Примечание
По голове будто кто-то долбит кувалдой, отбойным молотком так, что от этого звука закладывает уши. Вэй Ин не сразу понимает, что это стучит кровь в висках да колотится о ребра сердце. Вэй Ин хочет сказать ему: «Ну давай, вылезай, черт возьми, вылезай», — сломать себе грудную клетку и оказаться в полнейшей тишине, удобной и приятной. Но тишины не будет. Теперь ее никогда не будет, теперь будет только этот стук и его собственный голос, закольцованный, повторяющий одно и тоже, без умолку и без устали. «Они мертвы. Они мертвы. Они мертвы». Она мертва. Две половины Стигийской Тигриной Печати соединены.
Что ты будешь делать?
Ничего никогда не будет, как прежде. Вэй Усянь прижимает к губам флейту, хоть это и не нужно, прижимает, словно целует. Так целуют в лоб покойников. Дерево такое же холодное, как и остывающие тела. Их много вокруг, слишком много, неправильно много. Но могут ли трупы смущать Вэй Ина, ужасающего старейшину Илин? Его пальцы привычными жестами зажимают лады, порхают по пальцевым отверстиям легко и непринужденно. Вокруг — хаос, но Вэй Ин к нему совершенно не принадлежит. Он — над ним, пусть и стоит в самой гуще. Тревожная мелодия тонет в криках и вое, нет, она переплетается с ними, становится единым целым. Вэй Усянь думает, что это — самая прекрасная мелодия, которую он когда-либо играл. От этой мысли почему-то становится смешно, он смеется, и смех его устремляется к самим небесам, тонкий, легкий, звенящий. Кровь косой струей заливает подол его одеяния, оно мокнет и липнет. Вэй Ин смотрит вниз, на кровавое расплывающееся пятно, и на секунду его глаза яснеют, в них полосой мутного света отражается страх и непонимание. Но только на секунду. Он медленно изящно поднимает голову и идет дальше, переступая через что-то противно хрусткое. Снова звучит музыка.
Что ты будешь делать?
В голове шумно, но неадресно, просто назойливо. Бессмысленно шумно и вместе с тем пусто. Пейзаж перед глазами сливается в разноцветные пятна. Вэй Ина мутит, как от перепитого вина, и ноги не держат так же. Но во рту нет терпкого сладковатого привкуса, есть только металлический. Пахнет тоже металлом, мокрым металлом. Он во всем виноват. Во всем, что случилось. Ему нужна была сила, но стоила ли она этого? Было ли в этом мире вообще хоть что-то, что стоило ее жизни? Что стоило вообще хоть одной невинной жизни? Вэй Усянь снова смеется, истерически и совершенно не осознавая, что делает это. Садящееся солнце болезненно красное, и его черные перепутанные и взлохмаченные волосы вспыхивают ореолом раскаленной меди. Вэй Ин оборачивается. Горло сжимает резко, душит, не отпускает. Щеки горят, глотка тоже, и внутри все ноет, ноет и ноет. А затем сжимается в абсолютную черную пустоту. И становится так легко, словно тело совсем не имеет веса. Вэй Ин улыбается, но эта улыбка — кривая, совершенно неподходящая. Он оборачивается, резво подскочив на одной ноге, и тут же падает. Сил больше нет. Печать высосала их все. Но по какой-то непонятной причине, Вэй Ин не чувствует удара. Только короткий рывок вниз и вверх. Перед глазами слишком много белого, слишком много чистоты. Его держат крепко, но он и не пытается вырваться. Даже если бы хотел, не смог бы. Вэй Ин только устало приподнимает голову, чтобы увидеть холодное правильное лицо в обрамлении черных волос, совершенно не изменившееся даже когда земля, под дирижирование старейшины Илин, обратилась в Ад. И это тоже кажется Вэй Ину таким смешным. Но смеяться почему-то уже не получается.
Что ты будешь делать?
Вэй Ин не понимает, почему Лань Чжань здесь, но и спрашивать он не хочет. Конечно, это лишь расплата за все его шутки, ведь что, черт возьми, может заставить образец правильности и праведности помогать ему, спасать его? Но жизнь Старейшины Илин официально закончилась примерно полтора часа назад, и эта расплата не имеет практического смысла — он уже заплатил за все. Кажется, Вэй Усянь говорит это вслух, потому что ему отвечают, отвечают многословно, непривычно многословно, но он не может понять смысл этих слов, не воспринимает чужую речь. В пещере не холодно, руки у Лань Чжаня, по какой-то совершенно безумной причине так бережно сжимающие руки самого Вей Ина, неожиданно теплые, но его плечи трясутся крупной непрекращающейся дрожью. Он смотрит на кипенно-белую фигуру, стоящую перед ним буквально на коленях, и в какую-то секунду это его даже пугает. В какую-то секунду ему кажется, что он окончательно съехал с катушек. Но разве галлюцинации бывают такими осязаемыми? Могут ли галлюцинации делиться духовной энергией? Но галлюцинации могут шептать, именно вот так, как это делает Лань Ванцзи, тихо, успокаивающе. Но Вэй Ин все еще не может разобрать ни одного слова. Все происходящее выглядит как долгая затянувшаяся издевка, это злит, пустота внутри вскипает, выплескивается наружу, облачается в слова. Вэй Усянь с трудом выговаривает одно единственное слово, с каждым повторением становящееся четче, резче:
«Проваливай».
«Проваливай».
«Проваливай».
Но Лань Чжань не уходит. Только немного отворачивает свое бледное лицо, будто от пощечины, сводит брови. И Вэй Ин действительно хочет его ударить, сильно, с оттяжкой, но руки совсем отказываются слушаться.
— Почему? — спрашивает он хрипло, чувствуя, как его ненависть и злоба разбиваются вдребезги, как по щекам текут слезы, настолько горячие, что кажутся раскаленными, способными оставить шрамы. Так больно, как от этих слез, не было даже от тавра.
—… Я люблю тебя, — после долгой паузы говорит Лань Чжань, и его глаза такие чистые и светлые, что Вэй Усянь не может выдавить из себя слова недоверия. Он с трудом осознает, что это первые и единственные воспринятые им слова. Он не верит. И верит одновременно, так сильно верит, что ему хочется вцепится в эти длинные блестящие волосы, притянуть их обладателя к себе, целовать мучительно долго. Целую огромную вечность. И, все-таки, не верит.
Что ты будешь делать?
Остальные события идут вереницей сюрреалистичных кадров, перепутанных, непонятных. У Вэй Ина болит голова, у Вэй Ина слезятся глаза, Вэй Ин не ест и не спит с тех самых пор, как оказался на горе Луань Цзан. Он пытается забыть все то, что помнит, пытается забыть кровь на белых одеждах, пытается забыть слова, сказанные ему, пытается забыть Лань Чжаня. Пытается притвориться, что его никогда и не было. На время. Оно нужно, чтобы исправить хотя бы малую часть того, что он успел натворить. Но его разум его предает. Все сильнее и сильнее. Старейшина Илин, которого боялись, которому поклонялись, сидит над Стигийской Тигриной Печатью и режет себе руки, потому что все, что ему нужно — лишь немного времени. Боль отрезвляет, возвращает в реальность, и он снова может думать. «Еще немного», — каждый раз говорит он. «Тебе нужно подождать еще немного». Но обращается он не к себе. «Тебе нужно подождать еще немного, я исчезну, и тебе больше не придется страдать, Лань Чжань… Больше не придется…»
Что ты будешь делать?
Целой Печати теперь не существует. Есть только половина, и ее никто не сможет восстановить. Эта мысль заставляет Вэй Ина облегченно и коротко улыбнуться своему собственному отражению в мутной красной воде озера в его пещере. Полосы нежно-розового света пробираются по серому камню вглубь. Вэй Ин смотрит на кусок рассветного неба, еще совсем тусклый, но набирающий цвет. По нему ползут белые облака. Плотные, кажущиеся нарисованными. Вышитыми. Становится так свободно, так хорошо. «Что я буду теперь делать?» — думает Вэй Усянь. — «Что же…»
Клинок в его руках ловит луч восходящего солнца, и цвет стали становится желтоватым, теплым и холодным одновременно. «Такой знакомый цвет», — мягко усмехается Вэй Ин. А потом резко проводит лезвием по шее.
«Теперь ты свободен».
Красная вода заново окрашивается в красный.
