Столько раз, сколько тебе понадобится

— Прости меня, — шепчет Рюноскэ, поднимая голову Ацуши за подбородок и вглядываясь прямо в янтарно-фиолетовые, тигрячьи глаза.

У Рюноскэ голос чуть хриплый, как будто он постоянно курит по несколько пачек самых дешёвых сигарет в день — разумеется, нет, он курит редко и достаточно дорогие сигары — болезненный и очень-очень испуганный.

У Ацуши беленькие волосы слиплись от крови. Удар рассёк кожу на виске, и потекла тягучая кровь, её почему-то оказалось очень-очень много, хотя на Ацуши всё очень-очень быстро заживает, и, может быть, уже завтра всё будет в порядке, уже завтра Рюноскэ будет готовить кофе на них обоих, а Ацуши будет несмело улыбаться.

Но это будет завтра.

Сегодня Рюноскэ ударил так, что Ацуши коротко, подстреленно всхлипнул, а точнее, больше всего это напоминало кошачье мяуканье, и упал на колени, даже не пытаясь выставить руки перед собой, чтобы хоть как-то спастись от ударов.

Рюноскэ бьёт точно, даже если сам не хочет этого.

Особенно, если сам не хочет этого.

Ацуши, наверное, привык.

— Мне жаль, мне очень жаль… — спутанно шепчет Акутагава, обнимая Ацуши и некстати замечая, что кровь закапала белую футболку, которую они совсем недавно вместе покупали, случайно зайдя в какой-то секонд-хэнд, Ацуши ушёл оттуда с целым ворохом разнообразной одежды.

На белой футболке — смешная надпись «Little tiger» и изображение кошачьей мордочки, и часть закапана кровью, интересно, она совсем испорчена или можно как-то отстирать?

Наверное, можно.

Наверное, Ацуши задаётся тем же вопросом, каждый раз глядя на Рюноскэ — совсем испорчен или можно как-то исправить? — и каждый раз отвечает себе, что конечно же, можно исправить, всё всегда можно исправить.

Ацуши ошибается без всяких «наверное».

Накаджима Ацуши, официально парень Акутагавы Рюноскэ, стоит на коленях, чувствуя, как Акутагава Рюноскэ же его и обнимает, и думает, в какой момент всё полетело под откос, всё ведь было в порядке, всё совершенно точно было в порядке, с чего же всё началось?

Он не помнит.

Кажется, впервые Рюноскэ не понравилось, сколько времени он проводит с Кёкой. И он сообщил об этом в привычной – а иной для него и не существует — токсичной форме. Ацуши слишком резко ответил, и, наверное, это его вина, иначе и быть не может, он ведь вправду ответил слишком ярко, практически грубо, наверное, это его вина?

Акутагава ударил быстро и резко, так, что Ацуши вскрикнул от боли и страха, ударил всего один раз, и, наверное, Накаджиме в тот момент следовало бы уйти, навсегда уйти, собрать все вещи, оставив разве что плюшевого тигрёнка, которого Рюноскэ же ему и подарил на какой-то из дурных праздников — и уйти, обернувшись лишь один раз.

У Акутагавы реакция как у змеи, песчаной змеи, которая тебя кусает — и ты умираешь. Не сразу, но умираешь.

Акутагава в тот день долго извинялся перед Ацуши — Рюноскэ умеет извиняться? Ещё как умеет — смотрел на него так, словно это его ударили, а не он, и в серых глазах были заметны не слёзы, но оттенки слёз, и Ацуши было больно и хорошо.

Ацуши думает, что он заслужил.

Рюноскэ говорил, что этого не повторится. Но это повторилось — снова. И снова. И снова. И снова.

И сейчас Ацуши сидит, чувствуя лишь два ощущения — как футболка потихоньку пропитывается аловатой кровью и как его чёртов парень, который только что ударил его в висок, его обнимает.

— Ацуши… — Рюноскэ выдыхает его имя, и Накаджима теряет себя в словно из стеклянных нитей сотканных объятиях.

У него из глаз всё же начинают течь слёзы, но на губах расцветает самая тёплая в своей болезненности улыбка. Ацуши ведь — любит. Когда-то давно они с Рюноскэ ходили на премьеру какого-то красочного фильма, Ацуши купил сладкой ваты и долго её ел так, что на щеках оставались розовые разводы, похожие на кошачьи усы, а в фильме звучала фраза.

«Нет монстра, которого ты бы не полюбил».

Ацуши любит монстра, монстр носит на плечах чёрное пальто вместе с красивым именем Рюноскэ Акутагава, а в глазах у монстра лишь боль, но объятия его столь теплы, что Накаджима не может его оставить.

— Рю… — у него лишь короткое, милое сокращение получается выдохнуть, на большее сил не хватает, слёзы текут по щекам, и хочется лишь, чтобы Акутагава успокоил его, как когда-то давно, когда всё только начиналось, и Ацуши плакал от счастья, потому что не мог поверить, что Рюноскэ — его.

Рюноскэ — его. Они принадлежат лишь друг другу. И это оказывается отнюдь не так романтично, как показывается в дешёвых романтических комедиях.

— Прости меня… о Господь, Ацуши, прости меня, мне жаль, мне так жаль, — Рюноскэ шепчет быстро, спутанно и ужасно испуганно, Ацуши не знает, чего именно Рю — его Рю! — боится, но страх передаётся и ему.

Вдох. Выдох. Снова вдох. Снова выдох. Дыши глубоко. Дыши медленно и глубоко, тогда слёзы высохнут, и горе кончится, и всё закончится, и снова всё будет как в самом начале, когда они целовались по углам собственных квартир, и было так хорошо.

— Я знаю, — говорит Ацуши, улыбаясь, и в словах его такое количество тепла, что можно согреть весь мир, а не одного только жалкого дурного Рюноскэ, который смотрит на него с еле проходящим ужасом и бледен настолько, что на коже можно рисовать, как на рисовой бумаге.

— Тебе всегда жаль, Рюноскэ, — зовёт его по имени, чтобы увидеть лишь, как Акутагава смотрит ему прямо в глаза, в серо-стальной радужке глаз Рюноскэ навеки отпечатались боль и страх, то, что причинили ему и то, что он причиняет другим. Другому. Ацуши.

Но в словах Ацуши нет ненависти. Даже обвинения нет. Слова нежные и тёплые, такими хорошо изъясняться в любви в сотый раз, когда ты уже знаешь, что ответом будет «я тебя тоже».

Такими хорошо изъясняться в любви, а не говорить, чувствуя, как кровь всё ещё стекает по шее от виска вниз, чтобы снова и снова пачкать некрасивыми каплями-пятнами белую лёгкую ткань.

— Понимаешь… — Ацуши тяжело говорить, ему в принципе тяжело, потому что это ведь не в первый раз, Накаджима уже устал считать, в какой, но он скажет то, что хочет и должен сказать.

— Тебе никогда не бывает жаль настолько, чтобы ты не делал это снова. Это как… как одна и та же ошибка! Ты не можешь извлечь из неё урок и не можешь сделать так, чтобы не повторять это снова, — маленький монолог звучит нежно и ласково, а у Ацуши по щекам стекают слёзы, а у Ацуши на губах улыбка, которой он одарял лишь Акутагаву и никого больше, а у Ацуши в сердце боль, и никому не надо знать, что чувствуют они, милая и хорошая со всех сторон пара.

Акутагава молчит. Лишь смотрит на Ацуши, в глубине зрачков нет ничего, кроме боли и прячущегося чувства вины. Акутагава знает — он виноват. «Проблемы с контролем гнева» звучит болезненно и печально, и Накаджиме давно бы следовало уйти от него, но он, дурной человек, похожий чем-то на тигра, почему-то не уходит.

— Но всё нормально, — говорит Накаджима, касаясь тонкими, хрупкими пальцами запястья Рюноскэ. — Я ведь не перестану прощать тебя. Никогда. Ты можешь ранить меня снова, ты ведь уже делал так, снова и снова, но я прощу тебя столько раз, сколько тебе понадобится.

Улыбка сквозь слёзы, теперь бегущие уже практически ручьём, солёным и печальным ручьём, становится болезненнее и теплее одновременно. Рюноскэ хочется коснуться этой улыбки, но ему страшно.

Ацуши накрывает его ладонь своей. У Акутагавы ладонь холодная, как у трупа, а у Ацуши руки тёплые, всегда тёплые, как будто он только что держал солнце в своих ладонях.

Солнце заходит, и закат отражается в стёклах их квартиры, которую милые-не-милые влюблённые снимают где-то на окраине Йокогамы.

Завтра всё будет как прежде. Кофе на двоих, билеты в кино на выходные — что там опять идёт? — спутанные поцелуи в щёки, в губы, в шею.

А испачканная в крови футболка с умилительным тигрёнком отправится в стирку. Так и надо. Ей там самое место.

— Я обещаю.

Рюноскэ кивает. Становится больно.

Ацуши поднимается с пола, подходит к окну и долго смотрит на закат. Надо умыться, хотя кровь уже остановилась.