Размолвка произошла ожидаемо скоро, но всё же застала врасплох. Ураганы долго сдерживаемых эмоций пронеслись по мыслям, сметая всё на своём пути и оставляя за собой лишь пустоту. И, несмотря на ожидание чего-то подобного, в произошедшее верить не хотелось. Сознание просто отказывалось воспринимать реальность… Поэтому, когда ещё не отзвучал хлопок аппарации, Гермиона уже тянула Гарри в палатку, чтобы усадить за стол и извлечь из своей безразмерной сумочки два стакана и бутылку огневиски, со звоном поставив её у друга перед носом. Гарри, только увидев её, вздёрнул вопросительно брови. Гермиона передёрнула плечами и небрежно ответила:
— Я взяла со свадьбы Билла и Флёр на случай, если нам нужно будет согреться или… расслабиться. Думаю, нам… не помешает расслабиться, — голос Гермионы подозрительно дрогнул, но пустить слезу она себе не позволила. Поттер без слов вскрыл бутылку и разлил по стаканам огненную воду. Выпить хотелось. Всё что угодно, лишь бы не думать о…
Первый бокал они опрокинули в себя залпом, без слов и игнорируя слёзы, выступившие на глазах от алкогольного пойла. Почти тут же, просто переглянувшись, было решено повторить. Вторая порция пошла легче. Но с непривычки в голову быстро ударило и… полегчало. Барьеры, долго сдерживающие ураганы эмоций, накопившихся за время бегства, скитаний по диким уголкам Великобритании, жизни впроголодь в постоянном страхе не столько за себя, сколько за друзей и знакомых, дали трещину. Гермиона шмыгнула носом и, глядя на дно пустого стакана, отчасти жалобно и обиженно спросила:
— Он ведь всегда был таким?
Понятное дело, что речь шла о Роне. О ком же ещё, если в голове до сих пор звучали его обвинения? И ведь она знала! Знала, что он может в любой момент поступить именно так. Но не верила, не хотела верить, отказывалась верить, что Рон действительно способен на… предательство?!
— Всегда, — отозвался Гарри, пытаясь отогнать из мыслей те самые обвинения, которые Рон сгоряча выплёскивал на него.
— И он, конечно, осознает ошибку? — вроде как с надеждой снова спросила Гермиона. Гарри посмотрел на неё. Она ведь знала, что Рон никогда своих ошибок не признавал, не понимал их. Извинялся — да, неловко, как умел, но искренне. А вот понимание того, в чём же именно он ошибался, к нему так и не приходило. Рон не поймёт — как его лучший друг, Поттер знал это точно. Но глядя в глаза лучшей подруги, ещё не затуманенным алкоголем сознанием он понимал, что ей нужна надежда хоть на что-то. Даже если надежда будет обманом.
— Конечно, — выдохнул он, желая поддержать Грейнджер, которой от ухода Рона, было явственно больнее. Но всё равно он корил себя за лживость, которая, впрочем, была очевидна для Гермионы.
— И вернётся, — прозвучало как констатация хорошо известного факта. Это тоже было очевидно для них обоих. Гарри вздохнул:
— Вернётся. Но…
— Но будет поздно, — закончила за него Гермиона быстро. Гарри удивился, но всё же промолчал, вновь наполнив стаканы огневиски. Вертя в руках свой, но не торопясь к нему приложиться, Гермиона призналась, поясняя: — Знаешь, мне надоело терпеть, надеяться, ждать, а потом прощать… Я уже не верю в то, что это когда-нибудь изменится. — Она вздохнула, отпила Огденского и неожиданно жёстко, даже хлёстко заметила: — Вряд ли можно доверять человеку, который оставлял друзей в трудную минуту дважды, причём тогда, когда они особенно сильно нуждались в поддержке. Вряд ли такого человека можно назвать другом.
— Ты же знаешь, это от зависти, ревности, импульсивности… Он всегда был рядом в самую опасную минуту! — горячо возразил Гарри.
— Не из желания помочь, поддержать или защитить, — фыркнула с досадой Гермиона. Она видела, что после стольких лет дружбы, после всего, справедливость её слов Поттер признавать совершенно не желал. Он даже почти не расслышал их! А она чувствовала, что именно сейчас должна сказать обо всех сомнениях, которые гложили её сознание не один год. Поэтому, вздохнув от того, что снова придётся объяснять, она всё же заметила: — Он был рядом, потому что для него все наши передряги были славными и весёлыми приключениями, после которых можно было прослыть героем. Он боялся, когда нам угрожали опасности, но никогда не воспринимал всерьёз тот факт, что действительно мог погибнуть, что ни директора, ни профессоров могло не оказаться рядом! — едко заметила Грейнджер. — Легкомысленный, избалованный не меньше, чем Малфой, — чеканила она ядовито. — Хоть и не богатством, но родительской любовью уж точно. — И Гарри слушал и понимал, что подруга высказывала и его собственные мысли, которые он отгонял все эти годы. Избалованный? Легкомысленный? О да, Рон был поистине таким. Всегда сыт, всегда обогрет… А сам Гарри… был лишён той самой родительской любви, о которой говорила Гермиона. Однако… он не раз представлял себе, каково это жить с родителями, да хотя бы с теми, кто тебя любит. То были сладкие и горькие моменты фантазии одновременно. И теперь, вспоминая их после слов подруги, ему казалось, что это не так уж и плохо — быть избалованным любовью родителей…
— Гермиона, ты несправедлива, — вздохнул Гарри, на этот раз отгоняя неуместные мысли о маме и папе. — Ты же знаешь миссис Уизли. С такой матерью невозможно не привыкнуть к сытости, теплу и уюту.
— Гарри, не пытайся обманывать себя и не оправдывай его, — строго потребовала Гермиона, хлопая по столу ладонью: — Хватит оправданий!
— Что ты предлагаешь? Вычеркнуть его из своей жизни? — мгновенно взъелся Поттер, просто не понимая, зачем подруга завела этот разговор. Тем более после громкого ухода Рона. — После всех опасностей, которые мы пережили вместе? — Он рыкнул, не желая принимать действительность, в которой Рон, такой знакомый и родной с первого курса Хогвартса Рональд Уизли — больше не друг.
— Гарри, послушай! — настаивала Гермиона, чувствуя, что теряет терпение, а это было ей вообще-то несвойственно. — Представь, что если он попадёт в плен, и у него попытаются вызнать, куда ты пропал и чем занимаешься? Что если его будут пытать? А что если будут угрожать расправой над его семьёй? — спрашивала она. — Как думаешь, сколько он продержится, прежде чем сдаст нас? — Гарри взглянул на неё, просто не веря ушам, не веря, что Гермиона действительно это говорила. Ему хотелось возражать, кричать, что Рон — никогда… Но он ведь и сам сомневался в друге. Тот давал повод уже для сомнений, кажется, и не раз. — Мы оказались в такой ситуации, что не можем доверять никому. Даже друзьям. Помнишь, ты и нам с… — она запнулась, потому что рана в душе была свежа, и произнести имя того, кто её оставил ещё не получалось, — нам <i>с</i><i> ним</i> не хотел рассказывать, что поручил тебе Дамблдор? — Гарри помнил. Гарри всё понимал. Действительно понимал. Но друга — лучшего друга, первого друга — всё ещё хотелось защищать, даже перед такими… стальными аргументами. От этого ситуация была противна втройне. Наверное поэтому он и фыркнул несдержанно и едко:
— Тогда может и тебе лучше уйти?! — Мимо глаз мелькнула рука, и, после звонкого шлепка пощёчины, щека запылала от жара и боли.
— Не смей! — взвизгнула Гермиона, оставив Поттеру след от своей ладони. Гарри это внезапно отрезвило, возвращая здравое мышление.
— Прости, — после минутной паузы произнёс он, сглатывая. Ему было стыдно, ведь он невольно обидел ту, что не оставила его наедине с его «миссией». Не оставила, даже когда Рон — в которого она была влюблена — предложил ей выбор между ним и самим Поттером.
Грейнджер молча кивнула, взглядом предлагая выпить снова. Пили молча. Гарри обдумывал сказанное и с тяжестью, поселившейся на сердце, вздыхал.
— Наверное, ты права, как всегда, — некоторое время спустя констатировал он после очередного тяжёлого вздоха. — Просто… — Гермиона закрыла глаза и тихонько произнесла:
— Мне тоже…
В тот день они больше не разговаривали. А допив бутылку Огденского, уже изрядно захмелевшие, они молча собрали вещи, палатку и, убрав защитный купол, аппарировали как можно дальше от злополучного места. На этот раз Гермиона выбрала тихую и уютную, защищённую от ветров с двух сторон холмами, полянку, которую пересекал звонкий ручей. Они молчали и на следующий день, и много дней после, лишь изредка обмениваясь незначительными фразами. Обсуждать им было нечего. Загадки Дамблдора не хотели разрешаться. Они не знали, ни где искать крестражи, ни как их уничтожить. Они не знали, почему Дамблдор пометил в сказках Барда Бидля именно историю Даров Смерти. Предполагали, но не знали наверняка. Они не знали и как открыть снитч. И дни их, бесконечно долгие, были наполнены терзаниями, сомнениями, вопросами и… страхами. Наверное поэтому, время от времени они распивали очередную бутылку Огденского, всё также молча. В сознании, в ощущениях всё ширилась пустота, возникшая после ухода Рона.
Но время шло. Тишина и пустота становились всё более привычными. И однажды стало казаться, что так было всегда. И что это — нормально. Что казалось ненормальным, так это появившееся умение чувствовать друг друга, понимать без слов, только по взгляду или жестам. Это было правильное, но неловкое чувство, что знаешь человека, сидящего напротив, кажется, лучше, чем себя самого, что чувствуешь его присутствие, даже находясь на расстоянии. Но меняло ли это что-то? Нет. Разве что сблизило их чуть больше.
Но всё это продолжалось бы ещё очень долго. Если бы однажды Гермиона после распития одной бутылки огневиски, не предложила бы распечатать вторую. Если бы по радиоприёмнику, который оставил Рон, не заиграла бы неожиданно музыка. Если бы Гарри не предложил потанцевать…
Голова кружилась. Гермиона красиво улыбалась. К её губам тянуло. Глаза Гарри таинственно блестели. Он казался сильным и надёжным. А его объятия — тёплыми… Любые, даже самые бесстыдные прикосновения друг к другу казались естественными. И вечер, с неумелым, но приятным танцем, незаметно перешёл в ночь страсти…
А утром, очнувшись в объятиях Гарри, чтобы избежать возможных неловких объяснений, Гермиона в очередной раз предложила огневиски. Только места для неловкости в их всё более странной дружбе, по мнению Гарри, не осталось. Поэтому он сказал, что пора завязывать с алкоголем, и сам заварил крепкого душистого чаю. Она тогда долго грела руки о кружку и вдыхала аромат каких-то трав, которые он нашёл где-то на очередной поляне. Он тогда долго смотрел на неё и думал о том, что совсем перестал чувствовать влияние крестража и что дышалось невероятно легко. И оба не заметили, как ощущение пустоты заменилось каким-то другим, совсем новым и совершенно непонятным ощущением уюта.
А ещё оба старались не думать о произошедшем… Несколько часов. Пока Гермиона не отбросила в сторону проснувшиеся было девичьи сомнения, решив, что так будет лучше, что доверие, понимание и взаимоуважение стоят больше обречённой любви. Она всегда славилась решительностью, а потому юркнула в постель к Гарри следующим же вечером. А Гарри сомнения не терзали ни минуты. Просто выбор он предоставил Гермионе, решив, что ответственность за последствия возьмёт на себя.
И мир сразу как-то неуловимо изменился. Суровая реальность жизни на военном положении, конечно, таковой и оставалась, но изменилось отношение к ней. И чем больше проходило времени, тем меньше они ждали возвращения Рона и думали о том, как его встретят и что ему скажут. Не такого ожидал младший Уизли, когда всё-таки вернулся. И оправдания о том, что хотел сделать это сразу, но из-за магической защиты палатки, которую они каждый раз ставили, не смог их найти — застряли у него в горле, когда он увидел, как… совсем не по-дружески Гермиона обнимала Гарри. Наверное, тогда-то он и понял наконец-то, что действительно сплоховал, ошибся так, что у его друзей было полное право его не прощать. Тогда он понял, что действительно стал третьим лишним и только сам был в этом виноват.
Гарри и Гермиона, переглянувшись, в один голос заявили, что прощают, но… как прежде уже ничего не будет. Рону было горько и гадко, но, к его чести, он сумел это принять. Попросил звать, если нужна будет помощь, и опять ушёл, не решившись испытывать судьбу снова и влезать между теми, кого всё ещё считал друзьями. Гарри тогда снова остался наедине с Гермионой. И оба считали, что это к лучшему. Все беды, выпадавшие на жизнь Мальчика-Который-Выжил и его верной подруги, они с тех пор делили только на двоих.
И после победы, доставшейся просто немыслимо дорогой ценой, они так и остались вдвоём. Нашли родителей Гермионы, вернув им память. Поселились вместе… Гермиона предлагала Гарри вернуть Джиневру, но он качал головой. Ему становилось дурно от мысли, сколько всего придётся пережить ему с Джинни, чтобы достигнуть того же взаимопонимания, которое было у него с Гермионой. Пытаться, упуская время, нервы и то, что у него уже имелось, он просто не желал.
Отношения они оформили официально лишь много лет спустя, когда об этом, как о подарке на день рождения, попросил их старший сын. Просто любви большей, чем любовь дружеская, у них так и не возникло. Была привязанность, граничащая с зависимостью, была жгучая страсть, были взаимопонимание и взаимоуважение, и главное, была преданнейшая дружба, но любви не было. А потому оба не хотели привязывать друг друга к себе брачными узами. И, несмотря на то, что время от времени то у Гермионы, то у Гарри появлялись увлечения «на стороне», дальше интереса они не заходили никогда и ни к кому. Просто не считали, что эти мимолётные увлечения смогут стать когда-нибудь такими же крепкими и надёжными отношениями, какие были между ними. Ведь даже много лет спустя, они доверяли полностью по-прежнему только друг другу, как тогда, в платке, после ухода Рона.
И как тогда, после ухода уже давно не друга, а просто рыжего приятеля из их дома, Гермиона, хитро сверкая глазами, тащила Гарри на кухню, где они вместе заваривали крепкий душистый чай, а потом подолгу молчали. Потому что им было о чём помолчать. И больше этого молчания они ценили разве что своих детей, друг друга и дружбу, которую преданно пронесли сквозь года.