Она сияла так ярко, что мои глаза резало. Я смотрел, смотрел, желал ощутить её под своими пальцами, но не мог. И тогда я шагнул, опёрся на воду и уверенно пошёл. Я не сошёл со строк Библии, и на меня не снизошло церковное озарение, я просто шёл к ней, потому что она была моим путём, моей Полярной звездой.
Я шёл к нему.
Я шёл к нему, к его жёстким сухим рукам, к накрахмаленным белым манжетам и к выступающим венам на его запястьях. К тёмно-синим рукавам сюртука, к сточенным ровно остриженным ногтям. К стянутой, к болезненной коже, к этим грубым твёрдым пальцам. Мне нужно было что-то, что помогло бы мне держаться, мне нужна была его ладонь, за которую я мог бы ухватиться.
Лань цокала копытами и переступала с одной ноги на другую, и по воде бежала короткая рябь, словно та была настоящей, а не проекцией его безмерной любви. Она вскидывала голову, немного отходила в бок и гарцевала, приглашая станцевать с ней -- я согласился, потому что хотел быть ведомым. Мои ноги сами несли меня вперёд. Вокруг не было ни леса, ни ночи, ни света голубых огней заблудших душ. Была она и был я. Были мы, и ничего больше, кроме нас.
Подо мной расходились бледные круги без бликов звёзд, и я ступал на рябь, будто по бордюру маггловского Лондона. Я ждал, когда прольётся дождь из небесных слёз: в детстве, Петунья иногда говорила, что всё дело в ангелах, которые рыдают от людских дел, и я верил ей настолько, насколько ей мог верить восьмилетний ребёнок. Тогда я ещё верил в чудеса, даже если не мог сказать об этом: мне снились рыжие всполохи волос, и чей-то женский голос говорил, что любит меня.
Мы танцевали. Ходили вокруг друг друга, кланялись, медленно покачивались под водную музыку, перезвоном играющей росой на жухлых весенних тропинках ещё не отошедших после долгой холодной зимы. Мы танцевали, едва прикасаясь к друг другу, не рискуя раскрыться и нарушить таинство нашего волшебства. Мы танцевали -- и то было самым чудесным, самым трепетным, что когда-либо происходило в наших жизнях, я слишком хорошо знал это, чтобы усомниться.
Мне хотелось бы заплакать, я чувствовал, что ещё немного и сумею: моё горло натянулось струной, готовой вот-вот лопнуть болезненным стоном и сдавленных хрипом. Я много думал о нём, о ней, о ласковом холодном свете покачивающейся лани и о тёмных, почти чёрных глазах, в которых никогда не отражалось всей его сути. Мои мысли смешивались, и я терялся, пытаясь отыскать правду в этих дебрях. Мне никогда не удалось бы прочесть его, но в то же время я понимал -- никто не знал его, так как знал я.
Лань будто улыбалась, но её улыбка не приносила покоя или счастья, только резала душу как мощное заклятье режет тело, заставляя вскрываться все старые раны. Её копытца немо отражались от воды, и, возможно, в какой-то момент на нас опустились белые струпья снега. Зима словно прощалась с нами и уступала нас весне, хотя на деле она навечно поселилась в наших сердцах.
Я взмахнул рукой, будто старался сотворить чары палочкой, и тут же опустил её к сердцу. Она закружила меня, и я шагнул быстрее, покачнулся, обернулся, побежал, резко выдохнул и вскинул голову к беззвёздному небу. Я искал в нём что-то, я искал или себя, или его, но не находил, и это разбивало мне сердце.
Моё дыхание сбилось, а я всё танцевал. Неумело, глупо, страстно и до боли в сведённых до предела мышцах. Я бежал к лани, а лань удалялась, а потом вела меня и ловила в снежном кружеве. Синие огни тускнели, а снег отражался причудливыми бликами в воздухе и таял на моих ресницах голубым спектром радуги. Я танцевал, моё сердце билось, и я всё ещё был жив, но отчего-то не чувствовал холода и горя. Тепла в моей груди тоже не было, но то не печалило. Мне и без того слишком грустно.
Не святые и вовсе не Избранные. Брошенные в омут чужих игр дети, вынужденные взрослеть слишком рано. Познавшие любовь и обжёгшиеся невосполнимыми потерями.
Мы танцевали. Не прикасаясь к друг другу, всё на той же водной глади. Его чёрная мантия поглощала весь свет исчезнувшей лани, а я не смел смотреть на то, как взмывают её подолы в воздух, также, как я на метле рассекаю облака. Столь же свободно и резко, вышибая из лёгких воздух мимолётным едва различимым шёпотом, почти признанием в неосуществимом. Я не видел его, потому что вновь крутился и болел его взглядом. Он смотрел на меня, потому что когда заклятье белой лани развеялось, его внимание приковывал я, сумевший взойти на воду, но не превратить её в вино.
Нас пьянило, дурманило, ломало, и ветер трепал наши волосы, словно гладил по голове. Снег падал, тая на оголённой коже и унося за собой все эмоции, вплоть до опустошения и отчаяния. Дыхание замедлилось, мы остановились друг напротив друга: неожиданно близко, сверкая глазами и пытаясь понять, что же кроется в наших движениях.
А потом мы снова танцевали, долго танцевали, не уставая, не прикасаясь, даже если слишком хотелось, даже если мы нуждались в этом свете, даже если это всё, что у нас осталось.