Грозы

За кристально-чистым окном — сказывались многочисленные наблюдения под микроскопом за невидимыми обычному глазу микробами, и внутренняя брезгливость — протяжно, умоляюще скулил дождь, барабанил по стеклу каплями, оставляя после себя разводы. В яркой вспышке молнии — Джонатан прошелестел невнятное междометие — кривые траектории скольжения воды о гладкую поверхность становились видны четко, как слезы плакальщиц. Если бы Джонатан не был скептичен, то наверняка с нерадостной усмешкой повторил слова своей бабушки, сказанные невозможно давно.

Это город плачет. Каждая грязная улочка, каждый облезлый кот с сотней блох и подраными в драке ушами, каждый наркоман, перед глазами которого уже давно не виден свет, только разноцветный перфоманс; каждая проститутка в развратных одеждах, каждый клерк, что тратит деньги на предыдущую раз в месяц стабильно. Они все рыдают мутными, заводы Готэма загрязняют воздух также, как город очерняет его жителей, слезами.

Но Джонатан не сказал такого, потому что спал, а Готэм, пристанище отбросов, бодрствовал и выл, словно с каждой опускающейся каплей на его искалеченном теле добавлялся шрам от этой кислоты, от этих солено-горьких слез.

Джонатан ворочался во сне. Узловатые пальцы подрагивали не от холода, а от неприятного сновидения, прямым носом уткнулся в складки одеяла, ища в них спасения от давних друзей — демонов.

Стук в дверь — Господи, без четверти два ночи, кого же принесло — дошел до сознания не сразу. Джонатан продолжал спать, разомкнул бескровные губы, слова проклятия или мольбы остались на языке, а их адресат молотил с другой стороны уютного мирка Джонатана Крейна.

Непрошеный гость был нетерпелив, Джонатан краем уха уловил раздражающие звуки, приоткрыл глаза, удары стали хаотичнее. С мгновение Джонатан лежал на постели, вслушивался в шум старого холодильника и перестук дождя, который всегда успокаивал, даже в те далекие времена, когда Джонатан — Джонни для самых близких, матери и отца — заворачивался в два пледа сразу по самые уши, чтобы не слышать разрывающего осколками небо грома. Кутал ноги колючей и жесткой тканью до мелких паутинок-царапин на лодыжках, спасаясь от подкроватных монстров, норовивших схватить за босые ступни, затащить к себе, в чернильную тьму, из которой нет выхода. Из квартиры другого выхода, кроме как двери, не было, и, казалось, что за ней сидит и стучит, стучит до облупившейся на ДВП краске и воткнувшихся в черные когтистые лапы заноз чудовище, пришедшее скорой бандеролью прямиком из детства. Отправитель неизвестен.

 Или отправитель лежал на кровати, обдумывал свое шаткое положение, затем медленно встал, неграциозно, неторопливо, позволяя латанному-перелатанному одеялу соскользнуть на пол, потерять тепло тела, упасть прямиком в бережно подставленные ладони маленького монстра.

Разум Джонатана уже заработал отлаженными часами, которых завели после досадной поломки — сна. Он не мог вспомнить сегодняшнюю дату, она ускользала дымом, да и не было особой нужды в числах через черточку, но то, что он осознавал, а это было имя ночного гостя, несомненно, важнее.

Джонатан был без тапочек, холод пола колол его ступни бритвенно-острыми иголками, вынуждая двигаться быстрее. В квартире мало что видно, Джонатан не спешил включать свет. Джонатан шел по инерции, касаясь ладонями предметов, цепляясь за них пальцами. Изредка молния с любопытством заглядывала в окно, окрашивала всё в белый, а потом быстро-быстро, будто её застали за непотребством, уходила.

Дверь в потертостях и шероховатостях, с оторванными кусками кожзама, свисающего вниз, тусклой ручкой с потертым ребром. Ключи на трюмо почти упали, когда ладонь мазнула левее нужного, указательным пальцем толкая кольцо с брелком к краю, но успев подхватить, Джонатан со второй попытки попал ключом в скважину. Будто был пьян или под кайфом.

В кромешной темноте лестничной клетки не видно даже силуэта звонившего, через маленькое, замызганное витражное окошко блеснула молния, и Джонатан увидел своего гостя.

Своего.

Неправильные мысли, неверно высказанные, как и оформленные. «Своего» звучит еще не сломавшимся голосом удивительно здорового мальчишки с щелью между зубов, и венком полевых цветов в соломенных волосах, преисполненного гордости за свою верную собаку, что принесла ему дохлую мышь со слипшейся серо-красной шерстью в пасти.

— Привет, Джером, — сипло поприветствовал Джонатан. Он сонный и самую малость злой из-за завтрашнего, уже сегодняшнего, экзамена, к которому ему нужно прийти не в виде сомнамбулы с пустой головой и парящим вдалеке разумом.

Гость бесцеремонно отвел Джонатана в сторону, выдыхая изо рта облачка белого пара (лестничная клетка не отапливалась, чего еще ждать от крошащейся многоэтажки в захолустье Готэма) и частые живописные ругательства. Где же твои манеры, где же ты вырос и кто занимался твоим воспитанием — ах да. Цирковой мальчик, бывший сироткой при живых родителях; на ладонях его созвездия царапин и ожогов, хоть составляй по желанию топографические карты, отмечая новые и новые ссадины. Не ведающий ласки взрослый ребенок, как лишенный солнечного света сорняк, из таких вырастают психопаты.

Уже.

Джонатан запер дверь, зевнул, прикрывая широкий, лягушачий по словам одногруппников и одноклассников, рот кулаком. Появления Джерома Валески, по всем новостным каналам объявленного в розыск, в его однокомнатной квартире на десятом этаже не было чем-то из ряда вон выходящим. Это скорее закономерность, он отнюдь не точен в своих визитах, как маятник или колыбель Ньютона, но Джером всегда возвращается. Через месяцы или недели он приходит при полном параде, в костюме-тройке с множеством ножей в карманах и лезвиями в рукавах, иногда приползает с оными в руках, плечах, животе. Одним зимним вечером Джонатану пришлось собрать своё умение не паниковать при виде окровавленного парня на своей кухне, натянуть нитриловые перчатки, и пинцетом доставать осколки стекла из его расписанной шрамами спины. Джонатан не уверен точно, можно ли считать бывшего пациента Аркхэма кем-то, хоть отдаленно смахивающего на друга. Детство Джонатана разделено жесткой чертой: до смерти матери и после, но ни в одном из этих временных отрезков у него не было друзей или подруг. Он странный, тощий аутсайдер, ему не за надобностью эти выматывающие привязанности к людям, в которых другие находили товарищей, партнеров, любовников.

Но Джером Валеска это неординарная константа, появившаяся в его жизни в один момент, который даже если и Джонатан был бы поэтом с романтичным складом ума и сотней посвященных осени стихов, нельзя назвать прекрасным.

Шепот на ухо, будто до этого он драл горло тысячью словами за раз, жутко громко, и пугая людей на расстоянии; точно его пытали раскаленным железом, а он безудержно хохотал (Джонатан принюхался к запаху крови, но его не было, пудра на близком лице перебивала все запахи); словно порядочная девушка отказала ему в ухаживаниях за его несносный характер вкупе с психической нестабильностью, хоть он и долго выстанывал ей серенады под окном; голос, как наждачная бумага, как шершавый щебень.

— Джонни

Джером положил мокрые от ливня ладони в пурпурных перчатках ему на надплечья. Джонатан вздрогнул, от холода влажных рук, вода из которых мигом впиталась в легкий хлопок пижамы, и досады. С Валеской нужно быть осторожнее, это тикающая бомба без часового механизма, неверная фраза или выпад могут привести к необратимым последствиям, цепной реакцией задевая окружающие предметы и людей. Особенно людей. Не допуская даже мысли, что разговариваешь с нормальным человеком, если желаешь и дальше ходить в свой университет, и дышать токсичным готэмским воздухом. Джонатан позволил себе неслыханную поблажку — отвлечься в присутствии юного психопата, и корил за это лишь одного себя.

Как слепец ткнулся носом в шею, размазывая по сухой коже капли и белила, заставляя Джонатана ёжиться от скатывающихся под рубашку кусочков ядерного мороза, кривить губы от приторно-сладкого аромата из пыли и пудры, думать об абстрактном, лишь бы не оттолкнуть его. Профессор Вудс снова будет смотреть на его мешки под глазами с раздражающей жалостью, потому что преподавательский состав информирован о том, что случилось с Крейном-младшим, и это желание помочь иногда хуже насмешек остолопов с потока, которые и не знают наверняка, но распространяют слухи. Джонатана они все бесят, но лучше уж молчать, чем позволить буре внутри вырваться.

— Знаешь, а я скучал, — пробурчал едва слышно, и дыхание у него горячее-горячее, как огонь на конце зажигалки. — Не то, чтобы очень сильно, но без твоих нудных речей и жизнь не та.

На улице смертельный ливень и осень-почти-зима, а от него веяло жаром, как от лихорадочника.

— Могу сказать то же самое, — коротко улыбнулся Джонатан, опираясь ладонью о стену. Ноги от тяжести Джерома подкашивались, как у подростка на первом свидании. — Джером, слезай с меня, не ребенок же.

И верно. Они давно не дети, да и были когда-либо? Джонатан более, чем совершеннолетний, но это не казалось чем-то важным. Что теперь сигареты можно покупать с паспортом, не договариваться с полупьяным продавцом за цену втрое большую, без опаски курить за кампусом университета, самому платить за аренду квартиры. О детстве Джерома он толком и не знал, все те разговоры психопат прерывал на корню, а в качестве аргумента приводил острейшие лезвия у гортани, чтобы больше никаких вопросов не возникало. О матери-циркачке написали в газетах, но вряд ли эти годы жизни Джерома были самыми лучшими: некоторые шрамы на спине, животе, ногах достаточно старые, чтобы ошибочно признать их за полученные в юношестве. Или будучи подростком. Они из детства, Джонатан понимал это, водил по ним пальцами, но почти никогда не спрашивал.

Смешок у уха.

— Эй, я похудел на два с половиной фунта, и я молод телом и душой.

И тебя не было полгода.

— Ты стал слишком высоким, — обидчиво протянул Джером, подхватил губами прядь тёмных волос, вбирая их в незакрывающийся рот с причмокиванием. Джонатан поморщился от нахлынувшей волны отвращения.

— Ещё и оброс. Бедному студентику не хватает денег на парикмахерскую, — высказал своё замечание Джером, выплюнув волосы Джонатана.

Еще несколько секунд и Джонатан свалится непрочной конструкцией под массой хихикающего нахала, что дышал ему в ухо невозможно горячо и давил руками на тело очень холодно. Джером Валеска — один сплошной контраст, его алебастровое лицо, покрытое жирными белилами и выделяющиеся на этом фоне густо-вишневые губы, накрашенные неряшливо помадой — прямое тому доказательство.

Джером чрезвычайно быстро отстранился, Джонатан вздрогнул от его движения, поежился. Шлепки ног затихали на кухне, Джонатан аккуратно последовал за ним, пользуясь той же стратегией, какой и добрался до выхода — ориентироваться по предметам.

Тусклый свет озарил маленькую, тесную кухню, Джером с пятой попытки попал по выключателю, сшиб при этом пару мелких вещей, замысловато выругался. Лампочка дешевая, дребезжала тенями по стенам, щелкала и шипела, но даже от этого слезились не привыкшие к яркости глаза, заставляя морщиться и часто-часто моргать.

Гость копошился у холодильника, открывая дверцы, и криво ухмыльнулся не найдя чего-то съестного даже в висячих шкафчиках.

— Мда, — картинно затянулся Джером, потрясая полупустой коробкой заплесневевших хлопьев, набрал горсть, запихнул в рот. Джонатан облокотился на стол, вновь зевая. На улице гроза, а в окне его квартиры, наверное, единственной во всём доме, горит свет. — В этих частях земного шара еда не водится.

— Завтра стипендию начислят.

— Прихожу к тебе с наилучшими пожеланиями, а у тебя пожрать нечего. Что за гостеприимство. Маленький Брюс Уэйн вежливее тебя будет. Как ты здесь существуешь вообще? Сыро, холодно, пищи нет, только и знаешь, что ходить в свой университет и исписывать тетрадки конспектами. Скучно, Джонни. Скучно, — каждую фразу он сопровождал хлопаньем дверц настенных шкафчиков.

Громкие звуки, еще и гром, сверлили в голове Джонни отверстия, прижал ладони к голове, вдавливая пальцы в кожу, и едва слышно проскулил.

— Перестань.

Джером тут же материализовался рядом, заботливо-насмешливо отнимая руки от висков, заглядывая в серые глаза. Чуть рванул на себя, потому что как бы Джонатан не был тощ, из-за своей худобы он казался выше, чем являлся на самом деле. У них разница  два ничтожных дюйма, и это совсем не важно, ведь у них есть куда более значимые различия. Как, например, отношение к учебе, или выбор сигарет.

На самом обыкновенном деле, они — как кошка с собакой, только у кошки хроническая апатия, а у собаки рыжая шерсть комками из-за чужой крови. Они по разные грани адекватности, потому что один из них учится на психиатра, а второй вполне может стать его пациентом.

— Ну что же ты, — невнятно пролепетал Джером, разговаривая будто с маленьким и непонимающим, кинул взгляд на часы на стене, затем на Джонатана, резюмировал — Да ты сонный.

Стрелки циферблата отбили два часа ночи, конечно же, он сонный. Джонатан Крейн не любил засиживаться допоздна, если этого не требовало его образование: как основное, получаемое в Готэмском Университете, так и самостоятельное из книжек, журналов, кассет и диафильмов. Не нравилось оттого, что наутро кожа сухая и бледная, шелушится под пальцами старой известью. У его напарника вряд ли подобный режим дня присутствовал, учитывая тот факт, что Джером таскался со всякими криминальными личностями, творил беззаконие и налаживал собственную систему связей, поднимал авторитет. Его знали в городе, да и за его пределами, как редкостного психопата, а он стоял на кухне, ел хлопья и общался, как общаются все нормальные люди, от которых он был так далёк.

— Завтра... Сегодня куплю что-то из еды, — Джонатан кивнул на картонную упаковку, которая скрылась в мусорном ведре. Разумеется, Джером не останется до завтра, он уйдет с первыми лучами солнца, или, может, даже останется до момента отбытия в университет, но он редко когда задерживается более, чем на день. И если по его пришествию в квартиру прошло двадцать четыре часа, то значит, у него проблемы.

Завтра уже сегодня.

Джером громко шумел в ванной, плеская воду, будто русалочка или рыба, а если и рыба, то обязательно акула, которая приплывет на запах свежей крови; или пиранья, что будет вгрызаться в тело частоколом острых-острых зубов, пока не испустишь дух. Надеясь, что он не затопил квартиру миссис Эртхаузер, жившей этажом ниже с шестью котами, всегда улыбающейся Джонатану при встрече, пытающейся накормить его домашними пирогами, Джонатан поднял холодное одеяло с пола.  

— На диване слишком скучно без тебя, — Джером никогда не спал на диване. Но иногда говорил что-то подобное, что могло сойти за отмазку, которая им двоим и не нужна. Они спят в постели, и в этом нет чего-то ненормального или пошлого. Джером тот еще шутник, у него в зеленых глазах искорки, когда выдает очередную похабную историю, или подкол с выраженным намеком, описывая их с Джонатаном отношения. Но глаза у него на самом деле серо-голубые, а это всё линзы для образа. На самом деле они оба девственники, потому что Джонатан асексуален, а Джером никак не избавится от неприятных воспоминаний детства, ведь его мать была "дешевой проституткой".  

С Джерома стекала вода, на этот раз не ледяная, а теплая, на лице не красовался живописный грим, лишь неровные стежки, которыми не так давно скрепили его кожу. Он так похож на печального клоуна, попавшего под дождь, злобную тварь, достойную быть напечатанной на страницах романа Стивена Кинга, что Джонатан не сдержал тихой улыбки.

— Сегодня экзамен по клинической фармакологии, а я обнимаюсь с психом.

Кровать эта не создана для двоих людей, поэтому они лежали почти друг на друге, и Джонатан уверен, что его выпирающие со всех сторон кости неудобно тыкались в Джерома, в то время как тот упрямо переплетал их ноги и сопел над ухом.  

Утром он снова уйдет, и появится через неделю, месяц, полгода или год, а, может, покинет это место навсегда, оставив в квартире несколько своих вещей, вроде затыканного в углу шкафа пестрого галстука, или лезвия в подушке дивана, на которое наткнется Джонатан дни спустя, оставит себя на исписанных страницах тетрадей, куда Крейн вносил свои наблюдения за личным психопатом.  

Спать с ним удобно по той причине, что монстр на кровати воспринимается ближе и роднее, нежели под.