Примечание
айзава выдыхает сизый дым в светлое рассветное небо, волочащееся слишком тяжело, низко к земле, и сжимает чужие холодные пальцы. он не произносит ни слова. дышит бесшумно. утро забирает все мысли и опустошает голову, съедает такой темной, гематомной жижей облаков. в горле жжет, и он не знает, от чего конкретно: от сигарет, от вставших в глотке горячих слез, от крика, разрывающего изнутри, от грубой кожи шрамов под его собственными пальцами.
он не смотрит в его сторону. но чувствует лед, сковывающий руки, жгущий запястья, изъедающий кислотой тысяч игл, загнанных в мясо.
люди — мусор, айзава точно знает. знает, потому что желтые и багровые синяки, месяцами не сходящие с тела, появлялись там не из воздуха.
шота затягивается снова, понимая, что молчать очень глупо. но он упрямо продолжает, варясь заживо в кипятке всего этого невысказанного дерьма, в котле равнодушия и показушной желчи в голосах: громких, заполняющих собой все пространство между ребер.
чужие пальцы дрожат, и айзаве не все равно. он отстраняет руку с аккуратно зажатой сигаретой, поворачивается к стоящему рядом.
— тебе не надоело, — говорит он, осматривая их сцепленные ладони. ну же, где твоя улыбка, сука. ты так кичился этим, — терпеть это все?
он не отвечает и лишь сильнее сжимает его руку. айзава кривит губы, затягивается, откинувшись назад. от злости кружит голову. чужая горькая усмешка едва не проходит мимо, но шота реагирует на нее не так. он кидает бычок в открытое окно: похуй. сквозняк бьет в спину и забирается под тонкую черную майку, холодя внутренности. айзава разворачивается к молчащему придурку лицом, смотрит, выискивает.
находит много: прищуренные глаза, спрятанные в перья светлых ресниц, темно-синее под ними — круги черные почти, невыспанные, кровь, прилившую к желтоватым белкам потухших глаз, потускневшую кожу, искусанные до корок синеватые губы. он будто умирал. живой труп. айзава тянет сцепленные руки к себе, касается разбитых костяшек сухими губами.
внутри разрывает, и ему хочется исцарапать себя — но не снаружи, а там, в месиве из органов, из мусора и теплой, тошнотворной крови. хочется сжать свое сердце — тупой кусок мяса — и почувствовать, как оно перестает биться, чтобы убить его. бомба замедленного действия.
он прикладывает его ладонь к своему сердцу, слышит тихий, медленный стук. даже не слышит — ощущает импульсы, стреляющие к кончикам пальцев, пистолетные выстрелы, дырявящие насквозь, боль. он тоже чувствует: шота весь его. отдал все последнее и сдох. надо купить футболку: если сдохнет, вернуть хизаши ямаде. и ведь даже без футболки вернули.
хизаши тянется к нему котенком, слепо тычет теплым носом в заледеневшую от ветра белую шею, осторожно трогает губами выступающую ключицу, и айзава плавится, зарывается рукой в чужие волосы — мягкие, не застывшие от тонны лака, длинные, мнущиеся в руках, как переваренные макароны, мягкого солнечного цвета, — жмет к себе.
он его.
посмотрите на айзаву, ну же, поглядите: усталый взгляд воспаленных глаза, вечно нахмуренные брови и крепко сжатая полоска тонких губ. он так заебался от героики, от всей грязи на руках. он просто хочет покоя, разве это — тишина — плохо? он заебался от работы, от юуэй, которая всеми правдами и неправдами высасывала из него всю жизненную энергию. айзава-сан, вот ваш класс. айзава-сан, вот вам злодеи. айзава-сан, вас не сильно задело? а айзаву задело так, что у него сил нет думать от тупой ноющей боли во всем теле, так задело, что все горит. «вам нравится?» — хочет спросить айзава. им нравится.
всем все нравится, все всех устраивает. какой айзава хороший герой, отменный учитель. а айзаву уже клинит от случайно услышанных слов в метро, он задыхается от чужих прикосновений.
айзава-сан, можно автограф?
нельзя.
хизаши сносит все в его ежедневном хаосе вновь, буйным ураганом проносится по линии его жизни (хизаши улыбается, как ребенок, гладя подставленную ладонь и водя по ней пальцем), терпит его дерьмовый характер и молча касается. единственный человек, которого айзава не хочет уничтожить на месте — именно он.
он знает, что у шоты головные боли по вечерам, которые он глушит обалденным количеством таблеток. спасибо, что не валиумом, да? ему, блядь, его не продали.
но обезбол все равно не помогает, и поэтому ямада разговаривает едва слышно, одними губами, а иногда и вовсе молчит (что удивительно для человека, который привык орать-орать-орать). поэтому ямада заботливо открывает форточку, выключает висящий на беззвучном телевизор, прикрывает мягким пледом и возвращает на законное место упавшую с дивана руку. он знает, что нужно шоте, и дает ему это.
поэтому он молчит и просто жмется к айзаве, слышит, как стучит чужое сердце.
счастье любит тишину, говорят другие, и мик — чертов герой с причудой голоса, вечно неугомонный и чересчур эмоциональный — дает ему нужную тишину. подставляет плечо в трудный момент, молча сжимает пальцы.
поэтому шота его.