая Хозяйкой, Мария заходилась кашлем на стылых ступенях Собора. С высокого шпиля скорбно смотрела на бывшую соперницу нежная Ева Ян. Помочь Марии было некому.
На осколки Многогранника опасливо упали первые капли холодного осеннего проливного дождя. Бакалавр уехал из города.
Отец ушел через месяц — будто костер водой залило. Дядя уходил дольше — всё тлел, то вспыхивая, то угасая вновь, как последний уголёк в камине, чутко внимающий каждому сквозняку.
Заботливая, ласковая, апрельская Капелла прислала ватагу мальчишек Марии в помощь — широкий жест Белой Хозяйки в сторону той, что так и не стала Алой. Всегда нахальные и языкастые, бывшие Двоедушники (или Песиголовцы? всё теперь едино) молча заколотили опустевшие крыла Горнов. Опуская глаза долу, нехотя передали послание маленькой Ольгимской — соболезнования и сожаления — и торопливо попятились, шаркая ногами, поспешая к Складам.
— Постойте, — просипела Мария им вслед, утирая сукровицу с губ, — не прибыл ли на Станцию поезд из столицы?
Мальчишки с жалостью оглянули Каину. В былые дни они смотрели на неё с упоением и страхом, шептались за спиной, и в их голосе — уже начавшем ломаться и грубеть — Мария слышала восхищение. В былые дни она чувствовала себя преемницей Дикой Нины, будущей Хозяйкой, надеждой семьи и средоточием жизни города. В былые дни эн-Даниил внимал её словам и преклонял пред ней колено. В былые дни она не харкала кровью.
— Прибыл, — простодушно отозвался вихрастый мальчонка. — Мы им быков, они нам — товары. Половину уже, почитай, Гриф со своей шайкой по складам растащил, а половину и до лавок не донесли — горожане все расхватали, будто испугались, что блокаду только на один раз, понарошку сняли. Но почты нет, — виновато опустил подросток голову, будто опомнившись.
— И доктора в змеиной коже — тоже, — бойко закончил его товарищ, переминаясь с ноги на ногу.
Дети смущенно потупились и, неловко пробормотав прощанье, — вновь что-то о Капелле — припустили в сторону моста.
Мария, сгорбившись, ушла вглубь комнат. Распахнутую настежь дверь услужливо закрыл за Каиной очередной порыв морозного ветра. Наступала зима.
II
Старый столик в спальне покрылся слоем оливково-серой пыли, точно замшей — паутина трещин на зеркале спряталась под невесомым пушком. Край черепахового гребня, давно позабывшего тепло ладоней хозяйки, уныло выглядывал из-за оцарапанной ножки стула. Обивка прорвалась и уродливо выплюнула свалявшуюся бурую овечью шерсть. На резной спинке, задорно шевеля гусарскими усами, сидел таракан.
— Мерзость запустения, — скорбно прошептала Капелла, в нерешительности замерев на пороге.
Виктория бывала в Горнах и раньше, с матерью — много лет назад — когда жива была ещё Нина, когда люди замирали и трепетали перед Сонными Хозяйками. Когда чернокнижники Каины неслись вдаль к полночным солнцам в вихре звёздной пыли. Давным-давно, до первой вспышки Песчанки.
Странно и больно было возвращаться в Горны сегодня. Заколоченные ставни, заросший дворик, проржавевшая ограда, припорошенная долгожданным снегом. Виктория знала: Хан не вернулся бы в отчий дом, даже если бы на том берегу реки по весне вновь вырос, как хрупкий подснежник, Многогранник. Книги и записи Симона были сожжены, а пепел их развеян над Горхоном, чародейка-сестра — отвергнута и позабыта, и даже к склепу матери Каспар не возвращался более. Порой на его хмуром и озлобленном куда-то лице пропадала глубокая борозда меж бровей; в глазах плескались тоска и разочарование, а рука судорожно сжималась за спиной. Капелле не нужно было задавать вопросов — она знала, когда и как родились те глубокие порезы на ладонях Хана. Кровью Каина окроплён последний осколок Хрустальной башни. Падение Многогранника Каспар Марии не простит.
Но, право же, простит ли себе Мария?..
Капелла молчит — ей тягостно смотреть на девушку в глубоком кресле у камина. Где горделивая осанка, где грациозная шея, где властное мановение руки, приглашающей к беседе? Согнувшись в странной позе, Мария будто спит. Сомкнутые веки дрожат, и длинные тревожные тени от стрельчатых ресниц танцуют на ввалившихся щеках. Запали глаза, и глумливо выпирают зубы под синюшными губами. От надсадных хрипов пузырится кровавая слюна.
Мария, ты ли это?
Капелла подходит ближе — но страшно даже обратиться к живой покойнице. На некогда пленяющие плечи накинута мантилья, сквозь тонкое кружево видны изгибы ключицы («clavicula», — сказал бы Бакалавр; «шабнак», — сказали бы дети) и синие черви вен кишат под высохшей изжелта-серой кожей.
Капелла нерешительно касается волос: в памяти встает иссиня-чёрный шёлк, свет лун, пойманный в ловушку, и пряный, маслянистый запах твири при величавом повороте головы — и с горечью отдергивает руку. Пальцы чувствуют лишь колкую ость степного ковыля, око видит графитовую серость вылинявших прядей, прилипших к мертвенно-бледному высокому лбу. Точно утренняя роса на нем поблескивает в свете камина испарина — студёные капли стекают вниз, к дугам выцветших бровей.
Капелла отступает на шаг и печально опускает взор. В руках Марии — и снова вздуваются меж костяшками пальцев вены, точно сытые пиявки — платок, обрызганный царственным пурпуром; в углу мерцает вензель, шитый серебром: в нём змеиным клубком сплелись две буквы Д. Шипенье гюрзы заглушает треск огня в камине и вой зверей в степи; Мария спит, укутавшись в мантилью.
— Что видишь ты во снах, Мария? — горестно шепчет Капелла, не решаясь разбудить Каину. — В тебе было больше жизни, чем можно прожить — но нынче её совсем не осталось. Что слышишь ты в колыбельной ветров и в перезвоне далёких звёзд? Кто свивает твои полночные видения, последняя чародейка?
— Вижу — ветер полощет чешуйчатый плащ; слышу пение птиц, бормотанье степи, чую поступь его, каждый шаг по промерзшей земле вдоль железных дорог… — в беспамятстве стонет Мария, цепляясь за резные ручки кресла.
— Он приедет, — кивает Капелла, пятясь к двери. — В апреле. Всего только на день.
— Но меня он уже не увидит, — еле слышно отзывается Каина, роняя голову на грудь.
III
Тихо падает снег на горячие руки Каспара и тает. В его широких мокрых ладонях алая бархотка сестры — будто вспоротая плоть.
— Едва ли она воспрянет ото сна до весны, — мягко произносит Капелла. Виктория не врет; Хозяйки не могут врать. Не проснется Мария до марта — не проснется она и после. Алая бархотка, хранящая последнее тепло наследницы Каиных, ныряет в карман Каспара, согревая собой ледяной осколок Многогранника. Зима подходит к концу.
IV
Он появился в городе с первыми лучами солнца: на пробивающихся из-под жирной степной земли травах хрустально поблескивала роса. В воздухе витал едва уловимый аромат первоцветов. Люди и звери вдыхали растворенный в предрассветном мареве дурман и проваливались всё глубже в дрёму. На вымощенных изжелта-серым булыжником улицах Города-на-Горхоне гулко раздавались чьи-то чеканные шаги. В окне «Сгустка» мелькнула тонкая несмелая рука, и тут же грузно опустилась парчовая штора. Вернувшийся Даниил этого не заметил.
Он отворил двери «Омута» своим ключом — тот тускло сверкнул истертым кованым навершием, со стариковским кряхтением провернулся в замке и неохотно спрятался вновь в карман обветшалого плаща из змеиной кожи. Из приоткрытой двери навстречу бакалавру выплыло облако запахов — сырости, плесени, пыли и будто бы прогорклого масла. Даниил отшатнулся. Встрепенувшийся разум услужливо подсунул просроченные воспоминания: запах восточных благовоний, твирина, абсолюта и золотистых волос хозяйки.
Нахлынувшая было вонь нежилого здания с радостью бросилась прочь из дома, стремясь слиться с пряным сладковатым духом степи. Даниил осторожно вдохнул, неспешно шагнул внутрь и напоказ громко, будто возвещая о своем прибытии, захлопнул дверь. По-предрассветному линялая белобрысая тень бесшумно метнулась из Створок к Утробе.
Он пришел в полдень: всё так же решительно и торопливо постучал в дверь, всё так же не дождался приглашения войти внутрь. Капелла цепко оглядела гостя с головы до ног, пока тот приближался к столу. Столичный доктор всё ещё выглядел щёголем; он всё ещё въедливо, бесцеремонно и свысока рассматривал окружающих; всё ещё двигался по-змеиному — то плавно развертывал в пространстве кольца длинного тела, то сжимался и стремительно бросался вперед с ненавистью в немигающих чёрных очах. Графитово-темные нестриженные волосы упали на его мертвенно-бледный высокий лоб; небрежно Даниил смахнул их затянутой в перчатку рукой и невесело усмехнулся.
Капелла прикрыла трепещущие веки, силясь прогнать наваждение. Знаменитый борец со смертью, бакалавр Данковский в полах своего фатовского плаща нёс больше гибели, чем глиняная людоедка. В светлой гостиной повис тлетворный душок — слабый, но назойливо свербящий в носу. От свежего ветра на улице злорадно зазвенели окна. Виктория открыла глаза.
— Здравствуйте, Виктория, — голос Даниила был всё так же тих, но напускные, вкрадчивые нотки больше не скрывали высокомерия. — Воистину, роль Хозяйки вам к лицу. Вы, наверное, необычайно хороши в свете апрельского солнца, окруженная цветами и детьми. Впрочем, я всегда говорил, что рыжие — самые красивые.
— Здравствуйте, бакалавр. Неужели в Столице вам по-прежнему строят козни? — (неужели в Столице вас до сих пор не повесили по бессчетным наветам?) — Мы не ждали вашего приезда. Хотя не буду отрицать, что я видела вас во сне ещё зимой. Но сны всегда столь зыбки и ненадежны… Что привело вас к нам на этот раз?
Сесть Даниила за стол Капелла не пригласила; удушливая волна ароматов покойницкой настойчиво и неотвратимо плыла от гостя к хозяйке. Хотелось вскочить и распахнуть окно, откуда неслись звуки проснувшегося городка и пахло зеленью, но она сдержалась и лишь нарочито старательно разгладила складку на бархатной юбке.
— По-прежнему, — процедил Даниил, без всякого приглашения усаживаясь на край стула с небесно-голубой обивкой. — После своего… проигрыша в борьбе с Песчанкой — к которому вы, любезнейшая Капелла, вне всякого сомнения, приложили руку — я снискал славу куда более удручающую, чем во времена гонений на «Танатику». И признаться, она изрядно меня тяготит, — Данковский замолчал. Спустя несколько мгновений он продолжил доверительным тоном. — Я приехал к Артемию. Вы вдвоем теперь управляете этим городом. Подумать только: кряжистый мясник и голубоглазое дитя с веснушками вместо трех семей!.. — он судорожно искривил в улыбке рот: улыбка вышла некрасивая и скорбная.
— Вы ошибаетесь, — возразила Виктория, прекрасно понимая, что достучаться до бакалавра сложнее, чем повернуть время вспять. — Вам, приезжему, трудно нас понять: грёзу Каиных полюбить легче. Утопия завлекла вас, и вы полетели за ней, точно бражник на свет фонаря. Но она должна была уйти, это было неизбежно, как неизбежен листопад по осени, как неизбежны восходы и закаты, как неизбежна смерть. Мечтателям не дано править и держать, они лишь могут строить замки, прельстительные ловушки, в которые сбегают от нагоняющей тоску яви. Это их стезя. И какой бы торжественной ни была их выдумка, ветра невзгод и неурядиц непременно разобьют её, оставив лишь мириады осколков. Даже Каспар понял это.
Волосы застили Даниилу лицо, но Капелла могла поклясться, что видела, как в черноте глаз мигнула боль и снова нырнула в разверстую холодную бездну. С деланным безразличием Данковский махнул рукой.
— Я приехал не за тем, чтобы наблюдать за просветлениями Хана — или, точнее, выслушивать россказни о них. Как вы правильно сказали, Виктория, я человек приезжий, — особенно ядовито выплюнул бакалавр последнее слово, — и мне нет решительного никакого дела до того, как именно вы играете в княжну этого городка. Сказать по правде, мне нужен только Бурах. Теперь, когда он стоит во главе Уклада, надо понимать, что у него развязаны руки. Он волен спускаться в недра земли и собирать там кровь, в которую столь неудачно ввинтился Многогранник… В прошлый раз я сглупил — решение избегать ваших темных и путанных обычаев было не самым мудрым. Пожалуй, не стоило так рьяно остерегаться одонгов и мясников, а просто поговорить с Бурахом после отъезда Блока и Лилич, но об этом я подумал уже много позже.
— Вы хотите попросить у Бураха кровь Боса Примигениуса? — разочарованно выдохнула Капелла. — Впрочем, я понимаю, — покладисто продолжила она. — Вы прибыли к нам ради Симона — Песчанка лишь пустила под откос все ваши планы и надежды. Но вы и поныне горите жаждой мести Властям, хоть и не верите в возрождение лаборатории. Вы думаете, что исследование крови поможет вам продвинуться в борьбе со смертью... Но, Даниил, неужто вы полагаете, что Артемий раскрывает линии Боса Примигениуса ежемесячно?..
Виктория покачала головой и с упреком взглянула на бакалавра. В её умиротворенном и мягком голосе укоренились поучительные нотки — казалось, будто умудрённая жизнью женщина отчитывала нерадивого ученика. Быть может, так разговаривала старшая Ольгимская, манере которой Капелла силилась подражать. Данковский не знал. Ему было наплевать.
— Что же ещё, по-вашему, могло меня заставить вернуться в этот проклятый город? — с плохо скрываемым ехидством спросил бакалавр. Из-за поддернутой верхней губы хищно выдвинулся клык. — Воспоминания о том, как я оплошал в борьбе с Песчанкой, как все мои знания оказались бессильны? Желание припасть к площадке, где некогда стоял Многогранник? Или лишний раз прогуляться до Собора, где свела счеты с жизнью милая Ева?..
Даниил умолк. Безобразная злобная гримаса мало-помалу стекла с его лица, точно растаявшая восковая маска. Без неё лицо казалось безжизненным и пустым, как у наспех скроенной куклы. Его затянутые в черные перчатки пальцы беспокойно сжимали ручку саквояжа; взгляд рассеянно блуждал по обоям.
«Он больше не смотрит в глаза, когда говорит со мной, — отметила про себя Капелла. — Трусость это? Или всё же совесть?..»
— Не молчите со столь кротким видом, меня это не проймет, — устало изрек Данковский, оторвавшись наконец от созерцания внутреннего убранства «Сгустка». — К чему вы клоните, степной сильф? Я знаю, Капелла, что вы невысокого мнения о моем уме: для вас я не более чем книжный шкаф с дипломом бакалавра медицинских наук… И всё же я достаточно прозорлив, чтобы догадаться: у вас было своё мнение о причинах моего возвращения в Город, но я не оправдал возложенных на меня надежд. Вы сидите напротив меня, изо всех сил стараетесь в очередной раз направить меня на путь истинный — и, право же, мне очень приятно проводить полуденные часы в вашем обществе. И всё-таки я не терплю недомолвок и туманных намёков — я сыт ими по горло.
От бакалавра уже не пахло гнилью и разложением — только раскаленным металлом и развеянным над цветущей водой пеплом. Он будто сбросил кожу — а вместе с ней и облик потревоженной гюрзы, и стал — отныне и навсегда — лишь человеком. Чёрная ладонь безвольно распласталась на нежно-голубой скатерти — словно раздавленная телегой ворона.
Безмолвно, опустив глаза, Капелла вложила в эту длиннопалую руку забрызганный кровью платок. В углу по-прежнему шипели и извивались две буквы Д; от тонкого куска материи шел легкий запах заграничного одеколона. Беспокойные пальцы незамедлительно скрючились, сминая невесомую ткань.
— Я понимаю, — протянул Данковский, задумчиво ощипывая пылинки и обломленные антрацитово-черные волоски с платка. — Не помню, чтобы я оставлял Марии его в знак доброй дружбы. Наверное, просто позабыл его в спешке, — нарочито небрежно пояснил он. — Я думал, Каины уехали из города — как уехали Стаматины и ваш брат. Тщетно Виктория вслушивалась — отголосков скорби в речи бакалавра не было и в помине.
— Вы должны были пойти в Горны безотлагательно, не дожидаясь утра. А вместо этого — пришли ко мне, ищите Бураха… Быть может, потому и проиграла Утопия? Вы так старались держаться особняком, пытались друг друга перехитрить, что, в конце концов, разомкнули руки, разорвали таглур.
Капелла встала из-за стола и подошла к бакалавру. Она была чуть ниже его — на полголовы, не больше, — но её преисполненный достоинства вид с лихвой возмещал невеликий рост. Даниил впервые посмотрел Виктории в глаза — васильковые, усталые, начисто лишенные детской мечтательности — и мягко сжал протянутую узкую нежно-розовую ладонь.
— Не ищите виновных вокруг. Их нет, никогда и не было. Вы сами творите действительность, а люди лишь чутко отзываются на ваши действия — или же бездействие. Как круги на воде.
— А ведь их было совсем немного от Многогранника, неправда ли? — с горечью осклабился Даниил. — Всего лишь бумага намокла и поплыла вниз, по реке… Прощайте, Виктория, — он подался вперед и впервые за день слабая улыбка его, доселе напоминавшая разинутую зубастую пасть, показалась Ольгимской почти что теплой и приязненной. — Поцелуйте меня напоследок.
«Змеиная кожа всегда сухая», — думает Капелла, касаясь губами покрытого испариной бледного лба.
V
Ласка маячит в проходе сторожки. Не доверяет ему. Тогда, во время эпидемии, она шарахалась от одной его тени — но кладбище не покидала. Даниил не тешил себя иллюзиями — не нужна ума палата, чтобы догадаться, что дочке смотрителя он куда менее по сердцу, чем сдержанной всепонимающей Капелле. Данковский определенно не пользовался успехом у местных девиц. Впрочем, эта сторона человеческих отношений никогда его не занимала.
Ласка хмурится и теребит и без того взлохмаченную светлую косу — волосы кажутся почти такими же выцветшими, как полотнища, из которых шили саваны; не отвечает на приветствие и лишь поджимает бескровные тонкие губы. Горхонские девицы порядком осмелели с осени. Мимолетно вспыхивает в сознании образ маленькой Таи Тычик: Даниилу страшно представить, во что же ныне превратилась эта безбоязненная и языкастая девчушка.
Бакалавр приходит на кладбище с пустыми руками, и, наверное, в глубине души Ласка оскорблена подобной бестактностью и нахальством — ни хлеба, ни молока в «Омутах» не было уже очень давно.
Он шагает через высокую свежую траву — идти по ней куда приятнее сейчас, в апреле месяце. Она послушно приминается под ботинками и едва слышно влажно шепчет — будто на месте кладбища вдруг разлилось зеленоватое море. На редких присыпанных землей холмах не проклёвываются первые хрупкие цветы. Лишь вдалеке, у самой ограды, нахохлилась грудой сваленных листьев могила.
Даниил уверенно направляется к ней.
У Дикой Нины и старшей Ольгимской есть склепы — и величественные каменные изваяния, и расписанные стены в Театре, и крохотные фигурки в сторожке Ласки, и пыльные портреты на стенах. Быть может — Данковский не очень-то в этом уверен, — и истерзанная морфием и кошмарными видениями Катерина Сабурова удостоится этой чести.
У Марии же нет ничего, кроме этой маленькой могилы на самой окраине погоста с небольшим вкопанным в землю столбом с латунной табличкой.
«Мы уже много лет неправильно закапывали кости», — сказала Мария как-то, рассуждая о Песчанке. Кто отправил в землю твои мощи, гордая девушка?
Подле могилы трава будто с корнем из почвы выдернута, только голые комья иссохшей земли, серая пыль и бурый песок — бесплодный остров. Даже степные травы остерегаются расти на останках истлевшей заживо Каиной. Шум травяного моря затихает за спиной.
Волосы на шее встают дыбом. Слабый ветер услужливо гонит знакомый дух эфирных масел и георгина. Даниил чувствует неизменно высокомерный взгляд и поводит плечами.
Капелла не ошибалась. Мария пришла.
Шорохом неотправленных писем, надсадным кашлем, скрипом ногтей по кожаному креслу, шипеньем кипящего вина наполняется кладбище, и Даниил отчетливо разбирает в этой убийственной какофонии звуков упреки, просьбы, плач и стон.
«Она долго ждала вас. Вы все уехали, ничего не сказав... Тогда, когда были так нужны! Но в вас, бакалавр, Мария верила до самого конца зимы. Что ещё ей оставалось делать? Она была так одинока».
Дыхание щекочет уши, в волосы медленно зарывается рука с длинными, будто зазубренными ногтями и не спеша царапает кожу, в ноздри бьет удушливая благоуханная вонь вытяжки лекарственных трав, и Даниил чувствует, как колени подгибаются. Земля мягко пружинит и зовёт, налёт пыли кажется совсем бархатистым, как обивка мебели в спальне, и хочется лечь на неё, в неё, к костям той, которой прочили роль Алой Хозяйки, к последнему осколку башни грёз, окроплённого кровью чернокнижников-Каиных; лечь и выплакать все обиды и горечь от нескончаемой череды поражений. Где-то из-под могильника доносится нежный девичий голос, тянущий степную колыбельную — и теплое твириновое марево дрожит, окутывает пуховым одеялом.
«Ты нам нужен», — сладко шепчут кости.
Даниил вздрагивает.
— Нужен, — недоуменно шепчет он, отряхивая пыль с нового брючного костюма.
— Нужен, — протягивает он, убирая с вспотевшего лба прилипшую прядь волос. — Да. Теперь, когда вы растоптаны, раздавлены и выброшены на пустырь за городом — бессловесные наблюдатели — нужен. Но вы мне уже не нужны.
Под неусыпным взором Ласки, точно пристыженный и пойманный вор, Даниил уходит с кладбища прочь. Апрельский ветер дует ему в лицо до конца, покуда он не вскакивает на ступеньку вагона и не запирается в купе.
VI
Где-то поодаль тоскливо и протяжно мычит корова, будто оплакивая заходящее солнце. В тёмно-ржавой тени от поезда стоит человек в заскорузлой от крови кожанке и хмуро вглядывается в зашторенные окна. В его широкой груди тяжело ухает сердце — и в оставшиеся до заката минуты человеку кажется, что оно выскочит из клетки из ребер. Ему хочется постучать в толстое заляпанное краской стекло, но он лишь судорожно мнёт в руках испачканную землей тряпку.
Состав трогается в тот самый миг, когда подрагивающий солнечный диск окончательно скрывается за горизонтом, и только последние просочившиеся за железные вагоны лучи выхватывают из бесцветья степных сумерек две сплетенные воедино буквы Д в углу замызганного платка.
Артемий бережно убирает его в нагрудный карман.