Примечание
— Пора идти.
Над самым ухом негромко прозвучал знакомый ему хрипловатый голос, тёплым дыханием коснувшись шеи и едва заметно взъерошив волосы у виска. Тодороки прекрасно знал это. Прекрасно понимал. Но — не вслух — хотелось остаться ещё на минуту, на короткий миг.
Солнце, истекавшее кроваво-красными дорожками заката, утопавшее в солёной морской воде подобно одинокому сияющему судну, не хотелось оставлять. В лицо мягко подул свежий ветер (которым, казалось, невозможно было вдоволь надышаться), отбросив двухцветные пряди со лба. Где-то в вышине крикнула чайка. За ней, немного погодя, подала голос другая, будто зовя за собой, в бескрайние дали, где внизу — вода, вода, а над головой — бесконечный лазурный простор.
Романтика — это не про них двоих.
Бакуго, пробурчав сквозь зубы «только зря теряем время», замолчал, с задумчивой сосредоточенностью продолжив мерить шагами холм, позади напарника. Напарник. Они завершили своё геройское задание несколькими минутами ранее, и у них оставалось немного времени, чтобы перевести дух. Не то, чтобы кому-то из них это было жизненно необходимо. Бакуго — никогда не уставший, Тодороки — никогда не нуждающийся в отдыхе.
Это то, что знали люди. Знали, основываясь на собственных впечатлениях и суждениях. Но кто сказал, что это непреложная истина?
Шото, с взглядом, устремлённым на гибнущее в кровавой бойне дня и ночи светило, набрал полную грудь морского воздуха, медленно выдохнул. Он почувствовал, как напряжённые мышцы постепенно стали расслабляться — медленно, почти неощутимо. Но тем и ценен долгожданный отдых — его прозрачным ощущением. Обернувшись на парня позади себя, Тодороки встретился с ним взглядом. Слегка уставший, по привычке деланно безразличный, холодный и разноцветно-прямой — и слегка уставший, по привычке деланно колючий, уверенный и красно-выжидающий.
Проходит секунда, две секунды молчаливого противостояния, и Кацуки, фыркнув, сдаётся и занимает место рядом с Шото на склоне холма. Волен был выбирать любое, но садится ближе, по левую руку. Так привычнее обоим.
Бакуго, заложив руки за голову, с шумом выдыхает и падает на землю, лениво прикрыв веки. Всё равно уйти быстро теперь не получится. Он переводит взгляд на спину Тодороки, всё ещё задумчиво глядящего вдаль. В складках его геройского костюма поблёскивают алые закатные лучи, и оттого синий оттенок почему-то кажется почти чёрным. Теория цвета — это явно не к Бакуго. А где мысли половинчатого — одному морю известно. Обычно и Бакуго тоже, но не сейчас, когда разноцветные глаза обращены к угасающему солнцу.
Наконец Шото, точно так же подложив руку под затылок, тихо опускается на прохладную землю, оказавшись рядом с Кацуки (которому больше не во что втыкать). Теперь солнце на краю горизонта видно обоим. Шото, закрыв глаза, мерно дышит, прислушиваясь к отдалённому плеску волн о каменистый берег. Кацуки косится на парня, лишь чтобы раздражённо бросить, что на голой земле спят только полные идиоты — и залипает.
У Тодороки самое обычное лицо, и Бакуго не слишком ясно, отчего на него — на Тодороки — вешаются все девочки из соседних агентств. Грудь Шото ритмично вздымается и опадает, но ресницы ещё дрожат — точно не спит. Ресницы, быть может, длинноваты. Но, когда смотришь ему в глаза, замечаешь совсем не ресницы, а целый клад в глубине тёмных зрачков. Клад чего-то тёмного, искристо-лучистого, сокровенного, пылающего, мучительного, закрытого от глаз посторонних на сотню треклятых ржавых замков. Но Бакуго уже, вроде бы, давно не посторонний. Он уж и готов бы срывать эти замки — хоть голыми руками — но те, один за другим, упали сами по себе.
Тодороки, видимо, почувствовав на себе неотрывный изучающий взгляд, приоткрывает левый глаз и смотрит в ответ, как кот, ничего не говоря. В этот раз Бакуго глаз не отводит. Продолжает смотреть — потому что ещё не закончил цепочку неспешных мыслей. «Пора идти, половинчатый» — выдыхает он негромко, уже не так настойчиво, как в первый раз. Шото даже бровью не ведёт — как и Бакуго. Продолжает смотреть — потому что ещё не закончил.
У Тодороки кожа лишь слегка бледнее обычного — Бакуго не раз сравнивал со своей. Вокруг левого глаза у него алеет шрам от ожога, по которому его узнаю́т все кому не лень. На ощупь (из того, что помнят пальцы Бакуго) шрам, кстати, не такой жуткий, каким выглядит — со временем рубцы успели сгладиться. Волосы у Тодороки, что ни говори, выглядят совсем нелепо, с этой их наследственной двухцветностью, хотя пропускать их сквозь пальцы, признаться, приятно.
Его губы чуть тоньше, чем могли бы быть.
Их, на самом деле, так удобно целовать.