Волны мерно, с тихим шуршанием накатывают на влажный песок. Море синее и наверняка глубокое, в его тёмных водах отражается небо, такое голубое, такое чистое, что кажется ненастоящим. В море отражаются редкие, белоснежные, медленно плывущие куда-то на север пышные облака, и сверкает солнечная дорожка, настолько яркая, что слепит глаза.
Ветер тёплый и солёный, и для полной идиллии не хватает только крика чаек, но идущие по берегу об этом не знают. До этого дня они вообще не знали, что может быть так спокойно.
Идущие по берегу отбрасывают на песок длинные, неправильные, неполноценные тени. Пустой рукав Эрвина чуть развевается на ветру, но он не обращает на это внимания, он давно уже привык. Он привык не только к пустому рукаву, но и к пустой глазнице, вечно закрытой чёрной повязкой, и к уродливому шраму, пересекающему наискось его красивое лицо. Привык говорить себе, что это неважно. Важно то, что он выжил.
А ещё он привык к мысли, что ему всё-таки легче, чем Леви, который идёт рядом, и у которого подвязана правая штанина чуть выше колена. Идти по песку с костылями неудобно, они проваливаются немного при каждом шаге, но капрал справляется. Капрал всегда со всем справляется.
Они никогда не говорят о том, как это произошло, не потому что это причиняет боль, а потому что это слишком очевидно. И ни один из них не допускает даже капли жалости к себе и, тем более, к другому. Потому что они оба знают — им невероятно повезло, что они всё ещё живы. Потому что из разведотряда, из командного состава, остались только они.
Эрвин глубоко втягивает в себя приятный солёный воздух, жмурится от яркого солнца, и думает о том, что мир выглядит так, будто и не было вовсе никаких потрясений, будто всё это было лишь кошмарным сном. Глубокое небо, синева моря, изумрудная трава, снежные верхушки гор — всё это выглядит таким девственно чистым и безмятежным, будто людей и не было никогда. И в какой-то момент Эрвин начинает чувствовать себя лишним.
А Леви лишь морщится от ощущения, что теперь, когда гигантов больше нет, и они остались наедине с этим огромным и таким незнакомым, неизведанным миром, остатки человечества, эта несчастная горстка людей, выглядит слишком жалкой, слишком незначительной. Капрал ненавидит чувствовать себя маленьким. Во всех смыслах. И в какой-то момент в его голове мелькает мысль о том, что лучше людям было не выходить из-за стен. Теперь, когда их так ничтожно мало осталось, они потеряются в этом необъятном, незнакомом, как будто чужом мире.
Эрвин закрывает левой ладонью глаза от солнца и смотрит на Леви. Даже теперь, когда всё закончилось, капрал всё равно всегда выглядит недовольным, и командир уверен, на то есть серьёзные причины. Он уже и не помнит, когда Леви улыбался последний раз. Да и было ли такое вообще, чтобы его губы растянулись в искренней улыбке, а не мрачной, презрительной или горькой усмешке. Эрвин смотрит на Леви и вспоминает невольно, как ему приходилось чуть ли не запирать капрала в комнате, чтобы тот успокоился наконец и понял, что с одной ногой сражаться никак нельзя. Даже если ты самый лучший воин человечества. Даже если на твоём счету сотни гигантов. Даже если ты всё ещё можешь удерживать равновесие, — это остаётся чистым самоубийством. Командир вспоминает, как говорил всё это, и он никогда не забудет ответный взгляд Леви — отчаянно-решительный, в нём сквозила готовность умереть в любую секунду, но в бою, не на кровати от потери или заражения крови, не от ненависти и презрения к собственному ущербному телу. Эрвин помнит, как внутри всё сжималось от этого взгляда, и дело было не в жалости. Просто он Леви слишком хорошо понимал.
Эрвин выныривает из воспоминаний, когда капрал останавливается вдруг, он тяжело дышит, но пытается это скрыть, и смотрит на своего спутника своим обычным равнодушно-недовольным взглядом. Леви протягивает командиру руку, и Эрвин тут же подходит к нему и помогает опуститься на горячий песок. Костыли падают рядом.
В этой слабости нет ничего постыдного. После всего, что они пережили, не стыдно было бы даже безутешно разрыдаться во весь голос, но они давно уже разучились плакать.
Они сидят рядом, вслушиваясь в умиротворяющий шум прибоя, глядя в бездонное голубое небо. Эта обстановка, догадываются они, должна способствовать гармонии в душе, но они чувствуют лишь пустоту.
Эрвину всего лишь тридцать семь, но между его бровей и около рта уже залегли глубокие, вдумчивые морщины. Леви всего лишь тридцать два, но в его коротких чёрных волосах уже можно найти седые пряди, серебрящиеся на солнце.
— Что дальше, Эрвин? — спрашивает капрал тихо, так, что его голос почти сливается с шорохом волн.
— Не знаю, — говорит Эрвин. — Ты волен решать сам, я ведь больше не могу тебе приказывать, — он чуть улыбается, и в этой улыбке сквозит горечь.
— Брось, — фыркает Леви и усмехается. — Или это намёк на то, чтобы я от тебя наконец отвязался?
Командир хмыкает и качает головой, и они оба знают, что это чертовски глупый вопрос. Они оба знают, что теперь будут вместе до конца, каким бы он ни был. Потому что оба ощущают одно и то же — как будто во всём мире остались только они вдвоём.
— Мы больше не вернёмся обратно, — неожиданно твёрдо говорит капрал, и Эрвин вскидывает на него вопросительный взгляд. — Не пойдём обратно за стены, к тем, кто там ещё остался.
— Хочешь посмотреть, что за пределами? Разумно, — соглашается командир и перетирает бездумно в пальцах горячий песок.
— Нет, — обрывает резко Леви. — Я не хочу возвращаться к тем, кому мы больше не нужны. Люди не умеют быть благодарными. Они были бы гораздо счастливее, если бы и нас тоже сожрали, и им не пришлось делать вид, что они безмерно рады выжившим солдатам, — капрал замолкает на секунду и добавляет уже тише и спокойнее: — Ветеранам. Пусть даже нас и осталось от силы штук сто, мы будем мешать… Но мы ведь сделали всё, что могли, — почти вопросительно заканчивает Леви и хмурится, злясь на собственную неуверенность.
— И нам за стенами больше нечего делать, — кивает Эрвин.
У них больше нет дома, им больше нет места среди других. Тем, кто не сражался за выживание, их никогда не понять. С теми, кто дрался с ними бок о бок, они никогда не будут это обсуждать. Все они, выжившие солдаты — напоминание о тех страшных временах, о которых люди будут молчать, как если бы боялись, что это может повториться. Несколько книг заключат в себя их историю, расскажут будущим поколениям, и со временем из истории эти события превратятся в легенды. Их боль, их страдания и потери, неподъёмная тяжесть отчаяния, — всё это превратится в миф.
— Как думаешь, — говорит Леви, сгибая в колене здоровую ногу и наблюдая за тем, как шуршащие ненавязчиво волны подбираются всё ближе, — как думаешь, скоро они нас забудут?
Вопрос риторический, и Эрвин молча берёт капрала за руку и чуть сжимает его пальцы. Командира всегда удивляло, какие маленькие и аккуратные у Леви ладони. У Леви, грозы гигантов, способного раньше за раз перерезать с десяток этих уродов.
Они держатся за руки, и тепло чужого тела греет и успокаивает куда лучше, чем солнечный жар и мерный шум прибоя. Они держатся за руки, и Леви думает, что если бы не Эрвин, он бы давно решил, что сошёл с ума, но командир, его спокойный взгляд, его горячие сухие пальцы напоминают капралу о том, что прошлое было реальностью, что всё это не просто затянувшийся кошмар, от которого он проснулся месяц назад. Леви бросает взгляд на Эрвина, смотрящего на набегающие волны, излучающего силу и уверенность, такого привычного и родного, и неожиданно подносит его руку к губам и прижимается ими к его ладони.
Эрвин почти не выглядит удивлённым, лишь спрашивает взглядом, в чём дело, и капрал говорит искренне, греясь в лучах спокойствия командира и всё ещё не выпуская его ладонь из рук:
— Я счастлив, что служил под твоим командованием, Эрвин.
Командир улыбается светло и благодарно, а в выражении лица капрала становится чуть меньше недовольства.
Ветер, всё ещё тёплый, дует сильнее, треплет пустой рукав Эрвина, ерошит высеребренные солнцем волосы Леви, и прозрачно-синие волны добираются наконец до ботинка капрала, трогают осторожно, будто боясь спугнуть.
Им сложно поверить, что вода действительно солёная.
Командир дотягивается до воды, которая, коснувшись его пальцев, тут же приглашающе отступает, и говорит:
— Тёплая. Может, искупаемся?
— Что? — чуть рассеяно откликается капрал, отрываясь от облака, напоминающего ему по форме мерзко улыбающуюся рожу гиганта, и тут же хмурится, когда до него доходит смысл слов. — Дурацкая идея.
— А если я скажу, что это приказ? — Эрвин усмехается и тянется к пуговицам на жилетке Леви, расстёгивает медленно — одной рукой неудобно. — Ты, вроде бы, уже согласился подчиняться и дальше, причём добровольно.
— Чёрт бы тебя побрал, — ругается капрал, но на его губах появляется слабая улыбка, которую он тут же прячет, опуская голову. Тем не менее, он отпихивает от себя ладонь командира, быстро расстёгивается сам, и на песок падают его рубашка и жилетка. К ним присоединяется и рубашка Эрвина, которую Леви расстёгивает гораздо спокойнее, и, стягивая которую, проводит пальцами по плечам командира почти нежно. На их всё ещё подтянутых, сильных и ловких, но совсем бледных и изувеченных телах почти нет шрамов, потому что на их войне было только два варианта: либо ты невредим, либо убит. Солнце мягко касается их обнажённой кожи, и это кажется ужасно странным — всё то, что они сейчас делают, особенно странно раздеваться за пределами стен своей комнаты, но они стараются не обращать на это внимания. Такие глупости теперь уже не имеют никакого значения.
Они скидывают ботинки, и теперь Эрвин помогает раздеваться капралу, поддерживая его и стараясь не смотреть на то, что осталось от его ноги. Так же, как и Леви старается не смотреть на огрызок руки командира. Они давно уже привыкли к этим своим недостаткам, но сейчас, в слишком откровенном сиянии солнца, эти ничем не прикрытые обрубки, покрытые страшными, неровными рубцами, смотрятся особенно жутко и уродливо.
Эрвин молча, чтобы Леви не начал протестовать раньше времени, присаживается немного и, подхватив капрала под коленку, взваливает его себе на плечо, потому что прыгать на одной ноге в воде должно быть не очень удобно, на что Леви ожидаемо и очень болезненно бьёт его кулаком по лопатке.
— Какого хрена ты творишь? Отпусти меня, сукин сын, — последняя фраза превращается в бульканье, потому что командир, зайдя поглубже в тёплую, ласковую воду, выполняет просьбу капрала, и тот оказывается в море по макушку там, где Эрвину по плечо. Леви тут же цепко хватается за него тонкими пальцами, сжимая до синяков, он не умеет по-другому, и выныривает, долго отфыркиваясь и невнятно ругаясь.
— Прости, я не обратил внимания на то, что здесь слишком глубоко для тебя, — легкомысленно пожимает плечами командир, поддерживая Леви, и неожиданно тихо смеётся.
Капрал убирает со лба мокрую чёлку, обнимает Эрвина за шею, потому что так удобнее держаться, и тоже несмело улыбается.
— Идиот, — говорит он, и в то же мгновение командир накрывает его солёные губы своими. Это даже сложно назвать настоящим поцелуем, Эрвин просто слизывает соль, удивляясь заочно тому, что в книгах о море писали чистую правду, и говорит после неожиданно серьёзно, глядя в глаза капрала, в которых нет больше привычного равнодушия:
— После всего, что уже случилось, свобода это не самое страшное, что могло с нами произойти. Мы справимся.
И Леви отчаянно хочется в это верить.