«И это после всего, что между нами не было?»
из ночного разговора
Заговорщику Пестелю снится сон.
Многоуважаемые литераторы весомо заявляют, что сон — это важное средство для раскрытия души персонажа, поскольку так высвечиваются те помыслы и желания, которые герой может даже не осознавать наяву. Знакомый с их трудами заговорщик Пестель, пожалуй, поспорил бы.
Отчего вдруг во сне его (а он отчётливо понимает, что это сон) спиной к нему стоит молодой мужчина; на широкой спине россыпь родинок — хоть в созвездия соединяй — а кожа молочно-бледная, точно у античной статуи, и мышцы литые застыли, но при малейшем движении перекатываться станут… В кудрявых, прядь к пряди уложенных волосах венец [из золота, кровь лишь мерещится, то неверный отблеск света]. Павел тянется к нему, прикоснуться хочет и в лицо заглянуть…
Мужчина исчезает.
Пестель оборачивается, пытаясь понять, куда он пропал, и понимает, что стоит на парадной лестнице Пажеского корпуса. Кажется только, что она стала выше, на ней красный ковёр, которого в корпусе никогда не бывало, но это точно она. В глазах рябит и сверкает, и Павел поднимает голову: сотни подвесок хрустальной люстры подрагивают, переливаются, отбрасывают пятна света на стены.
Голова начинает кружиться, и он хватается за перила. Вдруг он видит, что наверху лестницы стоят две фигуры, и, преодолев слабость, начинает медленно подниматься.
Одну фигуру он узнаёт сразу.
— Адлерберг, — окликает Пестель бывшего сокурсника.
— О, Поль, — он разворачивается и проводит рукой по волосам. Второй человек стоит вполоборота, бликующий свет не достигает его лица, скрытого в тени. — Ты после официальной части куда-то пропал, я уж думал, сбежал, — одним уголком губ Адлерберг улыбается.
— Нет, я только отошёл, — машинально отвечает Пестель, не вникая в суть вопроса: он пытается рассмотреть второго.
— Я хочу познакомить тебя со своим другом, — повернув голову, Адлерберг указывает на человека рядом. — Это Николай, великий князь.
Павел замирает. «Ты что, издеваешься, Вольдемар? — хочется спросить ему. — Или ты ещё не знаешь?». Но он решает подыграть.
— Павел Пестель, — представляется он и склоняет голову. — Приятно познакомиться.
Николай разворачивается и делает шаг к свету. Это и правда он: лазурные глаза раскрыты широко, смотрят с интересом. Из тщательно уложенных кудрей выбилась прядка, лежащая теперь на лбу. Он в полном обмундировании, на ладонях — белые перчатки, и в руках он держит какую-то папку.
— Очень приятно, — говорит недавно только сломавшимся голосом. — Говорят, вы лучший выпускник этого курса? — спрашивает, склонив голову набок и подняв брови. Адлерберг рядом быстро мрачнеет.
— Чистая правда, — позволяет себе улыбнуться Пестель. Его гордость берёт, что, несмотря на интриги и одну неприятную историю, он добился того, чего достоин.
— Уверен, это совершенно заслуженно, — говорит Николай, не обращая внимания на сжатые кулаки Вольдемара. — Не хотите ли завтра встретиться, например, в Летнем саду?
Павел смотрит удивлённо. Неужели он так заинтересовал Николая своими успехами в учёбе? Тот выжидает, взгляда не отводит, словно вопрос его — испытание.
Вдруг Павел вспоминает — это ж сон! Ну а раз сон, отчего бы не согласиться?
— Совершенно не буду против, — говорит он. Великий князь улыбается слегка, но всё так же глядит, не моргая.
Сзади что-то разбивается, и звон эхом разносится по всей лестнице. Пестель оборачивается, но не видит ничего, а, повернувшись обратно, понимает — он уже на балу.
Это приём в честь кого-то: столы, накрытые белыми скатертями, ломятся от яств, между гостей то и дело проскальзывают слуги с шампанским. Лица расплываются, как на заднем плане картины. Павел оглядывается и метрах в десяти замечает Витгенштейна — хочет подойти и выведать объяснение всему происходящему, но тут ему на плечо ложится рука.
— Я знал, что ты выживешь, — говорит смутно знакомый голос.
Павел оборачивается: Николай, подросший и возмужавший, стоит с бокалом и абсолютно чисто и искренне улыбается.
— Откуда? — спрашивает Павел и отвлекается на секунду, чтобы тоже взять с подноса проходящего мимо слуги бокал. — Я ведь мог пасть от шальной пули, как многие наши.
Николай, качнув головой, предлагает отойти в менее людное место, и Пестель покорно следует за ним. В гостиной, куда они пришли, сейчас пусто, и они устраиваются на диванчике с бирюзовой обивкой, чуть светлее стен.
— Сначала я почти поверил, что ты умер после Бородино, когда все так говорили, — продолжает Николай прерванный разговор. Глаза прикрыты, ресницы подрагивают. — Почти — потому что мне невыносимо было думать, что это правда. А потом оказалось что ты жив.
Николай замолкает ненадолго, отпивает из бокала.
— И я решил верить только в то, что ты выживешь. Что бы ни происходило, верить — и тогда, возможно, моя вера через годы и километры проведёт тебя невредимым.
Павел молчит. В груди ширится, раскрывается что-то, чему он не может дать имени.
— Значит, домой меня привела путеводная звезда, — улыбается он.
Ника смущённо опускает взгляд.
— Пойдём, скоро начнутся речи в честь Барклая-де-Толли, — говорит он, но Павел останавливает его:
— Подожди. — Ника поднимает голову, и он, придвинувшись на диванчике, обнимает замершего великого князя. Чувствует, как напряжённые мышцы плечей и спины постепенно расслабляются, и как сам Ника обхватывает его руками, положив подбородок на плечо.
Павел закрывает глаза.
А когда открывает — он уже не в товарищеских объятиях, но в обжигающих: кожа к коже. Чужие руки беспорядочно шарят по его спине, пока он выцеловывает шею. Оставив последний поцелуй на скуле, он отстраняется.
— Постой… — Что-то не так, и нужно понять, что. Пристально на него смотрят лазурные глаза.
— Что-то случилось? Я сделал что-то не то? — хриплым голосом, стараясь не выдать прерывистого дыхания, спрашивает Николай. Павел смотрит на его взмокшие разметавшиеся волосы, покрасневшие пухлые губы, словно бы ловким движением скульптора высеченные ключицы — под левой красуется красное пятно — жаром налившиеся щёки и маленькая родинка на правой… Пытается вспомнить.
— Твоя жена… — наконец говорит он. Кажется, именно это его волновало.
— Я объяснюсь с ней, — отвечает Николай, коснувшись рукой его щеки. Ведёт медленно и нежно.
— Хорошо, — Павел, услышав это, вновь тянется к его губам. Он помнит, что глаза закрывать нельзя, ведь всё пропадёт — это истина, прописанная на подкорке, но когда Николай так тесно прижимается, целует так жадно, будто в последний раз, проводит языком по павловым губам, а потом переплетается с его языком, губу прикусывает — не до крови, но так, что стон сдержать не получается, Павел забывает. Или не забывает — ощущений становится так много, что на секунду ему нужно, чтобы мир погрузился во тьму.
Павел закрывает глаза.
Всё пропадает.
Он сидит за столом. В своём кабинете, в квартире на Мойке. На столе в полном беспорядке разбросаны документы — почему они на виду? — а над столом возвышается Николай. Лоб нахмурен, губы сжаты.
— Почему ты пришёл так рано? — спрашивает Павел.
— Потому что до меня дошли слухи, — чётко, почти грозно говорит Николай, — и я решил не игнорировать их, как порой делает мой многоуважаемый брат, поскольку слухи эти ходят по всей столице и, полагаю, за её пределами тоже.
— Понимаю, про какие слухи ты говоришь, — осторожно отвечает Пестель, мысленно перебирая варианты, как можно повернуть разговор в другое, мирное русло.
— Павел, ты связан с обществом, которое собирается свергнуть власть, — он почти кричит. Глаза полны гнева и недоумения. — Я понять не могу, ты же знаешь, это государственная из-
— Подожди, — Павел встаёт, смотрит всё ещё снизу вверх, но твёрдо. — Сейчас ты зол и в смятении, поэтому не услышишь никаких аргументов. Давай мы поговорим, но чуть позже, хорошо? — Николай смотрит исподлобья. — Мы обязательно поговорим, обещаю. А пока я сделаю тебе чай.
— Хорошо, — кивает Николай, кажется, успокоившись немного. Павел думает, скорее всего, никакие объяснения не помогут, но ведь стоит хотя бы попытаться. Выдохнув, проходит мимо него, слегка задев плечом.
А потом отчётливо понимает — не поговорят. Это же сон.
Заговорщик Пестель открывает глаза.
У окна догорает лучина. У окна за столом — Юшневский, сгорбившись, пишет что-то, скрипя пером. Не спит отчего-то. Увидев, что Павел проснулся, говорит тихо:
— Спи дальше, я тоже сейчас пойду.
Павел ложится обратно на привычно твёрдую подушку. Над головой — потолок из грубо вытесанных брёвен, староста в местечке, где расквартировался Вятский полк, видать, не из рукастых.
Идти ещё — с неделю. Столица близко. Быстрый, как стрела, курьер летит в Петербург вперёд армии, чтобы и Северные были с ними. Конец тирании близок.
«Измена», — вот что прошептал великий князь Николай прежде, чем на свод плеча и шеи ему легла рука. Прежде, чем к тонкой-тонкой бледной коже прижался нож, блеснув остриём. Прежде, чем хлынула ярко-красная кровь, глаза закатились, и он, словно подбитая дичь, рухнул на пол к старшему брату.
Измена? Можно ли изменой считать искреннее желание свергнуть пожирающий страну строй? Нет, считать так Пестель решительно отказывается.
Тёплый, нежный взгляд из сна мешается с ошарашенным, испуганным — из воспоминаний.
Измена — то, что у них не было и шанса.
То, что при выпуске Адлерберг, не желая выдавать, как уязвлена его гордость, даже не подошёл к Павлу, не познакомив его со своим другом. То, что, вернувшись героем войны, Павел не отправился на приём в честь Барклая-де-Толли, потому что нога нещадно болела, и Софи в тот вечер убаюкивала его, свернувшегося на постели, колыбельной. То, что некого было прижать к себе в объятиях, не с кем поговорить…
Павел не может больше закрыть глаза.