Лучший в мире наёмник шёл по коридору особняка приёмного отца и вздыхал: почему в их мире, в мире подполья, всё было так сложно? Почему, если добился громкого звания, добился почтения, уважения и страха, нужно поддерживать образ, нужно соответствовать? Почему он не мог просто простить отца и наставника, а обязательно должен был отомстить?
Собственно говоря, он и шёл мстить. В его мире, грязном, подлом, жестоком, кровожадном, было так принято: мстить той же монетой. Зуб за зуб, кровь за кровь, смерть за смерть. И он должен был отомстить отцу, не столько, чтобы соответствовать, сколько потому что сам этого жаждал. Этого требовала униженная гордость.
Виктор, отец Леонардо, наёмника, был когда-то лучшим в мире наёмным убийцей, киллером высочайшего класса. Но уже много лет он не брал заказов, после того, как его предал друг, позавидовавший его известности, и отравивший его редким ядом, противоядия к которому не существовало. Этот яд медленно убивал его, воздействуя на тренированные мышцы и нервы так, что двигаться полноценно с каждым прошедшим днём становилось всё невозможнее от нестерпимой боли, терзавшей тело убийцы при малейшем движении. Виктор был молод, когда друг его отравил, но всё что смог сделать, это замедлить воздействие яда. Какое-то время он ещё брал заказы, но двигаться, бегать под свист пуль становилось всё тяжелее и опаснее из-за приступов, которые могли случиться в любой момент, и он смирился. То, что он до сих пор ещё ходил самостоятельно, было только его личной заслугой: гордость не позволяла сдаться яду, поддаться слабости, признать необходимость чьей-то помощи. И всё же у киллера было время смириться с судьбой.
Наверное, поэтому он и решил обзавестись учеником, незадолго до уже скорого конца. Однажды при странном стечении обстоятельств повстречав его, Леонардо, он посчитал, что мальчик похож на него самого. У него был внутри тот же стальной стержень, называемый гордостью. Мальчишка, не смотря на малый возраст, многое успел пережить. Его обучение не грозило быть лёгким, и всё же, Виктор решился стать его наставником, а познакомившись ближе, и привязавшись к странноватому мальчугану, он решил сделать его сыном и наследником. И учил он буквально всему, что знал сам, или всему, чему считал необходимым научить. У Леонардо была причина, чтобы учиться прилежно. Знания он впитывал как губка. И несколько лет спустя, не без помощи приёмного отца он стал не только брать заказы в качестве наёмника, но и сам прославился как лучший в мире наёмник. Просто заказы, которые он брал, не ограничивались убийствами.
Правда обучение завершено не было, и однажды Виктор решил заняться моральными слабостями сына. Точнее не так, мужчина решил заняться сексуальным воспитанием ученика, надеясь одним выстрелом убить сразу нескольких зайцев: чтобы Леонардо был хорош не только в перестрелке на войне, но и в удовлетворении собственной похоти, в сексе, а заодно, чтобы избавить сына от последствий психологической травмы детства — изнасилования в раннем возрасте.
Леонардо сокрушался до сих пор: с чего отец вообще взял, что у него проблемы в сексуальной жизни? Ну с чего? Только потому, что он был изнасилован когда-то? Потому что при отце никогда не проявлял интереса ни к одному из полов? Чистосердечно признаваясь самому себе, наёмник называл себя развратным кобелём и шлюхой, но, конечно, наставник об этом знать не мог. Быть может, как раз всё дело и было в раннем изнасиловании, но Леонардо неоднократно, чтобы выполнить заказ, подобраться к хорошо охраняемой цели убийства, например, ложился под кого-то, или кого-то соблазнял. Обладая природным обаянием, красотой, великолепным спортивным телом и неким мужским изяществом, чуть хриплым, сорванным тоже в детстве голосом, а так же прекрасно зная человеческую психологию, анатомию, он без труда умел найти подход к любой женщине или мужчине. И хорошо развитые инстинкты, интуиция наёмника, только помогали ему соблазнять кого угодно. Это сейчас, но и раньше, ещё в том же детстве, он мог…. Он помнил хорошо, как однажды очередным насильникам матери, предложил себя вместо неё, желая защитить единственную кровную родственницу. Это было уже после изнасилования, совсем в другой раз, и он знал, что его ждёт, но всё равно решился. Как он уговорил насильников — не помнил, а вот их потные лапы, которые хотелось отрезать, да и не только их — помнил отлично.
Леонардо вздохнул, подходя к комнате отца: что ж, глупо было себя обманывать. Проблемы с сексом у него и правда, были. Он не мог получать удовольствие от оного. Изображать его — да, получать — нет. И ещё он плохо переносил чужие прикосновения, даже близких людей. Имея навык и реакцию убийцы ему хотелось покромсать в кровавый фарш всех и каждого, кто когда-либо прикасался к нему даже случайно или вскользь. Сдерживать инстинкт было непросто. И то ли наставник видел его насквозь, то ли подсознательно понимал, что такое может быть, но он решил справиться с проблемой сына кардинальным образом. Выбив клин клином, так сказать, и отправив любимого наследница к своей любовнице, хозяйке борделя, на две недели, с чёткими указаниями: научить Леонардо доставлять удовольствие любым партнёрам, и получать его самому от секса в любых видах.
Почему он согласился на это? Мог ведь отказать, и силой его было не заставить. Леонардо был сильнее Виктора, и оба это хорошо понимали. И всё же, наверное, наёмник и сам желал научиться получать удовольствие от секса…
Две недели! Две недели бесконечного блуда в борделе, где его самого, конечно, вынуждали трахать шлюх, или клиентов, или клиенток, и не просто, а по науке, чтобы доставлять и получать удовольствие. Но это ещё ничего. Хуже было, что и его самого трахали, все, кому не лень, и ладно бы клиенты — Леонардо научился даваться кому попало — так нет же, такие же шлюхи, как он сам! Он стал подстилкой для шлюх, и это невероятно сильно било по гордости. И, чёрт бы их побрал, он стонал под ними!
Так почему же он согласился? Разве он мог этого… хотеть? Или всё было дело в уважении, испытываемом к наставнику, в обещании слушаться, которое он когда-то дал Виктору, или в привычке подчиняться ему, веря, что всё для его блага?
Да, он согласился сам на это пойти, но это не означало, что он не желал отомстить. Той же монетой. Унижением, бесчестьем, сломанной мужской гордостью. Он уже поклялся себе, что однажды убьёт наставника, как бы ни был ему благодарен, не смотря на всё то, что тот для него сделал. Но время убийства пока не настало, а гордость требовала немедленного возмещения нервных убытков.
План мести был разработан мгновенно в тот миг, когда Виктор забрал сына из борделя. Бывший киллер передвигался совсем уже с трудом, и Леонардо дал ему выпить одно интересное «зелье», лекарство, которое изобрёл его друг. Оно давало сутки полноценной жизни даже прикованным к кровати смертельно больным людям, в обмен на очень болезненную смерть. Виктор болен был не настолько, чтобы умереть. Но достаточно, чтобы помучиться. К тому же, у лекарства был один интересный эффект….
И вот это лекарство Леонардо вынудил выпить отца, а затем потащил на пляжную вечеринку, устраиваемую его друзьями. Он знал, что впервые за много лет не чувствуя боли в теле, Виктор не сдержится, и увлечётся какой-нибудь женщиной. А там уж и побочный эффект скажется…
Всё вышло так, как он и планировал. И вот Леонардо прислонился лбом к двери, ведущей в комнату отца, чтобы подслушать разговор его, и его друга. Наёмник не мог не дать наставнику шанса избежать мести, а потому от ответа того на один вопрос друга зависело многое. И вот он ждал…
<center><b>***</b></center>
Виктор бы восхитился идеальным гениальным планом мести, разработанным в считанные минуты его сыном ему же, возгордился бы им, но… ему было не до этого.
Они вернулись с пляжной вечеринки домой только под утро, и усталые, но очень довольные, легли спать. Мужчина, пребывая на редкость в приподнятом настроении, не заметил предупреждения сына, и рекомендацию, принять душ перед сном, не смотря на усталость, не откладывая его на потом. Он так и поступил, но на поведение Леонардо внимания не обратил. И теперь остро об этом сожалел.
А всё дело было в том, что проснувшись, он обнаружил, что совершенно не способен шевелиться, и существование его казалось теперь мучительно адским. Всё тело, каждую мышцу его тела, будто наполнили раскалённым свинцом. В каждый нерв, будто иглы воткнули. Он не мог без боли даже не то, что дышать, а моргать. От этого у него поднялась температура, и его мутило. Если бы не гордость и выдержка, за которые он как никогда был благодарен своему отцу, который и взрастил в нём её, Виктор бы давно кричал, умоляя о смерти. И ведь он даже сознание потерять не мог, будто что-то мешало!
Но не это было самым худшим. Самым худшим был болезненный стояк, словно от лошадиной дозы афродизиака. Казалось бы, какое к чёрту возбуждение с такой-то болью в теле? Да и даже если это ещё возможно, то уж так остро чувствоваться оно было не должно. Ан-нет. Это было мучительно, болезненно, невыносимо. Страшно хотелось разрядки напряжения, после которой, как казалось, либо смерть, либо все эти, не пойми откуда взявшиеся, симптомы исчезнут. Но нет! Одеяло больно прижимало достоинство Виктора к телу, а скинуть он его был не в состоянии, и бывшему киллеру оставалось радоваться, что накануне после душа он не стал надевать бельё.
Это было местью. Затуманенным болью и похотью сознанием Виктор это понимал. И предупреждены о ней были многие. По крайней мере, дворецкий особняка не приходил его будить, как обычно, на завтраке его не потеряли, служанки, меняющие постель ближе к обеду, тоже не зашли. А время близилось к обеду, Виктор знал это, глядя на часы. Ему приходилось переносить муки в одиночестве, и это было страшно…
Уже после обеда к нему в комнату зашёл Сальвадор, лучший и единственный друг, а ещё семейный врач, решивший проведать его именно сегодня.
— Ну что, доэкспериментировался, а? — со вздохом поинтересовался он, имея в виду эксперименты Виктора в обучении наследника. Врач присел на край кровати, и, быстро нашёл под одеялом руку своего главного пациента, чтобы измерить пульс. Сальвадора явно предупредили о мести, и, как не странно, выручать Виктора друг не спешил. В обычное время он бы буркнул что-то вроде «я предупреждал», но ныне он понимал, что Викки и без того очень хреново. И в благодарность за это мужчина дрожащим сиплым голосом, не смотря на боль, поведал ему о том, что произошло накануне. Сальвадор слушал, но не комментировал. Только предложил позвонить их подруге, Розе, той самой любовнице, владелице борделя, беспросветно влюблённой в Виктора. Та бы приехала, и помогла бы облегчить его состояние хотя бы частично. Но Виктор помнил, что, когда ещё оставлял наследника в борделе, собирался принять месть сына молча. Да и не хотелось ему, чтобы подруга знала о ситуации, в которую он попал. Мужчина радовался другу, потому что с ним переносить судороги было проще. Тот отвлекал.
Однако час спустя к нему в спальню пришёл и сам виновник мучений. Леонардо закрыл за собой двери, и прислонился спиной к стене, скрестив руки на груди. Он не сказал ни слова, лишь был необычайно безразличен и холоден. Сальвадор, как только сын вошёл, поймал его взгляд, и как-то судорожно подскочил на ноги, бросил другу что-то неловкое, вроде: «прости, я пытался это остановить», и спешным шагом покинул комнату, оставляя Виктора наедине с жестоким, как и мир, к которому они принадлежали, отпрыском. Тот снова закрыл дверь, проворачивая в замке ключ, чем отсёк их от мира. Мужчина понял, что это неспроста.
— Пришёл добить? — с трудом, но криво усмехнуться он всё же смог.
— Нет. Кое-что интереснее, — фыркнул Леонардо, подходя к кровати отца. — Ты же не думал, что я спущу тебе бордель с рук? — спросил он достаточно холодно.
— Состояние моего тела, это последствие той дряни, которую ты мне вчера дал, перед тем, как притащить на пляж? — глухо спросил мужчина. Парень понимал, что задуманное им, пожалуй, слишком жестоко для такого утончённого как его приёмный отец человека, а потому не мог решиться сразу, без сомнений. Вот и воспользовался вопросом, что бы объяснениями оттянуть время:
— Если бы ты двигался столько же, сколько обычно — побочного действия ты и не заметил бы. Это лекарство называется «отложенная смерть», и изобрёл его мой друг. Человеку, находящемуся при смерти, оно даёт около суток полноценной жизни, в которые он может делать что угодно, не чувствуя болей, и полноценно двигаясь. Однако по окончании срока действия человек умирает в страшных муках, в зависимости от тяжести болезни или выносливости тела от нескольких минут, до нескольких часов. Ты не при смерти, но двигался много вчера. Тебя накрыла её отдача. А кроме того, ты не просто двигался, ты ещё и трахал ту симпатичную блондинку. Вот тебя и прохватило сегодня напряжение половых органов в разы более сильное, чем накануне. Побочный эффект.
— И этого мало для того, чтобы ты почувствовал себя отомщённым? — с некоторой горечью снова спросил мужчина. Он в тот момент жалел о том, что не поговорил с сыном о том, как месть может ломать людей, и не тех, кому мстят, а самих мстителей. Когда-то, ещё в юношестве, он и сам считал себя мстителем, бичом правосудия и справедливости, и лишь в последний момент осознал, что ни родителей, ни сестру его месть не вернёт, да и ему самому легче не станет. Остановиться ему помог брат, женщина, воспитавшая его и новая семья. Однако он не подумал о том, что сыну тоже было кому мстить. И это могло обернуться катастрофой….
Сейчас Леонардо мстил ему, заслуженно, между прочим. Но от чего-то на ум всё равно, вместе с иррациональной обидой, приходило слово «чудовище»? Это его упущение, которое лишь стоило наверстать. Но не поздно ли? Да и был ли смысл? Всё же людей, которые убивают по заказу за деньги, вряд ли можно назвать людьми.
— Верно, — подтвердил очевидное сын.
— Что ты задумал? — сглотнуть не получалось от боли, и от того Виктору не хватало воздуха.
— О, не волнуйся, не слишком страшно, — почти ласково уверил Леонардо, отчего становилось не по себе. — Ты уговорил меня унизиться. Я заставлю тебя сделать то же самое, — пообещал он, рывком снимая с себя майку и скидывая домашние штаны…. До мужчины мгновенно дошло, что тот задумал. Зуб за зуб.
— Что ты… — задохнулся Виктор, от обуревающих его чувств. Обида, неверие, и в тоже время странное осознание правильности происходящего. Леонардо решил покуситься на его честь, но…. Он сам больно ударил по гордости сына, логично, что тот собрался вернуть удар. И всё равно, это было… — Стой, ты не…
— Ты не думал, что я на такое способен, да? — ухмыльнулся мальчишка холодно. — Спешу огорчить: я способен. Мне ведь всё равно с кем, помнишь? — Да, мужчина помнил признание сына там, на безлюдном пляже. Он с горечью признавался в том, что и до борделя был шлюхой, признаваясь, что впервые стал ею ещё в детстве, отдаваясь насильникам, вместо матери. И от осознания того, что тот говорил серьёзно, становилось горько. О, как же жаль, что люди любили рассуждать о вещах, с которыми не сталкивались, а столкнувшись — резко меняли о них своё мнение. Виктор мог судить об изнасилованиях, только основываясь на чужом опыте и на выводах психологов, но не на своём опыте. Теперь он понимал, что есть разница. — Вот только до борделя, у меня всё-таки кое-какие тормоза имелись, благодаря которым я не позволил бы себе так опуститься. Однако я опустился сам, и утяну на дно за собой тебя, человека, толкнувшего меня в пропасть, — снова пообещал Леонардо, подходя к кровати, к беспомощному, не способному ни сопротивляться, ни даже просто шевельнуться отцу. — Ты будешь меня умолять, я обещаю… — со вкусом прошептал он. — Если тебя это утешит, то Сальвадор приходил, чтобы убедить тебя согласиться воспользоваться чувствами Донны Розы. У нас был договор: если бы ты согласился позвонить Розе — я бы не пришёл. Ты — отказался, и я здесь. Радуйся тому, что в отличие от тебя, я не позволю увидеть твоё унижение посторонним. — Парень одним движением стянул одеяло с обнажённого учителя, окинул его оценивающим взглядом, чуть дольше задерживая взгляд в районе паха, и прежде чем накрыть его собой, эротично прошептал: — И наслаждайся, отец….
Леонардо начал с шеи Виктора. Вылизывал её, покусывал, слегка царапая зубами, и снова вылизывал. Целовал шершаво обветренными губами, поднимаясь от ключицы к уху, чтобы залезть мокрым языком в него, а потом подуть, щекоча, вызывая у бывшего киллера дрожь по всему телу, и боль в и без того больных мышцах, которые возбуждение призывало двигаться. Виктора вообще удивляло, как он сквозь боль вообще что-то чувствовал, но…. Казалось все нервы от боли стали только чувствительнее к ласкам.
Наёмник оглаживал шершавыми и грубыми ладонями с хроническими мозолями от пистолетов бока отца, царапая кожу, вызывая сладкую дрожь предвкушения. Он царапал короткими ногтями чувствительные места, болезненно, а губами, зубами терзал тонкую почти прозрачную кожу на выпиравших ключицах, чтобы снизить болевые ощущения, вылизывая ярёмную впадину. Виктор крепко до скрипов сжимал зубы и терпел: жар, боль и желание смешивались в дикий коктейль. От возбуждения у него закатывались глаза, и поджимались пальцы на ногах. Хотелось кричать, хотелось остановить пытку, потому что яйца у него и так уже лопались от возбуждения. Страшно хотелось кончить. Просто так. Но всего того, что творил с ним сын было явно просто недостаточно для этого. К тому же, он понимал, что боль он с каждым мгновением всё больше чувствовал как часть возбуждения, неотъемлемую часть. Боль становилась такой же необходимостью, как вдохи и укусы, и поцелуи обветренных губ. Хотелось молить о пощаде. Хотелось, чтобы сын сделал хоть что-то, чтобы всё это прекратилось. Леонардо хотел его трахнуть? Что ж, пускай, только быстрее, безо всех прелюдий, ставших настоящей пыткой за какие-то считанные минуты. Виктора не раз и не два пытали, и разными методами, а потому он с уверенностью мог утверждать, что терпеть пытки было гораздо проще, чем молча терпеть месть сына. А он терпел. Терпел, потому что гордость всё ещё не позволяла сдаться.
Леонардо, заглядывал в подёрнутые пеленой желания глаза отца время от времени. Но видел он в них, кроме похоти лишь ясность разума и недюжинное упрямство, что его абсолютно не устраивало. И тогда он, ухмыляясь, переходил к следующей пытке. Оставив долгий, тянущийся, болезненный засос на груди, он прямо и беззастенчиво укусил за твёрдую уже почти как сталь бусинку соска. Мужчина под ним дёрнулся от боли, широко раскрыв глаза, уставившись в потолок. Инстинкт явно требовал ему выгнуться, но Виктор думал, что от этого он точно или сдастся, или сдохнет, а потому он с трудом, и всё же с силой сжал пальцы в кулак так, что их мгновенно свело судорогой. Были бы ногти — кожа была бы уже проткнута до крови, а так ему грозили появиться странные синяки на ладони, от пальцев. Если, конечно, он сможет разжать руки после всего этого.
— Прекрати, — просипел Виктор едва слышно.
— Нет! — жёстко ответил Леонардо, широко и мокро лизнув пострадавший сосок, вызывая нервные мурашки, убегавшие от груди к позвоночнику, а оттуда спускаясь до паха, заставляя ягодицы судорожно сжаться. Член запульсировал болью, но мучитель, ухмыльнувшись, снова прикусил сосок, и держал его в зубах, пока тот не онемел от боли, чтобы тут же снова начать его вылизывать. Мужчина не выдержал, и тихо-тихо едва слышно застонал сквозь сжатые зубы. В то время как Леонардо пальцами добрался до нервных окончаний чуть выше ягодиц отца, и принялся массировать их усиленно, вынуждая расслабить крепкие полушария задницы.
Жар становился невыносимым, боль — сладкой и необходимой, прикосновения становились желанными. Виктору казалось, что он умирает от всего этого, и так и скончается, не от яда завистника, а от ласк сына. Тот и сам возбудился не на шутку, и мужчина понимал уже в третий раз, что сын не шутил: ему действительно всё равно было с кем заниматься сексом и как. От этого тоже становилось противно, и унизительно. Виктор не хотел знать, скольких его сын ломал точно так же как его самого, и сколько людей добровольно ложились под него, с желанием раздвигая ноги. Да. Было очень противно от ощущение грязи, которой, казалось, пачкал его сын, набравшийся её от многих десятков, если не сотен, а то и тысяч сексуальных партнёров.
И о, как же Леонардо хотел немедленно сорваться, протиснувшись членом в задницу отца без прелюдий, без подготовки, и трахать его до потери сознания, а то и пульса. Кажется, он и сам перевозбудился, выпустив на время самую похотливую и блядскую сторону своей личности, которая и появилась когда-то давно, в детстве, в результате насилия над собой. Да, как же хотелось, до боли в яйцах засадить приёмному папаше по самые гланды, чтобы знал, что он пережил, чтобы знал, какого это отдаваться своему же полу, и умолять об унижении, когда кажется, что сдохнешь, если не кончишь. Но для этого было рано. Виктор ещё не сломался, ещё не унижался, не молил трахнуть себя, а именно этого Леонардо собирался добиться.
Руки и ноги дрожали от возбуждения и напряжения, но наёмник упорно держал себя в руках. Точно так же как его отец упорно держал язык за зубами, хотя если бы не гордость он уже хныкал бы и скулил. Растерзанные соски, багровые от приливающей крови, едва ли не кровоточили, а Леонардо всё лизал их, кусал, царапал, дул. Ногти пальцев его рук царапали бока, чувствительные места под лопатками, и между лопаток, теребили кожу вокруг копчика. Леонардо покрывал засосами торс бывшего киллера так, что тот уже был малиновым, и очерчивал кончиком острого языка всё ещё сохранившиеся, несмотря на малоподвижный образ жизни, кубики пресса. И мужчина глухо и сипло постанывал, просто не в силах сдерживаться от боли и жара. В уголках его повлажневших глаз блестели слёзы, но не обиды или чего-то подобного. Пф, вот ещё! Слёзы в мире подполья роскошь непозволительная. Тем более такому гордому человеку-убийце как он. Так что слёзы выступили от невозможности моргнуть, чтобы смазать глаза влагой. Просто нервные импульсы, электрические разряды, гулявшие по каждому нерву его перевозбуждённого тела, которые заставляли волосы у него на голове и теле вставать дыбом, не позволяли закрыть глаз. Он уже привык к боли, а потому выгибался от новых ощущений, и уже был близок к тому, чтобы начать умолять. Однако сын был близок к паху, и мужчина остатками разума всё ещё надеялся, что его выдержка окажется сильнее, чем у Леонардо, и тот сорвётся раньше его.
Наёмник бы так и поступил, несомненно, и всё же его извращённая гордость была крепче, чем у Виктора. Он хорошо это знал. Потому что рос в страшных условия, потому что его гордость уже была переломана в стольких местах, что от неё, кажется, не должно было остаться ничего. Вот только каждый такой перелом неправильно срастался, лишь утолщая гордость в месте слома, рождая дикие и неправильные, но алмазные принципы жизни, и понятия о том, что означает добровольная сдача. Поэтому вместо того, чтобы перейти к главному, Леонардо только коротко лизнул склизкий от обильной смазки кончик члена отца, сильно сдавливая оный, и грубо освобождая его головку от тонкой кожицы пальцами. Он несколько раз глубоко и правильно вдохнул-выдохнул, пройдясь руками по чувствительным местам своего тела, чтобы снизить напряжение, сделать более терпимым возбуждение, чтобы не кончить раньше времени. Он-то ведь знал, что Виктор не кончит, пока его хорошенько не выдерут. Побочный эффект лекарства был таков. И наёмнику очень не хотелось бы кончить раньше…
И вот, вместо того, чтобы исследовать пах своего наставника, он задрал ему ноги, грубо и беспардонно, тут же припадая шершавыми губами к внутренней стороне бедра. Мужчина дёрнулся, и завертелся как угорь на раскалённой сковородке, пытаясь избежать новой пытки. И он уже не стонал, он кричал, когда сын, щедро налив ему на задницу смазки, грубо протолкнулся в анус одним крепким пальцем. Леонардо хотел унизить Виктора, но рвать его не желал. Он слишком хорошо знал, как долго заживает порванная задница, и не желал этого человеку, которого всё-таки уважал, не смотря ни на что, и которому был благодарен, по своему, за дорогу в жизнь, которую тот ему открыл. Так что, оставляя засосы на внутренней стороне бедра, он всего лишь отвлекал мужчину от ощущений в заднице.
Виктор же метался, уже из последних сил сдерживаясь. Ведь к боли в яйцах, и в пульсирующем багровом от прилившей крови члене, к воспалившимся нервам, которые реагировали теперь, простреливая вспышками жара и раздражения, даже на прикосновение шёлковой простыни, прибавился и зуд в заднице. Мужчина потерял связь с реальностью, не понимая, или не желая понимать, почему его тело реагировало так, почему просило большего, без его ведома буквально втягивая сначала один, а потом два пальца сына. Ему было мало. Ему хотелось глубже. Чтобы унять чёртов зуд, чтобы прекратить сладкую пытку лаской. Виктор смотрел на свой пистолет, лежавший на прикроватной тумбе и тупо, медленно из-за затуманенного происходящим рассудка, думал, что принесёт ему большее облегчение: выстрел из пистолета в голову, или его ствол в заднице?! Слёзы, выступившие из-за пересохших глазных яблок, соскальзывали по щекам в уши, щекоча дополнительно, и Виктор, не выдержав, на минутку, с усилием всё-таки смог закрыть глаза. Возбуждённое сознание тут же представило ствол своего пистолета в заднице, и какие ощущения, успокаивающие, подарил бы холодный металл…. О дырку его задницы сын уже тёрся членом, шумно выдыхая, разогревая, массируя так, что колечко мышц призывно пульсировало. И все барьеры падали, рассыпаясь прахом, сдаваясь под натиском обстоятельств:
— Трахни, трахни ты меня уже! Прошу, умоляю, не могу больше… — Виктора трясло, и он орал в голос, почти приказывал, почти скулил и плакал, обессиленный, опустошённый одним только возбуждением, и просил, просил, бесконечно долго. И… сорвал-таки голос, заорав, что есть силы, когда, по ощущениям, его разорвало надвое не слишком толстым, не слишком длинным, горячим и очень-очень твёрдым членом сына. Вдохнуть казалось невозможно. Выдохнуть тоже. И он задержал дыхание, чувствуя, что сходит с ума, теряя остаток разума от того, что сын унимал зуд в заднице, проезжаясь по простате каждым движением. Перед глазами быстро потемнело, а в ушах зашумело от недостатка кислорода, зато он почувствовал, что теперь, наконец-то, сможет кончить…
Леонардо двигался плавно, не спеша, накатами, неритмично, потому что замирал иногда, опасаясь кончить. Слишком уж сильно и судорожно сжимался и без того охрененно девственно узкий отец. Безошибочно находить правильный угол проникновения он умел давно, а потому сквозь прикрытые от удовольствия ресницы наблюдал за тем, как выгибался отец, уже не обращая внимания на боль. Леонардо смотрел на его широко открытые глаза, на рот, открытый в беззвучном крике, на дорожку слюны, что стекала из уголка рта, по подбородку на шею к плечу, и едва не кончал. Но не от зрелища, к которому он привык уже настолько, что оно приелось, а от собственного самодовольства. Месть была сладка…
Сколько это продолжалось — Виктор забыл. Пару минут, неделю или вечность — временные рамки размылись для него. Он сам, игнорируя боль, двигался, насаживаясь на чужой член, и сжимался, чтобы задержать его в себе как можно дольше. Ему казалось невозможным остановиться, потому что это приведёт к ужасным последствиям. Он задыхался, потому что по каким-то причинам не мог дышать. Может, потому что потерявшее ощущение действительности сознание просто не посылало нужных сигналов мозгу для вдоха и выдоха, а может потому, что лёгкие тоже свело судорогами. Но в какой-то момент Виктор почувствовал, как его резко с силой прижала ладонь к кровати, выбивая из лёгких остаток воздуха, и заставляя сделать судорожный вдох. Воздух вернулся, и от него голова уже просто кружилась. Зато и мир просветлел, и самодовольное лицо сына, пребывавшего на грани экстаза, он смог увидеть чётко. Жар стекался по телу, скапливаясь в паху, и обескровливая тело, вынуждая его ещё и мёрзнуть. Жар стекался и готов был выплеснуться, вырваться на свободу в любой момент.
Леонардо замер, прекратив движение, резко наклоняясь и кусая отца за плечо, хорошо сжимая челюсти. Солоновато-железистый вкус крови тут же наполнил его рот, и мир взорвался для него вдребезги, чтобы исчезнуть навеки. Он и не сразу понял, что произошло. Но ухо оглушило криком боли и экстаза, и он понял, что всего лишь кончил. И не один, потому что ему в живот ударила тугая струя чужой спермы.
Бывшего киллера трясло от пережитого оргазма, когда волна, просто цунами, подхватила его и завертела, чтобы утянуть на дно океана удовольствия, а потом резко и болезненно выбросить на берег эйфории. Он судорожно хватал ртом воздух, хотя тяжесть сына, лежавшего на нём, не давала делать это легко. Звуки в мир вернулись внезапно, и Виктор понял, что всё прошедшее время у него от возбуждения были заложены уши. Он услышал, как сын шумно дышит, пытаясь успокоить дыхание, услышал, как судорожно и бешено, пропуская удары, бьются два сердце, а где-то за окном стрекочут цикады.
— Живой? — услышал Виктор вопрос, произнесённый голосом сына. И внезапно увидел его самого, нависшего над ним. Когда успел подняться? Взгляд Леонардо был безразличным, но в голосе проскальзывали нотки беспокойства. И мужчина расхохотался хрипло:
— Чёрт тебя дери, мальчишка! От такого, слава Марсу, не умирают…
— Скорее возносятся. Я знаю, — усмехнулся наёмник, как-то, понимающе. Его руки скользнули по телу отца снова, и мужчина вдруг понял, что ему хоть и стало легче, но возбуждение никуда не делось. Руки Леонардо неторопливо, не ласково, и не грубо ласкали его достоинство. Приятная нега растекалась по телу, отчего ему захотелось потянуться хорошенько, прежде чем поддаться новой волне возбуждения. Больно было. Пару нервов всё-таки зажало, но некоторые мышцы, те, которые ещё не свело судорогой, благодаря потягушкам расслабились. Виктор с ужасом осознал, что теперь понимает, почему столько мужчин в мире вели бисексуальный образ жизни, как его сын, а то и вовсе предпочитал свой пол противоположному. Теперь он понимал, от чего так развозит пассивных партнёров, что они начинают стонать и отдаваться хуже женщин. Он знал, что завтра об этом пожалеет, что он и мужчиной-то назвать себя снова сможет не сразу, но конкретно сейчас, кажется, он был не прочь повторить. Бывший лучший в мире убийца только боялся, что попробовав однажды такой секс, уже не сможет остановиться…
Леонардо о том, что будет завтра, не думал. Он просто ласкал член отца, заодно отдыхая сам. Вверх-вниз, вверх-вниз, он двигал тонкую шкурку, прижимая вспухшие сизые вены, шершаво большим пальцем проходился по головке, щекотал уретру, и чувствовал, как привычно рот наполняется густой слюной. Сопротивление его отца было сломлено, так что можно было больше не сдерживать собственную похоть, и показать отцу, наглядно, действием, что проблем с сексом у него нет. И, недолго думая, он взял достоинство наставника в рот…
Виктор, почувствовав мягкие влажные губы членом, мгновенно отдался похоти. Конечно, где-то на краю сознания, у него маячила мысль о том, что опускаться до минета низко даже для его сына, но похоть не позволяла этой мысли засесть в голове надолго. Он просто погрузился в мир удовольствия, чувствуя, как Леонардо втягивает в рот его член, отсасывая, осторожно касаясь зубами, или пряча их за губами. Как вырисовывает невероятные узоры языком, копаясь его кончиком в уретре, как прижимает и тянет уздечку, и как с трудом, помогая себе рукой, проталкивает член в горло, часто сглатывая, то ли чтобы доставить удовольствие и заставить кричать от экстаза, то ли чтобы сдержать рвотные позывы.
Леонардо млел, чувствуя, что хочет уже не только трахать отца, но и сам был бы не прочь, чтобы тот его трахнул. В заднице зудело, от ощущения крепкого, не длинного, но пухлого члена на языке, во рту. А потому он, красиво прогнувшись, и устроившись так, чтобы наставник видел, абсолютно бесстыдно и раскрепощённо принялся трахать сам себя пальцами, понемногу возбуждаясь.
Виктор готов был кончить только от зрелища, представшего перед ним, только от того похотливого взгляда, которым на него смотрел Леонардо из-под полуприкрытых век. Новые волны жара растекались по телу, скапливаясь в паху, новые электрические заряды носились по нервам, заставляя всю шерсть становиться дыбом, и всё от профессионального минета. И стонал в голос уже не только Виктор, но и Леонардо, нетерпеливо потиравшийся членом об колено наставника. Мир погрузился во мрак, становясь полноценным царством похоти.
Виктор не помнил, когда кончил снова, когда сын, перевернув его набок, и обняв со спины, трахнул его во второй раз, вынудив кончить в третий, на этот раз, заставив умолять двигаться быстрее и трахать жёстче. Потом Леонардо трахал его, поставив раком, а потом и сам насаживался на член Виктора. Он взял руки Виктора в свои ладони, и водил ими по своему телу, показывая все слабые места и эрогенные зоны, позволяя мстить, до боли оттягивая соски, или до крови царапая кожу. Мужчина, уже прилично привыкнув к боли, даже вставил два пальца в задницу сына, кроме своего члена. Ожидая почувствовать гладкие и нежные стенки прямой кишки, он нащупал, однако, жёсткие рубцы шрамов, которые впрочем, доставляли ему дополнительное удовольствие. Но сколько же раз наёмника рвали?! И Леонардо, позволяя отцу вольности, позволяя ощутить себя, кричал от удовольствия, насаживаясь с невероятной скоростью. Иногда останавливаясь, чтобы не кончить, или чтобы передохнуть, он запрокидывал голову, судорожно, широко открытым ртом хватая воздух, и его трясло не меньше, чем Виктора. Пытаясь отплатить за удовольствие, бывший киллер рукой не спеша, как позволяло положение, дрочил сыну. И всё же от раскрепощённости того, у мужчины сводило челюсть от горечи: Леонардо действительно был шлюхой, и умел брать и отдаваться профессионально, как никто другой.
Виктор смотрел на идеальное тело сына, покрытое разнообразными шрамами и татуировками, по которому сохли многие парни и ещё больше девушек, и, понимал, что в целом мире столь желанный человек был только один, и это и был Леонардо. И как-то сразу не стыдно стало, и несовестливо отдаваться ему, и трахать его, принимая право наследника мстить, и принимая самого наследника таким, каким он был, в том числе и развратным, и похотливым. В конце концов, жизнь его лёгкой не была совсем. Таким как он прощалось многое…
Под конец то ли Леонардо вынудил, то ли распалённое сексом сознание Виктора само этого пожелало, но он и сам с удовольствием отсосал сыну, разрываясь от противоречивых чувств. С одной стороны ему было омерзительно от того, что он делал, да ещё и с другим мужчиной, а с другой стороны, он не видел ничего унизительного в том, чтобы доставлять удовольствие сыну. Тем более тот ТАК стонал…. Конечно, Виктор делал это неловко, не умеючи, но он искренне старался, припоминая весь свой опыт из прошлого, когда минеты делали ему. И сперму приёмыша он проглотил всю до последней капли.
После этого, Леонардо, отдохнув, трахнул отца ещё раз, и того, наконец-то, отпустило. Побочный эффект прошёл, и хотя боль никуда не делась, но возбуждения — как не бывало. Мужчина, наконец-то, был удовлетворён, а потому усталый, можно сказать, замученный и разморённый он быстро уснул. А сын легко позволил ему это, ведь он тоже чувствовал свою гордость отомщённой. Он даже не поленился, и не только обтёр, очистив отца влажным полотенцем, но и поменял постельное бельё. А так же, он, всё-таки решив пощадить отца и его многострадальное тело, которое после такого секс-марафона должно было страдать ещё неделю, чего он не хотел, влил в него несколько лекарств, нажатием на горло, вызывая во сне глотательный рефлекс. Виктор, пока наёмник этим занимался, так и не проснулся. И Леонардо, быстро приняв душ, и тихо одевшись, покинул комнату, которую лично на несколько часов сделал царством блуда. У него ещё были дела…
<center><b>***</b></center>
На следующий день Виктор проснулся более-менее здоровым, только… уставшим. Он прекрасно помнил и осознавал всё, что произошло с ним за последние дни, а вот принять это было не просто. Конечно, он помнил, что сын был в своём праве. Понимал, что ему дали возможность на собственной шкуре ощутить все те чувства, что испытывал Леонардо. Он сам и дал эту возможность. Его месть была идеальна, даже больше, чем он думал вначале своего испытания. Гордиться бы воспитанником, и всё же…
Его, гордого мужчину из мужчин, на которого когда-то женщины вешались виноградными гроздями, умоляя об одном, и сохли по нему, когда он им отказывал, если отказывал, унизили так сильно. И кто? Собственный сын.
Да, он считал унижением спасть с представителями своего пола. А потому никогда не позволял себе даже помышлять об этом. Он гордился, что при своей профессии, при полном погружении в его грязный мир, мир подполья, сумел сохранить честь мужчины…. А теперь…
Теперь, воспользовавшись беспомощностью, его трахнул собственный сын. Не изнасиловал, а именно трахнул, потому что как тот и обещал, прежде чем довести его до исступления, Виктор сам умолял это сделать. О, мужчина понял, каким развращённым, раскрепощённым был его воспитанник, когда он показал все прелести своего тела, и какое сладкое до омерзения наслаждение может принести соитие с мужчиной. И Виктор, к своему стыду и презрению к самому себе, наслаждался зрелищем и действиями ученика, когда тот, например, раздвигая стройные и сильные ноги, демонстративно растягивал себя, прежде чем насадиться на достоинство учителя. Да, киллер тоже не мог сдерживаться, когда чёртов мальчишка, показывал в какие глубины тартара, может завести плотский грех, и что нередко последствия стоили такого преступления.
Воспоминания, несмотря на полубредовое состояние во время оных, мучили мужчину. Тело остро реагировало на них, предавая хозяина, и подчинить его было непросто. Так что сына первые несколько дней он избегал, пытаясь смирить побитую гордость. Да и в глаза ему смотреть, как казалось, он больше не сможет никогда. Он ведь отдавался, полностью поддавшись основному инстинкту. В этих своих чувствах, он, похоже, начал понимать сына. Понял, какой на самом деле далёкий от реальности бред насочинял двинутый на сексе Фрейд, и просто не знал, как со всем этим справиться.
И помог ему, разумеется, сам Леонардо. Ну, когда вдоволь насладился душевными метаниями наставника... Он попросил перестать вести себя как подросток-максималист в период буйства гормонов, и предложил поговорить им, как взрослым людям. Виктор с такими доводам не мог не согласиться. И когда сын, первым делом задрав свою майку, заставил его силой провести рукой по коже своего торса, и спросил, ведёт ли его на него, Мужчина не знал, что ответить. С одной, стороны ощущение бархатистой, чуть шероховатой в районе шрамов кожи, вызвало целый рой неприличных воспоминаний о теле и его обладателе, а с другой стороны, он понимал, что сына не желал совершенно. И Леонардо это понимал. Он же, усмехнувшись, рассказал:
— Знаешь, когда ты забирал меня из родной страны, я боялся, что ты не учить меня хотел, а как и те ублюдки-педофилы, что так любили насиловать меня, всего лишь польстился на мою внешность. Я боялся, что в оплату за обучение ты потребуешь спать с собой, и я, пребывая в чужой стране, не зная языка, не имея связей и денег, просто не смогу отказаться. Иронично, что в итоге это я тебя трахнул, — наёмник фыркнул и лукаво улыбнулся: — И, знаешь, мне на редкость понравилось. Я… не прочь повторить. — Мужчина, услышав это, усмехнулся, а потом и вовсе рассмеялся в голос и потрепал волосы сына. И тот вроде ничего такого не сделал и не сказал, а внутренние конфликты мужчины разрешил. А ещё он чувствовал поселившееся где-то внутри, то ли в давно чёрствой душе, то ли в заледеневшем сердце, тепло от насмешливой, но неиздевательской, а доброй ухмылки Леонардо, и от того, что он, несмотря ни на что, всё ещё доверял отцу, своеобразно, но прощая ошибки.
Да, бывший киллер понял, что эту теплоту отношений они бы утратили, если бы Леонардо ему не отомстил. А так — они в расчёте, и всё как прежде. Почти…