Я медленно вдохнул. Потом выдохнул. Уверен, это одна из тех ситуаций, когда нельзя показывать свой страх. Не то чтобы противник способен был на меня наброситься, почуяв слабину, но… нельзя, в общем.
Я должен это сделать. В конце концов, кто тут зловещий могущественный маг? Кого по широкой дуге обходит половина горожан? И доклад по вчерашнему делу, вурдалаки его дери, не может стать для меня настоящим противником! Ну и что, что я не могу домучить его уже полдня, с энтузиазмом отвлекаясь то на одно, то на другое? Время решительной битвы пришло.
Проблема в том, что организатором (ныне покойным) очередного заговора против короля оказался важный представитель королевской же канцелярии, еще и связанный узами родства с другими, не менее важными представителями. Соответственно, мне приходилось ювелирно подбирать слова, чтобы отчет не казался обвинением: мол, что ж вы за своими не смотрите? В то же время он не должен был выглядеть так, будто мы оправдываемся за несвоевременную кончину ступившего на кривую дорожку Эфши Эйгора. Тем более что его смерть во дворце многие оплакивали: перед тем как пасть жертвой правосудия, наш невезучий заговорщик не успел дописать некий отчет, и теперь придворным бюрократам приходилось копаться в горах ведомостей, по крупицам извлекая необходимую информацию.
Так что, в общем и целом, плоды моих усилий сейчас больше всего напоминали школьное сочинение о моральном облике очередного Раскольникова. На слабую троечку сочинение. Шурф бы с этим отчетом в момент разобрался, небось, но его отозвали по другому делу, а у меня получался то кровожадный монстр, то сломленный герой, которого нам, цепным псам режима, пришлось ликвидировать под плач ангелов.
Продолжая гипнотизировать табличку взглядом, я зябко поежился: осень выдалась переменчивой, и дневная жара очень уж резко сменилась легким заморозком, а я был в легком лоохи. Вот только заболеть не хватало! Я представил, как, чихая и шмыгая носом, произношу драматически-обвинительную речь какому-то мятежнику, и вздохнул.
Хуже всего было то, что я решил не уходить с работы, пока не допишу чертов отчет; конечно, вся ночь и так была в моем распоряжении, но сейчас это казалось не таким уж большим сроком. Услужливое воображение мигом изобразило, как над Ехо проносятся тысячелетия, расцветают и приходят в упадок все новые цивилизации, ― а я по-прежнему вожусь с проклятущим докладом. Надо мной, уперев руки в бока, стоят призраки тех чиновников, которым он должен был достаться, а также призраки их детей и детей их детей, и все они не могут уйти в новые прекрасные миры, не получив его, а я продолжаю в ужасе потеть, пытаясь сформулировать свои мысли.
Немного утешил эпизод, где Лойсо явился разрушить мир, но тоже оказался вынужден ждать, пока я допишу, и потому стоял, заглядывая мне через плечо и периодически закатывая глаза, а у него за спиной курили и возмущенно переглядывались все четыре всадника Апокалипсиса, а Джуффин… ― но тут дверь бесшумно открылась.
― Ох, Шурф, ты вернулся! ― я чуть не вскочил навстречу своему спасителю. ― Побудешь Мастером Пресекающим мои страдания?
Он сел напротив, расправив складки лоохи, и тут же перешел в режим мраморной статуи. Я с подхалимским видом протянул ему табличку:
― Что скажешь?
Просмотрев результат моих творческих мук, Шурф явно хотел что-то сказать, передумал, сделал очень медленный вдох и наконец осторожно поинтересовался:
― Позволишь помочь?
Отлично, всегда мечтал использовать забористую стратегию Тома Сойера.
— Ох, не знаю даже. Я так мечтал написать этот доклад, весь день предвкушал… Но в обмен на совместный ужин соглашусь, пожалуй.
Улыбку Шурфа я скорей почувствовал, чем увидел.
Буквально через десять минут он уже предъявил мне результат своих трудов. В его интерпретации все выглядело как нужно ― речь там шла не о человеке вовсе, но о сломанном винтике механизма. Забарахлившая деталь удалена ― только и всего. Теоретически я должен был возликовать, но… было в этом что-то царапающее. И, как ни странно, мне даже не за «пресеченную ненужную жизнь» было обидно… а за себя? Впрочем, неважно ― главное, что груз упал с моих плеч. И вслед за тем, разумеется, я потребовал плату.
Однако на улице царила такая безысходная и промозглая сырость, что даже нос высовывать не хотелось. Конечно, до любого трактира можно было пижонски добраться Темным Путем, но… Я поежился и чихнул.
― Пойдем лучше ко мне.
Помедлив мгновение, Шурф отозвался:
― Хорошо. Только сначала я все же загляну домой. Рабочий день уже закончен, и я предпочел бы провести вечер без перчаток.
Дома я первым делом заказал ужин. Вторым ― заставил себя порадоваться благополучному разрешению эпопеи с докладом. Получилось со скрипом, но, тем не менее, и этот пункт можно было считать выполненным.
Увы, ошибка с одеждой все же дала себя знать: Шурф появился как раз в тот момент, как я зашелся в приступе рвущего грудь кашля. Ничего не сказав, он перелил вино в свою чашу, подогрел его в руке.
― Пей. И в дальнейшем постарайся все же одеваться по погоде. Осенью нужно быть особенно осторожным.
Черт побери, я же много раз примерял его маску! Я прекрасно знал, что он не может иначе, и сейчас явно сам себя накручивал ― но происходящее казалось все более неприятным.
Тем не менее, вино из дырявой чаши скоро оказало свое волшебное воздействие, и мир затянулся розоватой дымкой беззаботного веселья.
Ужиная, время от времени я поглядывал на руки Лонли-Локли: не так часто их удавалось рассмотреть без перчаток. Узкие запястья, сильные длинные пальцы, исчерченные рунами ногти. Удивительная все-таки магия! Мир после вина казался на редкость теплым и уютным; поэтому в какой-то момент я, не думая, перехватил ладонь Шурфа и потрогал магические знаки пальцем. Казалось, из-за этого должно было случиться что-то невероятное, вроде снопа искр, но на спецэффекты реальность на сей раз пожадничала. Под моей рукой была обычная теплая ладонь; странное сочетание нежной кожи и твердости под ней. Да уж, эти руки явно не привыкли к трудной грязной работе. Хотя, конечно, философский вопрос ― какую работу можно считать «трудной» и «грязной».
Только подумать, какие толпы народу взмах этой руки уже обратил в пепел… Я неожиданно для себя фыркнул.
― Что? ― сдержанно осведомился Шурф.
― Голая смерть.
— Что?! ― он лишь слегка позволил проявиться своему изумлению, но и то хлеб.
Меня уже трясло от смеха. Кажется, я перепутал бенгальский огонь и бикфордов шнур, но ничего не мог с собой поделать.
― Согласно фольклору моего мира, смерть ходит в балахоне. В одних традициях это женщина, в других мужчина, ну не суть важно. В балахоне, понимаешь? И твои руки ― они смерть. А сейчас ― как будто голая смерть…
Продолжая тихонько посмеиваться, я снова погладил его ладонь, проводя указательным пальцем то по косточкам кисти, то по впадинкам между ними. С одной стороны ― немыслимая наглость вообще-то, с другой ― да что такого? Это же просто руки.
Шурф на сотую долю градуса склонил голову.
― Смею напомнить, что официально Смерть на королевской службе у нас ты.
― Ну, это вопрос запутанный. Прямые-то обязанности, так сказать, на тебе. Да и потом, ты ведь первым носил этот титул. Я скорей… младшая Смерть, что ли? Видишь, даже униформу твою донашиваю в некотором смысле. Все как в нормальной семье принято.
― Не думаю, что у Смерти могут быть младшие родственники, ― помолчав, отозвался мой коллега неожиданно мягко. ― Хотя кто знает, какие у них возникают взаимодействия.
Что-то в голосе Шурфа заставило меня поднять взгляд ― и по телу тотчас прошла волна дрожи. Ощущения были как у человека, на которого сквозь прутья клетки смотрит тигр. Решетка еще существовала, но я словно впервые увидел того, кто всегда находился за ней: не его глазами, как во время обмена Ульвиара, не одурманенного травой, как в Кеттари, ― на меня смотрели ясные и голодные глаза хищника.
Оцепенев, не отводя взгляда, я бессознательно продолжал водить пальцем по его руке.
Шурф первым прервал зрительный контакт ― чуть прижмурился, отвел взгляд и, помолчав, заметил:
― Знаешь ли, в силу ношения перчаток я не так часто чувствую руками окружающим мир. И оттого все ощущения становятся… гораздо острее.
Смыслу было тесно в этих словах, он раздирал их изнутри. Я невольно сжал руку друга ― то ли успокаивающе, то ли… да ну, успокаивающе, конечно.
После этого пожатия был как раз подходящий момент, чтобы разорвать прикосновение, налить еще вина, пошутить ― короче, замять инцидент. Но если сделать так, получится, будто я воспринял слова Шурфа как упрек или испугался их ― а мне не хотелось, чтобы он так думал.
Понятно, что мы не вечно будем за лапки держаться ― тоже еще, два самых грозных убийцы королевства в роли шерочки с машерочкой, так, чего гляди, и до хихиканья дойдет прям на заданиях ― так что скоро я все равно отпущу его ладонь. Вот прямо сейчас возьму и отпущу.
Слегка отдернув руку назад, Шурф сплел пальцы с моими.
Я чувствовал, что он смотрит на мои ключицы: по ним будто водили огненным кубиком льда, но ответить на этот взгляд казалось невероятно трудным, словно пространство там уплотнилось.
Я невольно отметил, что его пальцы длиннее, жестче, гораздо светлее моих ― где уж там загорать под перчатками ― а потом все же начал поднимать взгляд, абсолютно точно понимая, что сейчас случится что-то необратимое. Но не успел: реальность наконец очнулась и решила подыграть драматичности: за окном раздался такой грохот, что я от неожиданности чуть не взвился до потолка, если бы не удержавшая меня рука.
Последние раскаты грома перетекли в шум ливня; мы подошли к окну, по-прежнему держась за руки. Я вцепился в Шурфа так, словно боялся потеряться в незнакомом месте: точно знал, что если отпущу его ладонь сейчас, то прикоснуться второй раз уже не решусь. Долго не решусь, а вероятнее всего никогда. С другой стороны ― почему меня это вообще беспокоило?
Новая вспышка молнии была такой яркой, что мне представился небесный фотоаппарат и ангелы-папарацци, со смешками рассматривающие нашу фотографию. Ну и ладно.
Дождь усиливался, от окна ощутимо тянуло холодом, и жесткая ладонь Шурфа в моей руке казалась последним источником тепла в мире. Это было абсолютно прекрасно. Это было совершенно неправильно.
― Давно такой грозы не видел, ― пробормотал я вполголоса ― не то, чтобы как-то разбавить паузу, не то, чтобы заглушить собственные беспокойные мысли.
― Что ты сказал? ― Шурф склонился ко мне, приблизившись к самому лицу. Его дыхание обожгло щеку, и сердце болезненно ударилось в ребра, как будто рванулось навстречу.
― Гроза сильная! — поразительно, но первое слово я умудрился прохрипеть, а второе — пропищать.
― Вот как, ― он отодвинулся. Помолчал и добавил: ― Да.
Его большой палец на полсантиметра сместился на моей ладони и вернулся ― бледная тень поглаживания.
Чувство незавершенности было мучительным. В то же время между нами как будто протянулась новая нить ― я почти физически чувствовал ее, как что-то болезненное: наверное, так рыба ощущает натяжение лески поймавшего ее крючка. Или то были его ощущения? Да, его ― физический контакт усилил эмпатию, и сейчас мой организм, как обычно, пытался оттянуть на себя чужое страдание.
Мне было стыдно его чувствовать ― так, словно я украдкой читал чужой дневник, ― но боль перетекала, не спрашивая. Мучение такое застарелое, что уже стало частью жизни; память о том, что каждый день, каждый день уже несколько лет леска то натягивалась до острой, режущей боли, то слегка отпускала и провисала — только вот тогда начинало ныть уже сердце.
Это знание заставляло дрожать что-то внутри меня. Как ушибленное место, которое все время хочется трогать, оно требовало испытать себя, Шурфа, мир ― и, чувствуя себя подлым мальчишкой, мучающим пойманное животное, я чуть слышно шепнул что-то бессмысленное. Леска задрожала, леска натянулась. Рука чуть сильнее сжалась на моей ладони. Шурф снова немного склонился ко мне.
― Что ты сказал?
Натянутая до предела нить звенела, тянула и рвала по живому, но моим сердцам мало было этой боли, она уходила в них, как вода в пересохшую землю — и я снова пробормотал что-то бессвязное так, что не расслышал сам себя. Как я и ждал, Шурф еще сильнее приблизил лицо ко мне. Я молчал. Он склонился еще немного ниже. Прядь, выбившаяся из-под тюрбана, коснулась моей скулы.
До касания кожи к коже оставалось ничтожное расстояние, меньше миллиметра, наверное.
Бездна. Граница между несбывшимся и воплощенным.
А потом был короткий, ледяной, обжигающий поцелуй в шею, от которого по всему телу прошел озноб, но Шурф уже отодвинулся, как ни в чем ни бывало глядя в окно — только рука сжалась на моей уже до боли. Впрочем, кажется, он сам не заметил этого.
Меня трясло. Однозначно рушилась ― при моем же активном участии ― одна из главных основ моего мира.
Я никогда не думал о наших отношениях с такой точки зрения, но теперь оказался в ситуации человека, нашедшего Большую Красную Кнопку с надписью «ни в коем случае не нажимать». До какого предела он может дойти? До чего могу дойти я? Если я проявлю какую-то инициативу, прочтет ли он мне лекцию о недопустимости неуставных отношений между коллегами, подкрепленную каким-нибудь п.6 §18? Мало ли, может, его поступок как раз в рамках служебного устава: может, целовать коллег в шею разрешено, если луна в третьей четверти, ветер с севера, а со времени выплаты последнего жалования прошло не менее четырех дней.
Я понял, что хочу потянуть за леску изо всех сил ― порвется ли? Вырвет ли крючок из его тела? Разрежет ли мне руки?
Я хочу стереть неприятное впечатление, оставленное его докладом. Хочу увидеть его живого ― не на Темной стороне, а здесь и сейчас. Хочу посмотреть на его лицо, когда ему хорошо. Мне интересно, будет ли он закусывать губы и до какого момента станет считать секунды вдохов. Мне всегда хотелось расшевелить его, но никогда не приходил в голову настолько простой и действенный, вероятно, способ.
Молча глядя на струящиеся по стеклу капли дождя и растворенный в них свет фонарей, я уже откровенно гладил ладонь Шурфа, прощупывая тонкие косточки. Он не шевелился, его рука лежала в моей расслабленно и почти безвольно, так что я давил все сильнее, уже царапая кожу и злясь на свои короткие ногти, уже почти пытаясь на самом деле ранить его до крови. Я хочу еще какой-то реакции!
В какой-то момент я сжал ладонь изо всех сил, искренне пытаясь сделать больно — после чего Шурф плавно, как в танце, развернулся, отбрасывая в сторону мою руку, шагнул вперед и прижал меня к стене.
Сильные руки прощупывали мои плечи, как я ладонь секунду назад; поглаживали, надавливали, и все это было так приятно, что я невольно ежился от удовольствия, что выглядело довольно странно при моем ― я знаю ― настороженном взгляде. Зато его собственное лицо казалось настолько застывшим, будто вся жизнь ушла в руки; одни только глаза горели не то отраженным светом фонарей, не то внутренним огнем.
Очень быстро, однако, вызванный неожиданностью испуг прошел, и мои мускулы немного расслабились, отчего прикосновения к плечам стали еще слаще.
Тело было в восторге ― но в то же время меня злила явная точность этих движений. От точки А переместитесь к точке Бэ, проверните под углом 30 градусов. Не ласки, а инструкция к сборке шкафа.
Сейчас казалось, что из-за личины, беспощадно контролировавшей его поступки, по некой утвержденной схеме можно пройти через саму его жизнь. Дружба, начавшаяся с традиционного хлопка по спине, с соблюдением традиционных правил и условностей. Ну, или там ― выверенные ухаживания, выверенный секс. Выверенное прощание. Может, он даже грустить потом вынужден по стандартному образцу ― как бы ни исходил кровью и криком тот, настоящий?
Умом я понимал, что это неправда или правда в очень малой степени, но мне уже нестерпимо хотелось сорвать эту маску. Сейчас я воспринимал ее уже как что-то не просто отдельное от сущности Шурфа, но враждебное ей: будто заползшую на его тело ядовитую тварь, будто ошейник шипами внутрь, ― и я чувствовал, как с каждым прикосновением к моему телу все сильней давят и впиваются в него эти шипы.
Руки продолжали разминать мне плечи, понемногу приближаясь к шее.
Скорей всего, происходящее все еще можно было свернуть в шутку и выйти из ситуации так, чтобы не пострадала ничья гордость. Соврать, что меня вызвали, даже просто исчезнуть, позже свалив это на мои невообразимые отношения с реальностью…
Я положил руки Шурфу на плечи. В его глазах мелькнуло новое выражение, но дыхание стало лишь размереннее и глубже, а движения остались таким же отточенными. Ладно, попробуем иначе: я накрыл его ладони своими, чуть прижал, пытаясь сплести пальцы.
Ура, на сей раз реакция последовала незамедлительно ― он подступил ближе, и, обхватив меня одной рукой за талию, второй сжал запястье.
― Так чудесно ощущать твою кожу, ― раздался возле уха чуть пьяный шепот. Он засунул руку глубже под рукав, скользнул обхватом ладони по предплечью, погладил большим пальцем внутреннюю часть локтя. ― Здесь чуть грубее, там чуть нежнее… такая роскошная палитра.
Я очень остро чувствовал его пальцы: они касались почти невесомо, но в то же время чувствовалась их сила. Кажется, на подушечке указательного был крохотный шрам. Тем временем его рука вынырнула из-под рукава и легла сзади на шею, поднялась до затылка, так что кожа вмиг покрылась мурашками.
― Знаешь, Макс, у тебя очень приятные на ощупь волосы. Жесткие, но такие гладкие…
Мы не соприкасались бедрами, но я чувствовал, как Шурф начинает явно бессознательно чуть-чуть двигать ими. Кончики пальцев скользнули по моей щеке, по челюсти, по сонной артерии, после чего ладонь опустилась ниже (жаль, что уже по ткани) и легла на грудь напротив сердца.
Как же ярко светились его глаза.
― У тебя лоохи из отличного материала.
― Но.
― Но.
Я сам расстегнул фибулу, и ткань, кажется, просто стекла с тела. Шурф смотрел на меня, не отрываясь и не двигаясь, все с тем же бесстрастным выражением. Спохватившись, я лихорадочно начал стаскивать через голову скабу, слегка запутался и все еще пытался от нее освободиться, когда ощутил горячие жесткие ладони на талии.
Хотелось замереть прямо так — в том, чтобы не видеть его, была особая прелесть, вот только одежда на голове выглядела нелепо. Двигаясь так аккуратно, словно любое резкое движение могло его спугнуть, до истомы вчувствываясь в прикосновения больших пальцев, поглаживающих живот, я избавился наконец от проклятой тряпки и поднял взгляд.
Тюрбан Шурф уже успел потерять, но белая одежда, по-прежнему безупречная, вызывала чувство нереальности происходящего. Она казалась холодной.
Я стоял перед ним обнаженным, с откровенной эрекцией, которая почему-то вызывала чувство еще большей беззащитности: вот, я весь открыт, я на виду, почему ты прячешься от меня?
Сердце колотилось где-то в горле. Реальность уплывала из-под ног, я испытывал ощущение невесомости — не физической, но душевной. Не было больше полюсов: правильно, неправильно. Если это такой способ разбить ледяную маску ― тем лучше.
Я уже понял: не нужно ни о чем просить, ничего доказывать. И даже показывать, наверное. Ключом были руки. Взяв Шурфа за запястье, я медленно повел его ладонь ниже.
Сердце ушло… нет, не в пятки, задержалось где-то на полпути. Ждало эту руку в условленном месте. По крайней мере, судя по пульсации, можно было подумать именно так.
Ладонь медленно скользила вниз по животу; уже опустилась ниже пупка; уже коснулась волос.
Мы, не отрываясь, смотрели в глаза друг другу ― почти с вызовом, как будто проверяя, у кого первого сдадут нервы. Разум скулил, пытаясь напомнить, что нам вообще-то еще работать вместе, но с тем же успехом комар мог бы попытаться перекричать бурю.
Когда же горячая рука наконец достигла цели, я, зажмурившись, неожиданно для себя закрыл лицо ладонями и плотнее прижался лопатками к стене, одновременно жадно подавшись бедрами навстречу.
Однако пока что Шурф просто изучал меня. Дразняще-невесомо коснулся головки, слегка, даже не сжимая, а просто трогая, прошелся по всей длине, переместил ладонь на яички, снова, уже крепче обхватил член.
Я понял, что тоже хочу его потрогать. Не открывая глаза, положил руку ему на лицо ― пока что смелости хватило только на это, ― попытавшись, как он и говорил, ощутить оттенки прикосновения. Под ладонью была чуть обветренная щека; под кончиком среднего пальца ― тонкая и нежная кожа виска, под большим пальцем ― прохладные сухие губы. Шурф приоткрыл рот, и я невольно чуть скользнул внутрь, прикоснувшись к языку.
Тактильные ощущения мешались: палец, погруженный в горячее и влажное, член в хватке сильной ладони, его рука, сжимающая мое бедро, моя рука, перекочевавшая на его задницу и пытавшаяся притянуть к себе ― калейдоскоп ощущений, одно восхитительней другого.
Постанывая, я схватил Шурфа за затылок, впившись в его губы и попытавшись прижаться пахом к паху, насколько это позволяла разница в росте.
Не знаю, насколько «техничным» был его поцелуй, но это уже не имело значения ― слишком хорошо, слишком жарко. Предельно яростно, предельно нежно вцеловываясь друг в друга, соприкасаясь языками и то проводя ими по губам, то пытаясь проникнуть как можно глубже, мы сжимали друг друга в таких объятиях, что еще немного ― и затрещали бы ребра.
Ткань дико мешала, но оторваться от Шурфа, чтобы его раздеть, казалось невозможным. Комкая белую одежду, я вдавливал в худое тело пальцы, пытался ощутить мускулы, потом кости, прощупать каждый нерв, ощутить пульсацию крови, самой жизни под этой кожей. То, как сильно колотилось у него сердце, я ощущал и своей грудью, прижимающейся к его груди, и рукой, ласкавшей его спину; и эти быстрые удары казались мне самой сильной и чувственной лаской, по сравнению с которой все, что может происходить ниже пояса ― лишь слабая тень настоящего удовольствия. Я прижимал ладонь все плотнее; и сердце его казалось волшебной птицей, бившейся совсем рядом с моей рукой, и к нему уже отчаянно хотелось прикоснуться напрямую ― только нажать еще немного, и вот сейчас, сейчас…
…Очнувшись, не успел я толком перепугаться подобному капризу и попытаться нащупать кнопку «отменить» для вершительских желаний, как Шурф, разорвав поцелуй, прижался щекой к щеке и шепнул:
― До конца?
Было ясно, что он не просто оргазм имеет в виду, а окончательную близость. И хотя мысль об этом спровоцировала банальный страх боли и еще десяток мелких страхов, отступать тоже было глупо. А иначе что? Лицемерно убеждать себя, что произошедшее «не считается»? Оставить ситуацию висеть в воздухе? Начать его избегать? Я уже решил снять с него маску ― и сейчас мое упрямство было решающим аргументом.
Я кивнул и не успел даже закончить это движение, как мы соскользнули на пол.
Прохладный мягкий ковер под лопатками был необыкновенно приятен. Шурф стоял на коленях между моих ног и даже сквозь складки лоохи было видно, как он заинтересован; зато лицо, как и следовало ожидать, оставалось каменным, будто у президента всегалактического покер-клуба.
Ладно, Темные Магистры с ним. Понятно, что и его мимика, и его интонации сейчас будут врать. Правдой были только прикосновения, и все, что я мог сделать для своего ― друга? любовника? ― это отдаться в их власть.
Я закрыл глаза, слегка раскинув руки и запрокинув голову; через несколько секунд раздался шелест, ткань проехалась по моей ноге и, кажется, оказалась на полу где-то сбоку. Через секунду Шурф склонился ближе, так что я наконец-то чувствовал тепло его тела.
Интересно было бы на него взглянуть, но в то же время не хотелось разбавлять остроту тактильных ощущений, так что, не открывая глаз, я потянул руку к самому интересному. Пальцы коснулись шелковистого бедра; чувствуя, как полыхает лицо, я провел ими немного в сторону и наконец заставил себя дотронуться до нежной горячей кожи члена. Собственная храбрость оказалось невероятно возбуждающей, так что, пока Шурф целовал и вылизывал мои шею и уши, я уже с удовольствием оглаживал его достоинство, проводя пальцем по жилкам и размазывая по головке проступившую каплю смазки.
Тяжелые ладони легли на плечи, скользнули вниз по груди, по животу; тепло близкого тела сменилось прохладой, а член выскользнул из рук. Не открывая глаз, я просто ждал, что будет дальше.
Шурф немного повозился между моих ног, как будто укладываясь, а затем таза коснулись его волосы. Ощутив теплое щекочущее дыхание, я нетерпеливо вскинул бедра, но он тут же с силой прижал их к полу, не давая пошевелиться.
Пару секунд промедления ― и наконец горячий мокрый язык коснулся головки, вырвав у меня совершенно бесстыдный стон. Черт побери, если попытка «разбить маску» награждается именно так, я готов колотить их оптовыми партиями, по сто штук на дню!
Упоительно нежные губы, чуть заметные прикосновения зубов, язык, то ласкающий самые чувствительные места, то влажно проходящий по всей длине ― кажется, я был уже на грани сумасшествия. Невольно пытаясь протолкнуть член глубже, я со стоном вцепился Шурфу в волосы и с силой надавил на его затылок; через мгновение, отпрянув назад, он с такой силой укусил меня за руку, что я едва не завопил от боли и, распахнув глаза, долю секунды рассматривал ладонь. Казалось странным, что все пальцы на месте и той же длины, что и раньше.
Все-все, понятно, больше так не делаем ― я вскинул руки ладонями вверх, показывая, что полностью отдаюсь в его власть. Прошло еще несколько секунд мучительного промедления. Шурф стоял на четвереньках, опираясь руками о мои бедра, и, определенно, это было роскошное зрелище. Освещение в самой комнате уже погасло, и на нас падал только золотистый свет уличных фонарей.
На мгновение Шурф поднялся на колени, потянулся, с явным удовольствием показывая мне свое поджарое тело ― а затем вернулся к прерванному занятию, при этом так прогнувшись в пояснице, что узкие бедра остались самым бесстыдным и вызывающим образом приподняты.
Я не кончил в ту же секунду только потому, что он нажал на какую-то точку в промежности, как будто перекрывшую возможность оргазма. Ладно, такое можно и потерпеть.
Слюна стекала по члену; Шурф осторожно размазывал ее между ягодиц, и под его пальцами она, кажется, густела и становилась более скользкой. Так долго балансировать на грани разрядки было запредельным ощущением: мне хотелось, чтобы это кончилось как можно скорее, и в то же время ― чтобы это никогда не кончалось. Приласкав мошонку, Шурф некоторое время гладил и массировал отверстие; наконец осторожно ввел пальцы (самую малость больно, но в целом неожиданно приятно) и чуть пошевелил ими внутри (ух ты!).
В голове отчетливо прозвучала его Безмолвная речь: «Здесь тебя тоже очень приятно трогать».
Засунув руки себе под поясницу, чтобы снова невольно не схватить его за волосы, я опять открыл глаза. Я просто обязан видеть, как он это делает. Очень подло, наверно, но я же теперь всегда буду вспоминать этот момент, когда он вновь примется занудстовать.
Почувствовав мой взгляд, Шурф полувопросительно, полулукаво поднял на меня глаза. Пальцев было уже больше, а губы и ладонь второй руки сжимались все плотнее, и я был на грани того, чтобы умолять позволить мне кончить, но в этот момент все прекратилось.
Я лежал, облизываясь и тяжело дыша. Предпринимать ничего и не пытался ― все равно ведь сделает, как захочет.
Горячие ладони нажали на внутреннюю часть бедер, шире разводя ноги в стороны и приподнимая их.
…Возвращаясь к нашей беседе, «умереть» ― значит, позволить смерти взять себя. Если рассматривать вопрос в таком ракурсе, то я, собственно, и умер под тем окном. И это было прекрасно: вероятно, Шурф все-таки использовал магию, но слишком уж неприятных ощущений от проникновения не возникло, а отголоски боли только придавали происходящему своеобразную прелесть.
Некоторое время он лежал неподвижно, и мы зацеловывали лица друг друга, и шептали что-то смешное и нелепое, почти неслышное из-за ливня, и мне почему-то было ужасно жаль себя, а еще больше ― его, и прошлое вдруг показалось таким страшным, но теперь все обязательно должно было наладиться, обязательно …
Наконец неподвижная наполненность внутри стала неприятной, и я осторожно подался Шурфу навстречу. Он эхом отозвался на мое слабое движение; второй раз толкнул уже сильнее; с каждым покачиванием бедер входя с чуть большим размахом, он раз за разом шептал, как заклинание, неверяще вглядываясь мне в лицо:
― Это ты, это ты, это ты….
Я погладил его по щеке, пытаясь вложить в эту нехитрую ласку все, что не мог выразить словами из-за сжавшегося горла, потянулся, чтобы поцеловать ― но в этот момент порыв ветра распахнул окно, и косые струи дождя мигом залили чуть не половину комнаты. Большая часть ледяной воды досталась Шурфу, конечно, и он на миг всем телом прижался ко мне, от неожиданности засмеявшись первый раз за весь вечер.
Новый раскат грома смешался со стуком рамы, ударившейся о косяк; ветер снова обдал нас потоком ливня, но на сей раз, очевидно, защита уже стояла: подсвеченные фонарями капли зависли в воздухе, перетекая, сливаясь и дробясь, как в невесомости. Впрочем, долго отвлекаться на это зрелище я не рискнул: Шурф смеялся все громче, уже взахлеб, а это значило ― шутки кончились.
Фонари словно враз отказались его освещать, и сейчас я видел только нависающий над собой черный силуэт со сверкающими серыми глазами: наверно, такого цвета мог бы быть электрический шторм. Эта сама по себе эпичная картина воспринималась тем острее, что я чувствовал его внутри себя, чувствовал, как он железной хваткой сдавливает запястья, пока даже не двигаясь, только заново присматриваясь ко мне.
Лица коснулось его дыхание, а светящиеся глаза теперь были совсем рядом. Несколько мгновений Рыбник откровенно, с удовольствием принюхивался.
Я лежал, оцепенев. Ну и что теперь делать? Сопротивляться уже как минимум глупо. Поздороваться? Спросить, как дела? Пожаловаться на погоду?
По счастью, мой визави сам избавил меня от лихорадочных размышлений ― он зашелся новым коротким приступом захлебывающегося смеха, перехватил мои ноги под коленями и дернул на себя, резко входя до упора.
Ахнув, зажмурившись и судорожно выгнувшись, я слушал и чувствовал его частое, рваное, обжигающее, стонущее дыхание; и каждое мое мгновение состояло из: глубоко, скользко, больно, очень страшно, истерически весело, нестерпимо сладко.
В какой-то момент он явно попытался укусить, но из-за собственных же движений промахнулся, фыркнул и опять засмеялся; самым неожиданным для меня было то, что и я засмеялся вместе с ним.
Худые бедра оставляли синяки на ногах, толчки становились все грубей и размашистей, и движение внутри провоцировало настоящий пожар. Я помню, что цеплялся за его влажные плечи; не помню только, было ли это попыткой оттолкнуть или притянуть еще ближе.
Следующая молния ударила неподалеку, так что от грома зазвенело все стекло и едва не подпрыгнула мебель; ревниво прильнув ко мне и плотней прижав своим телом к полу, Рыбник злобно фыркнул в сторону окна. Он что, от перевозбуждения спутал грозу с реальным соперником? Впрочем, сейчас я знал, что за подобную добычу он не задумываясь вступил бы в схватку и со стихией, и со всеми громовержцами вместе взятыми.
Кажется, через пару мгновений он убедился, что на меня пока больше никто не претендует; штормовые глаза снова оказались напротив, и жадные движения бедер возобновились. После короткого перерыва удовольствие вдруг стало еще острее, и я, с наслаждением вдыхая запах наших разгоряченных тел и слушая шлепки кожи о кожу, уже охотно подался навстречу, насаживаясь и пытаясь вылизывать ему шею. Эта инициатива была встречена одобрительным прерывистым стоном; стон перешел в рычание и вдруг, вцепившись мне в волосы, Рыбник выкрикнул:
― Ты мой, да? Ты мой?!
В его голосе было столько угрозы, как будто, скажи я «нет», он уничтожил бы не только этот мир, оскверненный моим отказом, но ударной волной и все окрестные.
В его голосе было столько отчаянной мольбы, словно он даже не себя, а собственного ребенка пытался избавить от жутких пыток.
И я, цепляясь за него, отталкивая, прижимаясь, выгибаясь под ним, чувствуя, как его напряженная плоть скользит внутри, оставляя на его плечах и ключицах кровоточащие следы поцелуев, мог только шептать:
― Да, да, да…
Я не думал, что болью можно наслаждаться, как самым дорогим вином. Я не думал, что хорошо может быть до слез и проклятий.
А потом его рука соскользнула с плеча, глубоко оцарапав лопатку, он выгнулся, яростно вжимаясь бедрами в ягодицы, застонал мне куда-то в плечо и наконец замер, навалившись всем весом.
…Я лежал, любуясь плавающими в воздухе золотистыми каплями воды и дыша на шесть, чтобы помочь Шурфу прийти в себя. Рваные и прерывистые движения его ребер в самом деле постепенно успокаивались, синхронизируясь с моими ― а когда они стали двигаться даже медленнее, я наконец позволил себе нетерпеливо ткнуться членом ему в живот: ну честное слово, это уже хамство!
Он осторожно вышел, ласково прикусил ухо и еле слышно шепнул:
― Хорошо, теперь ты. Как хочешь?
О-о-о. Бурная фантазия сразу подкинула множество вариантов, хватит на пару лет неустанного труда (одно только воспоминание о его приподнятых бедрах чего стоило); жаль только, что шевелиться было все трудней. Но вот нажать рукой ему на плечо оказалось вполне по силам.
Было так сладко ждать, пока Шурф, дразнясь, вылизывал шею и прикусывал соски, что я даже не пытался его поторопить. Наконец, дойдя до паха, он потерся щекой о внутреннюю сторону бедра, провел пальцем между ягодицами, шепнув:
― Так приятно смотреть, как ты истекаешь моим семенем.
Коротко поцеловав живот, он мягко нажал на ту же точку, что и прежде, сняв наконец невидимый блок.
Потом было жарко и мокро; потом он наконец позволил обеими руками вцепиться себе в волосы, направляя движение и вколачиваясь в горло так глубоко, как мне хотелось; прикосновения языка, губ и рук, дыхание и поцелуи самых чувствительных точек слились сверкающим водоворотом.
Первый раз в жизни оргазм вызвал у меня временную потерю зрения: вместо привычной комнаты перед глазами некоторое время плавали светящиеся разноцветные пятна.
В этой блистающей темноте, однако, я чувствовал, как он еще раз медленно обвел языком головку, собирая последние капли, губами мягко расправил кожу. Помедлил мгновение, явно усмехнулся — и все зависшие в воздухе капли воды наконец рухнули на нас ливнем.
Я расхохотался от неожиданности. Ну, то есть как расхохотался ― во всяком случае, немножко чаще подышал. На большее сил не оставалось. Шурф тоже засмеялся — тихо, чуть слышно — и принялся слизывать с моего тела воду.
Дождь за окном продолжался, но стал монотонным и успокаивающим. Я расслабленно наслаждался прикосновениями его языка, скользившими по телу волосами, его дыханием на коже и иногда прижимавшемуся к ней холодному кончику носа.
Наконец, с добросовестностью мамы-кошки избавив меня от дождевых капель, Шурф улегся рядом. Приподнявшись на локте, я с улыбкой смотрел на него: расслабленного, полусонного, счастливого. Настоящего. Слегка прикоснулся губами к губам, даже не размыкая их, и снова принялся вглядываться в умиротворенное лицо ― как на лучший в мире, с невероятным трудом доставшийся приз. Это была не маска равнодушия, но настоящее, в кои-то веки искреннее спокойствие, когда даже правильное дыхание не требовалось ― ему было нечего сдерживать.
В этой космической безмятежности он был так красив, что утихшее желание снова разгорелось до головокружительной степени ― так, что я больше не мог себя сдерживать. Я подозревал, что скоро на меня накатят дикий стыд и чувство неправильности произошедшего — но сейчас они были где-то далеко, как те капли воды, что он удерживал в воздухе. Второе сердце абсолютно точно знало, что нужно делать, что куда вводить и как правильно действовать, чтобы ему не было больно. Улыбнувшись, я погладил Шурфа по груди и еще раз легонько поцеловал его в скулу.
А потом вонзил руку ему под ребра.
Боль была раздирающей.
Шурф распахнул глаза с застывшим в них выражением беспомощной ярости. Кажется, он хотел перехватить и отвести мою руку: я ощущал это желание в его сердце, хотя он не мог сейчас пошевелить даже пальцем.
Я очень быстро достиг цели. Тугой, гладкий комок мускулов наконец-то бился прямо в ладони, сладко толкался мне в пальцы, и я не смел сжать их даже капельку сильнее, упаси и Темные, и грешные магистры, и все боги миров небесных, земных и подземных; от боли по лицу градом текли слезы и кровь из прокушенной губы, но я не мог заставить себя убрать руку ― слишком уж велико удовольствие! ― кончиками пальцев поглаживая сердце и подчиняясь его биению.
Кровь из прокушенной губы, разбавленная слезами, капала на грудь Шурфа, затекала мне под руку.
Кажется, еще следует что-то сказать… или это необязательное пожелание? Приказывать ему что-то я никогда не посмел бы. Нужно быстро понять, что самое важное.
― Я… твой.
А потом я отдернул руку и, падая на спину, еще увидел, как Шурф подскочил, в бешенстве нависая надо мной; по счастью, тело тут же с облегчением потеряло сознание.
***
…Когда темнота неохотно отступила, я лежал на диване, головой на коленях у смерти, и ее рука лежала на моем плече. Смерть пахла грозой и сексом. Смерть была обнажена, исцарапана, искусана и упоительно красива.
Дождь уже затихал. С улицы доносились голоса запоздавших прохожих ― надо же, оказывается, в мире есть другие существа, кроме нас. Я слабо улыбнулся.
― Не думал, что моя смерть будет так прекрасна, ― не ожидания дальнейших уточнений, я пояснил: ― Смотри ― ты смерть и ты мой.
Уже на последнем слове я подумал, что последнее утверждение было довольно-таки самоуверенным; однако Шурф, помедлив секунду, серьезно сказал:
― В таком случае тебе повезло, потому что твоя смерть желает тебе вечной жизни.
Я притянул его ладонь к губам и поцеловал.
― Макс, ты такой дурак.
Ага, начинается. Ну и ладно, на этот раз я и вправду заслужил.
― Я постараюсь искупить вину, ― пробормотал я ему в ладонь. ― Хочешь, завтра пару-тройку персональных миров тебе создам? И тоже за сердце дам подержать. И боль… разберемся как-то.
― Я б тебя лучше за мозги подержал иной раз, ― буркнул он, пытаясь изобразить раздражение.
― Да хоть за печень. А какой мир тебе сделать?
Шурф молчал. Пауза затянулась; я уже представил себе километровый список требований и заподозрил, что щедрое предложение выйдет мне боком, когда он наконец шепнул:
― Я помню, что ты сказал мне, когда держал за сердце. Теперь, знаешь ли, никогда не забуду. Но знаешь что? Быть с тобой ― все равно что схватить за сердце весь мир. И под «миром» я имею в виду гораздо больше, чем «Мир Стержня». Понимаешь?
― Нет.
Он усмехнулся:
― Ну и ладно.
Мы молчали, слушая, как за окном постепенно утихает ливень.
Смерть состоялась. Похоже, пришло время новой жизни.