Тихо скрипнула дверь, на самой грани слышимости раздались шаги… Хотя Тсуна не был уверен, что слышал звук — он всегда передвигался абсолютно бесшумно. Иногда ему казалось, что Такеши левитировал над полом, а не шёл. И научился этому лишь с одной единственной целью: чтобы не будить его по утрам.
Но Тсуна всё равно просыпался: чувствовал, как Такеши осторожно выбирался из объятий, мельком касаясь шершавыми, обветренными губами кожи его плеча, и шёл в душ. Вода за закрытой дверью шумела едва слышно, но он успевал сладко потянуться в мягкой постели, изгибая спину до хруста позвонков, выворачиваясь бёдрами, вытягивая каждый палец на ногах по отдельности, а ладонями упираясь в спинку кровати. Сон уходить не спешил, как и сладкая нега в теле, а ожидание казалось томительно-долгим, поэтому он снова устраивался поудобнее, перевернувшись на другой бок, и утопал в постели. Возвращалась дрёма, но момент, когда Такеши выходил из душа он всё равно не пропускал. И, лениво высунувшись из-под одеяла, наблюдал.
Его хранитель дождя улыбался, довольно и как-то сыто, щуря глаза то ли от воспоминаний прошедшей ночи, то ли просто от хорошего настроения. Обходя кровать, он, совершенно не стесняясь наготы, вставал в метре от окна. Остатки воды дорожками очерчивали рельефное красивое тело, ведь Такеши не пользовался полотенцами. И Тсуна любил ловить моменты, когда сверкнувшая в свете солнца капля, стекала по бархатистой коже, пересекая грудь, скатываясь на торс, очерчивая немного, но не чересчур надутые кубики пресса один за другим, пока не скрывалась в ворсистом паху. И как другие капли, светясь, стекали в тень с плеч, через лопатки, по крепкой спине к поджарым ягодицам.
Такеши стоял так несколько минут и, будто не замечая внимательного взгляда с неприкрытым интересом, начинал разминаться. Это были всего несколько резких сильных движений. Он прижимал попеременно колени к груди, делал повороты корпусом, наклонялся… Под кожей перекатывались, напрягались и расслаблялись мышцы стройного тела, и Тсуна замирал, задерживал дыхание, понимая, что не просто любовался, а гордился, что Такеши целиком и полностью принадлежал ему. И жалел только, что наклонялся хранитель дождя недолго, ведь так Тсуна не мог насладиться видом на ягодицы.
Впрочем, ему ведь нравилось наблюдать. Наблюдать, как лёгкой походкой Ямамото подходил к шкафу, выуживая с полок, казалось, узкие трусы, как тянул и тянул их, медленно проводя руками от икр, задевая впадину под коленями средними пальцами, к бёдрам. Нравилось, как Такеши поправлял резинку с фирменной надписью какого-то модного кутюрье, большими пальцами проскальзывая между тканью и выпиравшими тазобедренными косточками со следами… укусов.
Тсуна мысленно довольно ухмылялся, глядя на них, и думал, что в следующий раз прикусит кожу немного в ином месте, чтобы эти его метки нижнее бельё не скрывало.
А впрочем, их всё равно скрывали брюки. Классические, чёрные, со стрелками. Ямамото надевал их быстро, словно фокусник. Вот он был в трусах, а вот уже стоял в брюках, визуально делавших его ещё более высоким, стройным и до умопомрачения элегантным. Синюю батистовую рубашку Такеши напротив надевал долго и со вкусом, и она скользила, струилась по его рукам, плечам, спине. Кажется, ему нравилась эта ткань, нравилось, каков батист на ощупь, а потому он ласкал своё тело им. И даже заправлял полы в брюки преувеличенно ме-едленно, расправляя каждую складочку, а потом поводил по бокам, устраивал швы на плечах, спускался к рукавам, следил, чтобы не перекрутились в локтях. И только убедившись, что всё идеально — застёгивал сначала рубашку, не трогая лишь верхние пуговицы, а затем и брюки, тоже медленно, всё тянул и тянул собачку замка на ширинке, пока не упирался костяшкой большого пальца в пуговицу.
Тсуна украдкой судорожно выдыхал, лишь усилием воли сдерживая собственное пламя и… желание.
Но Ямамото ничего не замечал или делал такой вид. Он долго возился с ажурными платиновыми запонками, несмотря на ловкость пальцев, всё снова и снова пытаясь поймать петельки узких и жёстких манжетов вместе. Пальцы теребили неподконтрольную ткань, завораживающе плавно, но быстро сгибаясь до тех пор, пока аксессуары не оказывались на месте. Тсуна подарил их не столь давно, и Такеши ещё не успел приспособиться, но явно старался угодить, раз проделывал эту хитрую процедуру, не дрогнув ни мускулом от раздражения!
Галстук, тоже чёрный, Ямамото быстро набрасывал на шею, но потом долго выравнивал длину концов, елозя по воротнику ненавистной удавкой. Её ношения требовал протокол и необходимость выглядеть представительно, но каждый из них, хранителей Вонголы в десятом поколении, по-своему отыгрывался за это. Такеши не был исключением. На фоне тёмной рубашки его смуглая кожа казалось светлой, а обычные движения кистей рук — были танцем, когда Ямамото завязывал какой-то особенный узел галстука, поправляя его и затягивая, но не до конца, а ровно на уровне последней застёгнутой пуговицы рубашки, оставляя ярёмную впадину открытой взорам. И о, как это раздражало многочисленных почитателей консервативных традиций, которых в мафии оказалось чересчур много. Но ведь галстук был? Был. А то, что не затянут… Так дышать было легче. К тому же, Такеши очень шло именно так, с открытой шеей, и он знал это.
Опуская воротник, он задевал большим пальцем левой руки кожу за ухом, там, где был след от засоса, оставленного Тсуной, кажется, неделю назад. Уже не красный, тот тянулся и тянулся по коже шеи, интригуя загадкой о том, где кончается, скрываясь под воротником.
Делая вид, что спит, Савада довольно припомнил, как Ямамото ворчал, когда обнаружил новый след их страсти, да ещё и на открытом участке кожи. А Такеши в этот момент «крался» к прикроватной тумбочке, где оставлял наручные часы — часть того немногого, что осталось от его отца. И Савада не пропускал то, как осторожно он брал их в руки, как проводил большим пальцем по стеклу, словно стирая невидимую грязь или пытаясь затереть царапины, а может, в отражении маленького стёклышка он видел лик отца? Такеши всегда заводил их, бережно-бережно вращая механизм головкой, а потом набрасывал ремешок на запястье, быстро застёгивал и долго вертел на руке, пока не устраивал в нужном и одному ему известном положении.
И почему-то только разобравшись с часами, Ямамото застёгивал ремень, не забывая привязать любимую катану, подаренную когда-то всё тем же отцом. Нежно с ностальгичным выражением лица — вспоминая то ли отца, то ли всё, что натворил этим оружием, исполняя его, Тсуны, приказы — он, легонько касаясь цубы и шнуров оплётки, гладил рукоять. А потом сжимал её, перехватывая удобнее и с тихим лязгом вынимая из ножен: проверял, легко ли извлекается. И сталь, попав под солнечный луч, бросала блик на потолок.
Тсуна в такие моменты, честно признаваясь себе, не чувствовал вины за пролитые хранителем реки крови. Он… просто наслаждался мыслью о том, что сделано это было ради него или по его воле. Это было… особенное, пьянящее ощущение власти. Столь же пьянящее, как одевающийся Такеши.
Пиджак он надевал резко, быстро просовывая руки в рукава и опуская их, натягивая ткань, чем вызывал движение воздуха в комнате. И тогда Ямамото снова наклонялся вперёд, словно желая проверить, что костюм не стеснял движений. Удостоверившись, начинал педантично поправлять стрелки брюк на ногах, чтоб струились идеально-ровно, подтягивал пояс, разглаживал появившиеся под пиджаком складки рубашки, возвращал на место съехавшие манжеты, уточнял, удобно ли расположен воротник…
Тсуна наблюдал за каждым его движением, ловил их, запоминал и готов был поклясться: Такеши, прекрасно зная о том, что он не спит — дразнился. И не зря, ведь если бы ему не хотелось так сильно понежиться в постели дольше — весь маленький ритуал хранителя Дождя летел бы к чертям. Потому что он сам содрал бы с Ямамото рубашку, медленно, отрывая пуговицу за пуговицей, выдёргивая ремень брюк и стаскивая их самих вместе с трусами так же медленно, как тот их одевал. Но… случалось это, к сожалению, нечасто: обязанности ограничивали их во времени.
Мельком посмотревшись в зеркало, Такеши убеждался, что всё идеально, и отправлялся на выход.
— Ты снова забыл булавку для галстука, которую я тебе подарил… — произносил Тсуна хриплым голосом то ли со сна, то ли от зрелища, останавливая хранителя дождя на пороге. Такеши улыбался своей особенной, лукавой полуулыбкой — ставшей особенно волнующей после того, как тот получил шрам на подбородке — и, хитро щуря глаза, почти с насмешкой увиливал от ответа:
— Спи, босс. А мною будешь любоваться ночью…
И Тсуна хмыкал, снова забывая о существовании булавки.
Такеши уже выходил из комнаты, тихо прикрывая дверь за собой, когда вновь погружаясь в сладкую дрёму, Десятый Босс Вонголы Савада Тсунаёши тихо выдыхал:
— Не сомневайся.