Трепетные огоньки свечей отражались в сверкающей поверхности белоснежного концертного рояля, а Катя полулежала на темно-вишневом бархате рекамье, томно теребила атласную кисть, соединенную с высокой спинкою толстым шнурком, и наблюдала. В таинственном полумраке, наполнившем незнакомое для Кати пространство, она была наедине с этим человеком и неотрывно следила за тем, как его длинные музыкальные пальцы бегают по клавишам — ловко и быстро, извлекая прекрасные звуки. «Времена года» Антонио Вивальди, переложенные на партитуру рояля — Катя прекрасно знала это произведение, однако никогда не слышала его в таком варианте. Возможно, он сделал его сам, Катя ведь сразу заметила пустой пюпитр — Эрих играет по памяти, но как же вдохновенно, чувственно, сколько страсти вложил он в свою игру, а в зубах его зажата роза… Острые шипы поранили его губу и щеку, по лицу стекала капелька крови.
Тут повсюду розы: рояль красиво убран ими, розы стоят в напольных вазах, источая тонкий аромат, они вплетены в богатый декор тяжелых портьер, и хаотично разбросаны на каминной полке. Камин не горел, темнел зловещим провалом, и Катя старалась не глядеть туда, ощущая неясный страх. Он никогда ранее не приглашал ее сюда, и никогда не играл для нее на рояле. Все то время, пока Катя находилась в этом страшном для нее месте… или времени — он всегда держался предельно вежливо, однако несколько отчужденно — чаще всего беседовал об искусстве, прогуливаясь с ней по остаткам парковых аллей… Катя всегда с опаской держала его под руку, чтобы не упасть, если споткнется о неровности развороченных бомбами тропинок. Реже они обедали вместе внизу, в роскошной столовой, а иногда — сидели на скамейке в маленьком сквере, часть которого каким-то чудом сохранилась нетронутой. Лишь однажды Катя решилась попроситься домой, но Эрих холодно ответил, что это пока невозможно, и Катя разрыдалась от навалившегося чувства безысходности, страха, отчаяния. Она никогда не увидит дом, и родителей своих не увидит: не доживет просто до их рождения, погибнет под бомбежкой, или от какой-нибудь пули, которую по злой иронии судьбы в нее пустит «свой» красноармеец или партизан. Видя Катины горькие слезы, этот пугающий и чуждый человек, кажется, пожалел ее и обнял, и тогда, наверное, они стали немного ближе.
Катя заслушалась его музыкой, и совсем забыла о том, что где-то в некой камере томится Сенцов, и что дома, в десятилетиях отсюда, нервничает Степан, тщетно разыскивая ее. Степан уже до трещин оббил милицейский порог, а она все эти дни ни разу не вспомнила о скучном муже-бухгалтере, и о Сенцове позабыла, общаясь с человеком, которого про себя сравнивала с героями своих любимых фильмов и книг. Константин постоянно твердил ей, что он — бездушное и примитивное, гадкое чудовище, которое обязательно следует арестовать и куда-то посадить. Но это ведь вовсе не так.
Катя опустила глаза, поглядела на толстую и уже разлохмаченную кисть, которую дергала, иногда вырывая волокна атласа, а потом — вновь взглянула на него. Смущение, неловкость будто сковали, Катя спряталась за мягкую спинку рекамье, наблюдая за Эрихом словно бы украдкой. Он то пригибался к самым клавишам, то резко запрокидывал голову назад, и светлые волосы его разметались, более длинные пряди челки прилипли к вспотевшему лбу. Он сильнее сжал зубы, и колючий цветок оставил на его худой щеке еще царапину.
Раньше она всегда видела его в сером мундире немецких нацистов, и Кате это суровое одеяние даже начинало казаться красивым. Но сейчас он выглядел совсем иначе: белоснежная гражданская рубашка расстегнута, почти обнажая его грудь, и на шее его на толстой цепочке висит массивный медальон с неким драгоценным камнем, на гранях которого тусклые огоньки свечей искрят зловещими отсветами.
И только теперь Катя увидела, что глаза его закрыты — Эрих даже не смотрит на клавиши, не чувствует боли, которую причиняют ему шипы розы, полностью отдавшись собственной музыке. Внезапно он оборвал свою невероятную игру и громко захлопнул крышку, скрыв клавиши, швырнул розу на пустой пюпитр и поднялся с рояльного пуфика во весь свой высокий рост.
Катя невольно вздрогнула, испугавшись: черты его лица резкие и острые, он всегда кажется злобным.
— Екатерина, — сказал Эрих Траурихлиген, быстро приблизившись к ней, галантно взял Катину руку и осторожно поцеловал, едва коснувшись губами.
— Господин Траурихлиген, — тихо ответила Катя и встала на ноги, шелестя кипенно-белыми кружевами фантастического платья, которое он ей подарил.
Да, в таком платье не очень удобно сидеть, совсем неудобно ходить. Но, зато так красиво оно легло по ее фигуре, как чудесно корсет скрыл лишний сантиметр на талии.
— Вы прекрасны, Екатерина, — негромко произнес он, легонько дотронувшись ладонью до ее щеки.
Катя отпрянула, чувствуя, как заливается краской.
— Ну что же вы, я ведь уже просил вас, называйте меня по имени, — Эрих снисходительно улыбнулся.
Он подошёл к маленькому круглому столику, взял с него высокую, вычурную бутылку.
— Позвольте мне выпить с вами на брудершафт и, наконец, перейдемте на «ты», — предложил Траурихлиген, легко откупорив эту бутылку, наливая темно-бордовую жидкость в тонкостенный хрустальный бокал.
— Я не пью, — пролепетала Катя, отказываясь от алкогольного напитка, который не входил ни в одну из ее диет.
Она и так поправилась: Степан раскормил ее котлетами, а тут еще и вино.
— Это прекрасное вино, — улыбнулся Траурихлиген, наполнив оба бокала.
Он взял один, изысканным жестом поднес к глазам.
— Посмотрите, какой чудесный цвет, — заявил он, вертя бокал перед одной из свечей. — Только взгляните, как оно играет!
Горячий огонек заставлял яркие мистические отсветы плясать на тонком хрустале, на драгоценных камнях в запонке, украсившей его рукав, а вино отливало благородным бордовым оттенком. Катя ничего в вине не понимала — да, возможно его цвет какой-то особый, оно как-то необычно играет. Возможно, что оно неплохое на вкус и не так уж и калорийно. Катя молчала, не зная, что сказать, и тут же поймала себя на том, что любуется вовсе не вином, а его четким, аристократическим профилем на фоне светомаскировочной шторы, плотно закрывшей большое окно.
— Вам нравится? — осведомился Эрих, взяв Катю за прохладную от непонятных ей самой эмоций руку, вложив в нее бокал. — Попробуйте, вы не будете разочарованы!
Катя механически взяла, зажав пальцами тонкий хрусталь.
— Ну, же, Екатерина, давайте выпьем на брудершафт, — Эрих легонько коснулся ее предплечья, предложив Кате снова сесть на рекамье.
Она села, как бы невзначай сбросив раздерганную кисть: он не должен заметить, что она ее испортила.
Взяв второй бокал, Эрих уселся напротив нее, попытался заглянуть в глаза, но Катя смущенно отвела взгляд, уставившись в дальнюю стену, и сейчас же наткнулась на широкий плазменный телевизор, который на ней висел. Катя постоянно видит здесь вещи из современного мира: Сенцов говорил, что Эрих Траурихлиген часто прыгает во времени и ворует то, что плохо лежит.
— Вы меня боитесь? — негромко спросил Траурихлиген, видя замешательство, в которое впала Катя. — Поверьте, я совсем не страшный, — он улыбнулся уголками тонких губ, кивнул головой, приглашая ее, все же, выпить на брудершафт и… подружиться, что ли?
Катя же никогда ни с кем не пила на брудершафт. Неуклюже протянув свою руку, она случайно задела ножкой бокала плечо Эриха, и вино плеснуло на белоснежный шелк его рубашки, расплывшись неприятным пятном. В глазах Эриха на миг сверкнула злоба, он бросил быстрый колючий взгляд на пятно, а потом — на Катю, жутко скрипнул зубами, отчего бедняжка в ужасе отшатнулась, выронив бокал на сияющий чистотою паркет. С легким звоном бокал разлетелся в осколки, а Катя сидела над ним ни жива, ни мертва. Таращилась на растекшуюся страшной медузой лужу изысканного бордового цвета, а сердце бешено колотилось, будто хотело вывалиться на пол.
— Ой, извините, — Катя в испуге прижала руки к лицу. — Я…
Она собиралась пропищать, что уронила не нарочно, что сейчас все уберет… когда почувствовала, как как он ласково обнял ее за талию, придвинулся поближе. Катины щеки стали горячими, и дыхание перехватило, она подалась в сторону.
— Ну, не расстраивайтесь, — он поставил свой бокал на столик, и эти слова почти прошептал ей на ухо, обнял чуть крепче, не дав отодвинуться.
— Что вы делаете? — страх согнал Катю с рекамье, заставив вскочить на ноги.
Она и не заметила, как вступила в винную лужу, промочив и испачкав тканые туфельки, а острый осколок бокала опасно блеснул в сантиметре от ее пальца.
— Может, мы всё-таки, перейдем на «ты»? — Эрих медленно поднялся, шагнув к ней, а Катя, съедаемая страхом, бросилась прочь — к едва различимой в полумраке двери, собираясь рывком распахнуть ее и вырваться в прохладный коридор.
— Неужели вы так переживаете из-за бокала? — Эрих резко схватил ее за руку, рванул к себе, и Кате ничего не оставалось, как навалиться на него, потому что она неуклюже споткнулась о собственную ногу и грохнулась бы на пол.
— Или из-за паркета? — он насмешливо ухмыльнулся, а Катя дрожала, с трудом восстановив хрупкое равновесие, цепляясь руками за его плечи.
Его рука удерживала Катину талию, а Кате вдруг стало как-то неуютно: у нее там лишний сантиметр.
— Вы знаете, что Шульц прекрасно убирается… Я думаю, что уже пора перейти на «ты», — Эрих осторожно, двумя пальцами взял Катин подбородок и повернул к себе ее слегка потерянное лицо.
Катя заморгала большими глазами, а Эрих наклонился к ней, подарив поцелуй. Катя почувствовала вкус крови на его оцарапанных розой губах, и в душе ее холодным комком оборвался ужас.
Его рука будто невзначай скользнула по ее затылку, задержавшись на миг, а потом Эрих тихонько взял Катю за плечи и отошел на шаг.
— Д-давай, перейдем на ты, — пролепетала Катя, едва дыша, пропадая от жара на щеках, от колотящегося сердца.
Короткий и легкий поцелуй — будто удар током, девушке вдруг захотелось ответить, и она поднялась на цыпочки, осторожно обхватив его шею, поймав пылающий взгляд его голубых глаз.
Второй поцелуй — долгий, глубокий, страстный — и Эрих легко подхватил ее на руки, принялся кружить среди свечей, замер на миг, отстранившись, заглянув в ее глаза. Катя вздрогнула, и Эрих снова притянул ее к себе, а девушка обмякла, принимая его поцелуи, чувствуя под своими ладонями его разгоряченную кожу и прохладную металлическую цепочку от медальона. Ее никто никогда так не целовал — ни робкий Сенцов, ни тем более банковский сухарь Степан, которому хватало двух дежурных поцелуев в щечку: перед работой и по приходу домой. Катя с трудом удержала стон наслаждения, прижимаясь к нему, запустив пальцы в густые, аккуратно подстриженные волосы.
Эрих резко остановился и поставил Катю на пол, отпустил ее и отошел, давая девушке отдышаться.
— Ты можешь уйти, если хочешь, — сказал он настолько сухо, будто некий нудный учебник читает, а она волнует его примерно так же, как садовая скамейка.
Бедняжка едва топталась, пялясь вниз, на перепачканную разлитым вином туфлю, и душу куснула обида. Неужели, она не понравилась ему. Проклятый лишний сантиметр! Чёртовы два килограмма, набранные на гадких котлетах! Ну, да, Эрих взял ее на руки, взвесил, понял, что она толстая, и… всё. И тут же Катя осеклась, угрызаемая совестью, где-то под ложечкой родился жестокий стыд. Ведь у нее есть Степан, есть и Костя! Костя, оказывается, все еще жив, а эти дурацкие пафосные похороны просто разыграл Крольчихин, чтобы потом ввести его под прикрытием в логово монстра. Да как она вообще может его целовать, когда должна во что бы то ни стало разыскать и освободить Константина, а потом — попытаться вернуться домой? Да, она не может выбрать между Степаном и Костей, но этот Траурихлиген в ее жизни явно лишний. Катя сделала шаг назад и шепеляво пробормотала, наконец-то поборов одышку:
— Я… пойду. К себе. У меня болит… голова.
Эрих молча кивнул, отпуская ее, и Катя поняла, что благодарна ему. Он не такой уж и монстр: он понимает, что она не свободна, ведь Катя рассказывала ему о Степане и о невозможной теперь любви к Сенцову.
— Спасибо, — она даже смогла улыбнуться ему. — Спасибо вам! — Катя вернулась к обращению «вы», показав, что не перейдет границы дозволенного.
Однако повинуясь глупому порыву, вернулась к нему и легонько поцеловала в щеку — в знак благодарности за понимание.
— Раз вернулась — значит, моя! — прорычал Эрих, схватив ее и не дав убежать.
— Ай! — Катя взвизгнула — ведь он сделал ей больно — затрепетала, вырываясь.
— Я давал тебе возможность уйти, но ты решила вернуться, — зашипел он ей на ухо, одной рукой удерживая ее настолько жёстко, что Катя и дернуться не могла, не то, что бежать.
Второй же рукой он свирепо избавился от рубашки, разорвав ее в сердцах и превратив в лохмотья.
— Помогите! — Катя истошно взвизгнула, осознав, что никогда не освободится от такого громилы, как он, и вопль вырвался у нее инстинктивно. В этом страшном мире никто никогда никому не поможет.
— Не смеши меня! — хмыкнул Эрих сквозь хриплое дыхание, Катя подняла побледневшее от ужаса личико, взглянув на него.
Насколько же гадкий он, будто бездушная змея. И ни грамма красоты нет в этом хищном лице, в мерзкой, алчной роже — такой же, как у того маньяка, от которого когда-то спас ее Сенцов. Еще эта кровь, размазанная по щеке. Ощутив, как ее накрывает волна омерзения, Катя без жалости влепила в гадкую рожу пощечину, пихнула его хорошенько и в панике ринулась прочь, желая преодолеть коридор, забиться к себе и закрыться на ключ. На бегу она наступила на длинное платье, и пышная оборка из ажурного кружева, с треском оторвавшись, осталась лежать на полу.
— Мерзавец! — рявкнула Катя, не оборачиваясь, а ответом ей стал жуткий, бесноватый хохот.
Он не преследовал ее, просто стоял и хохотал, как сумасшедший, а страх и ужас впились в Катину душу мертвой хваткой… Она не знала, где теперь Константин, не знала жив ли он, но почему-то осознала, что чудовище теперь ее не отпустит домой. Никогда. Траурихлиген прекрасно знает, как вернуть ее в настоящее время, но не вернет, потому что он — как раз такое чудище, как говорил Сенцов. Он оставит ее у себя, словно интересную игрушку, и будет забавляться, а когда она ему надоест — прикончит и забудет о ней.
Заперев дверь на все три оборота, Катя бессильно привалилась к ней своей холодной спиной, затянутой в душный корсет, осела на пол, обхватив руками колени и горько разрыдалась от тягостного чувства безысходности. Ей все казалось, что чудище явится сюда и вынесет дверь, убьет ее и скинет в ужасный ров — к трупам тех, кого эти монстры уже расстреляли. Но оно не явилось, и в коридоре за дверью висела глухая, давящая тишина.
Катя никак не могла привыкнуть к этому страшному, опасному миру, не понимала его, боялась, и гнетущее отчаяние не покидало ее ни на миг. Она до сих пор не осознавала, каким образом смогла тут оказаться… даже не представляла, где именно она находится. Вроде как, это — Докучаевск, но сороковых годов, оккупированный немцами. Городок постоянно бомбили с каким-то нездоровым азартом, налетали прямо среди бела дня, ввергая все вокруг в жуткий хаос, и Катя, изредка выходя наружу в неизменной компании Траурихлигена, видела зенитные пушки, торчащие на каждой из уцелевших крыш. «Этот срез частично наложен на срез нормохроноса, и поэтому город полностью нехронален!» — говорил ей Траурихлиген с какой-то нездоровой радостью, гордостью, а Катя с ужасом поняла, что путь домой для нее закрыт.
Сенцов невероятными усилиями пытался выжить здесь, исполняя невыполнимое задание проклятого Крольчихина, но с треском провалил свою миссию и попался Траурихлигену.
— Костя! — с отчаянием в голосе позвала Катя пустоту, но пустота ответила молчанием — лишь неизменные для этого места бесовские розы торчали из напольной вазы на уровне ее глаз.
Розы повсюду расставляет зловещий Шульц, меняет их каждый день, проникая за ними в каждый закоулок этого обширного, мрачного здания, что служило тут и жилищем, и штабом. Они лишний раз не выходят наружу из-за бомбежек. А Катя боится Шульца не меньше, чем бомбы: он такой тихий, такой скрытный и такой вездесущий. Катя не раз уже думала о самоубийстве, но не решалась, лелея надежду на то, что разыщет и спасет Константина.
— Прости меня, Костенька, — пролепетали ее пересохшие губы, на которых еще оставался дьявольский вкус кровавого поцелуя с чудовищем.
Боль в голове, сонливость, слабость навалились на Катю, но девушка уже боялась заснуть: она боялась завтрашнего дня, не зная о том, что заготовило для нее чудовище. Теперь она не сможет выйти из комнаты, не встретившись с ним. Рыдания вырвались, потопив и стерев все Катины мысли и чувства, и Катя просто плакала, обливаясь слезами, не находя в себе сил для того, чтобы их удержать.
***
Шульц увлеченно и деловито натирал паркет, убирая следы пролитого вина, а Эрих Траурихлиген небрежно наигрывал некую бульварную оперетку, думая о том, что завтра запустит свой новый проект, в котором ему невольно поможет эта туристка. Она просилась домой? Он вполне мог бы настроить деосцилляционный коридор и вышибить эту квочку туда, откуда она пробросилась — в ту же секунду выскочила бы, и никто не понял бы, что она вообще сюда попадала. Эрих бы и выкинул ее — спонтанная туристка тут только мешает: допекает нытьем, задает множество лишних вопросов, пытается найти Сенцова, да и кормить ее нужно. Но у него насчёт Кати иные планы — пускай, спецслужбы будущего попотеют, забирая ее в нормохронос, попытаются стереть ей память. И тогда он посмотрит, сработает его проект, или нет.
— Я все помыл, ваша светлость, — прошелестел Шульц, заграбастав свою швабру и жестяное ведро, пятясь к двери, чтобы исчезнуть за ней.
— Прекрасно, идите спать! — избавился от него Эрих, и Шульц, покорно поклонившись, оставил его в покое, утащив дребезжащий инвентарь.
Да, туристка хороша собой, не о чем и говорить — правда, немного костлява — но вполне могла бы скрасить его одинокую ночь. Ну, раз уж она ломается — пускай, бежит: недалеко ей бегать и не долго. Решив зря не портить туристке личико и все остальное, Эрих ее отпустил, и теперь через стенку слышно, как она развылась, будто волк на луну. Выругавшись в ее адрес, Эрих опустил крышку рояля и пошел спать. Завтра на рассвете он наконец-то казнит Сенцова, а потом заставит спецслужбы проброситься сюда и забирать эту несносную нюню Катю.