Твоя рука согревала мое запястье кольцом шершавых пальцев, замкнутых на нем как кандалы. Царапины, тоненькие карминовые полосочки вокруг твоих пальцев, словно разбросанные по ладоням огрызки алых нитей, щекотали мою кожу и цеплялись за сухие огрызки ногтей. Я снова оборвал вчера все под корень.
Утром мне показалось, что ты был готов расцеловать мои пальцы, чтобы они зажили поскорее (ты как животное, привыкшее зализывать свои раны; вот же, удивительно — это на самом деле тебе помогает). Сейчас мне казалось, что еще чуть-чуть, и ты свалишь нас обоих на землю, нависнув надо мной как пасмурное небо, чтобы скрыть за своей спиной ядовитые солнечные лучи местного бурого солнца.
Сегодня пески танцуют вечерние песни: ты закрыл лицо руками, чтобы горячий порошок не ударил в глаза. Я повторил твои действия.
Пески продолжали рычать шумом степи, и трава подпевала им своим хором.
Иногда мне кажется, что ты — стражник моих необузданных страхов, коему нипочем избавить меня от непреодолимого ужаса, а бывает, как сейчас, ты — юный котенок, что без устали ластится ко мне с букетом своих клейких солнечных улыбок, просит защиты, внимания, мурлычет что-то на неясном мне языке. Ты меньше, но старше. Ты ярче душой, но бледнее волей. Я люблю тебя таким, признаюсь.
Я люблю тебя всяким, люблю своим.
Я ненавижу этот ошейник. Иронично считать связку кожаной плети вокруг собственной шеи — символом свободы (от меня, от моих псов), и публично отрицать силу нашего с тобой в прошлом Дворца, но тащить из него фонари в новый дом. Ты тоже не хочешь взрослеть, я знаю.
Взрослые дышат тяжелее от веса собственных тел. С возрастом тяжести им прибавляют предрассудки.
В шуме гуляющих ветров ты прикладываешь мою ладонь к своей щеке и маскируешь ласковый шепот под треск поющих трав. Сердце взрывается приятной болью и словно в мгновение исчезает: несколько секунд ничего не стучит и не дергается, а я замираю одиноким деревом, пока ты не обнимаешь мои ветви, сливаясь со мной в одно.
Я так сильно хотел, чтобы ты вернулся, и теперь не знаю, что мне с этим делать.
Ты обрываешь объятия, как те алые нити, повязанные вдоль своих предплечий. Снова берешь меня за руку — за твоей спиной бесконечные одеяла из трав, сшитые лоскутами разноцветных соцветий и лепестков; ты щебечешь мне что-то природное, что нельзя различить на фоне степного гула, и я пропускаю это мимо ушей, узнавая по движению губ лишь одно слово: бежим.
— Куда?
Запинаясь о сплетения зеленых волос и обрывая их застрявшие меж шнурков лепестки с корнем, мы несемся наперекор ветру в никуда, где не видно краев степи, и дневной туман сливается с перламутровыми красками ватных облаков. Голени мягко щекочет взрывами кислорода, который мы жадно хватаем ртами, словно нам его никогда не бывает достаточно. Твоя улыбка, кажется, сродни антибиотикам, и я уверен, что ты мог бы вылечить любую мою боль, даже самую древнюю и отравленную мышиным ядом, пустившим по всему телу свои хитрые корни. Я проглатываю собственную трусость и впускаю свои пальцы под твои волосы, ощущая на них бархатную нежность твоей рыжины.
Мама говорила, когда приходит свой час, собаки уходят в степь.
Мама рассказывала, что Смерть живет далеко в степи, за притоками Горхона, и они имели все шансы победить черную, если бы построили на ее костях город.
А ты, без тянущейся как смола тоски поешь степную музыку, заученную невесть когда и где; ты целуешь мою ладонь, превращая конденсатом скопившуюся во мне неуверенность в настоящие волны страха потерять каждую пережитую секунду. Я боюсь, что завтра ни ты, ни я уже не будем вести себя также, как смеемся сейчас над разливами охровых красок над головой.
Я боюсь правды.
Я теряюсь в какофонии собственных эмоций, не успевая чувствовать вслед за тобой. Клянусь, я слышал живой голос в каждом движении, будто твое тело — клетка для «чего-то», что, словно паразит, проживает внутри, но мне не хватает духу попросить тебя остановиться. Я смотрю в твои глаза и вижу в них лишь тот зоркий блеск, что лелеет мою искаженную в тебя влюбленность, и мысль о запертом в тебе чудище становится просто смешной.
Страшные чудища очень быстро забываются, как и слова, которые я все никак не смог разобрать. Они, пропущенные будто сквозь механический шум работающих боен, глухо умирали уже где-то позади нас — мне было бы невежливым сейчас оборачиваться. А ты бежишь вперед, тянешь меня за руку так беззаботно и смеешься над птицами, купающимися в крови.
Что?
Твои руки теплые, как махровый воздух, сгущающийся ночами возле камина.
Впереди нас встречают исполинские камни, и наши тени, свалившиеся на их лица, кажутся сказочно малыми, превращая нас в ничтожных для этого мира, бродящих посреди каменных лесов насекомых. «Здесь холодно», — ты не говоришь этого вслух, но я чувствую пробежавшую по твоим плечам дрожь и накрываю их своими ладонями. Кислород нарочито сопротивлялся нашему движению, и наши ноги, будто проваливаясь под землю, делали невыносимо медленные шаги в сторону гранитной клетки — мы надеялись, что ветряные игривые пески поленятся прыгать меж земляных наростов и обойдут их словно то, на что просто не захочется тратить время. Минуты остановились, словно исчез с лица земли Собор, и я всего на мгновение смог обратить внимание на окружающий нас с тобой мир: он растаял в прожжённых пеплом ультрамариново-синих красках и будто сорняк пустил в небо каменные свои корни. Ты спросил бы меня: о чем ты вообще, Каспар? Но прямо сейчас я бы сам не смог объяснить все мою увиденное.
Я крепко держал тебя за руку так, будто ты — мое самое трогательное воспоминание, но ты не прекращал петь все те же песни, что откладывались в нашей памяти, как тяжелая пыль.
Я, честно, не знаю, что это — сумасшествие или любовь, ведь нам с тобой всего по пятнадцать, но мой взгляд дрожит на ветру, если ты улыбаешься. Ты останавливаешься, врезаясь в замершее перед нами время, и тычешь пальцем за мою спину, раскрывая рот в невероятно страшном, но абсолютно немом крике.
Я вновь не слышу ни единого твоего слова, ты будто шутишь надо мной.
Позволь мне расслышать уже хоть что-нибудь, потому что я начинаю бояться, будто попросту позабыл твой голос.
В отражении твоих глаз за мной расцветало нечто необъяснимо страшное, но я не чувствовал никаких обожжённых взглядов чудовищ вдоль моей спины. Мне показалось, что мысль, охватившая меня острыми лозами шипованных роз, настолько крепко отравила мои мышцы страхом, что я никогда больше не найду в себе силы обернуться. Мне показалось, что я стоял вот так обездвижено столь долго, что морозное — я бы даже сказал, мертвое — дыхание этого нечто осело на моих плечах нерастаявшим сугробиком шершавого снега. Мне казалось, что ты умрешь от непреодолимого ужаса тогда, когда я позволю себе хоть один раз моргнуть, потеряв твое нежное лицо из виду, но острый, обжигающий своим холодом дым пугающе коснулся моих ушей, и я ежеминутно сожмурил глаза, потерявшись внутри собственной тьмы.
Ты исчез.
Кто скажет мне, это я провалился глубоко на тысячу лет вперед, или ветер, резво подхвативший звонкое цоканье чьих-то ног за спиной, унес тебя так далеко, где я не смог бы увидеть? Я, позабыв про страх, обернулся в поисках тебя, но увидел ее.
Танец, предвещающий последний вздох каждого живого рядом существа, увлекал своей пугающей красотой. Она плясала на вершине холма, и ее мантия душила расцветшие вокруг нее букеты савьюра и белой твири. Их цветки обращались в дурно пахнущую пыль, разносимую дымом, словно живая, необъяснимая хворь... она щебетала как передавленный воробей и была похожа на облако прогнивших кусочков сухой человеческой кожи. Она пугала меня, от ее криков мне болезненно закладывало уши, а за ней с легкомысленным весельем танцевала сама Смерть.
Я помню: мама рассказывала, что глубоко в степи живет эта тварь. Я почувствовал, как от кончиков пальцев до груди моя кожа вдруг начала холодеть и разваливаться, будто брошенный об гранитную стену хрусталь — настолько страшно было мне рассматривать обтянутые давно пустыми венами сухожилия меж ее костлявых пальцев. Я почувствовал, что только одним своим взглядом она связала мою душу в крепкий проволочный узел, и вслед за ней я сам сжался в маленький испуганный клубок (ее глаза горели кровью всех убитых до меня зверей, ее некрасиво раскрытый рот был пустой и черный, как дно дырявого чугунного котла). К горлу поступил кровавый комок невысказанных наружу криков о помощи, и я даже почти нашел в себе силы бежать, но тут ее лицо обратилось птицей и взлетело в мою сторону со скоростью мысли, только-только вошедшей в голову. Я заскользил по вязкой земле ногами в сторону города, я собрал под свои раненные ногти всю грязь, устроенную ее танцами, я...
Боль, стрелой протаранившая мою грудь, раскроила мои ребра на два серебристых крыла.
Полный ужаса я проснулся от шума дождя, забарабанившего по крыше. Я лежал на выброшенном матрасе под самодельным навесом на улице, где-то в Жильниках.
Возле меня сидел ты.
Настоящий.
— Я унес тебя сюда, чтобы ты не простудился. Дальше не сумел... нога, ты же знаешь. — Ты выглядел невозмутимо спокойным, будто капли, разбитые в нескончаемо-назойливый шум, играли для тебя колыбельную. Я вспомнил, что потерял сознание. — Подожди немного, я отправил пацана за аптечкой, вылечим твою голову. Больно?
Больно.
— Не особо, — я нашел силы сесть, наклонившись спиной на холодную стену дома, — Спасибо. Долго я?
Ты посмотрел на меня грустными глазами и как назло жалостливо улыбнулся. Будто я пропустил что-то важное.
— Совсем чуть-чуть.
Этот сон не давал мне покоя — я был уверен, что столкновение со Смертью было или будет реальным. Это жгло кожу в районе рук (почему-то всего одна моя ладонь была теплой). На твоей шее все еще был этот блядский ошейник.
Все по-прежнему.