Earthmover

Луизиана всегда палила солнцем, прицельно в глаз, — или облепляла тебя всего невыносимым теплом. Человек зря эволюционировал в прямоходящее существо, чтоб светило только на макушку — Луизиане все равно.

А вот в Мичигане не так. Детройт находится на противоположном краю страны и берет холодом. Теперь Гэвин здесь работает, живет, смолит (очень редко) сигареты, затаривается в моллах, встречается с воплощенным совершенством, подчиненным человеку, на каждом шагу. Однако жизнь поворачивается так, что в август 2038 года Детройт все же палит, как самая настоящая Луизиана.

И этот август откровенно пиздецовый. Все, что неслось бешеным локомотивом под названием «Гэвин Рид», ломающимся, но неостановимым, разбивается о спокойный выпуск новостей, вышедший в стандартные шесть часов вечера.

Рид вспоминает дохуя всего. Сразу, много, отрывками.

***

С Луизианой, в общем-то, все просто. Бедный пеликаний штат, хуевое образование, по сравнению с Новым Орлеаном так и вовсе побирающееся захолустье. Вкусный алкоголь, пьющий народ — Гэвин насмотрелся на забулдыжные рожи еще тогда. Республиканцы с расизмом и мизогинией в пасти.

Прекрасная родина детектива полиции Детройта Гэвина Рида. Прекрасная родина Элайджи Камски, гения и светоча современности.

От Гэвина всегда ждут того самого луизианского акцента. Ждут, когда в речи появятся те самые слова и что он умеет готовить джамбалайю и гамбо. И он, на деле, знает, как сделать из риса бомбу в переносном и — почти — в прямом смысле, знает, как говорить на том самом диалекте. Однако в основном он прячет это все под ковер. Не то чтобы Гэвин стыдился своего происхождения, нет. Просто он привык уже быть «детройтским».

Элайджа и он с детства были два Сатаны, и в 2038 году мало журналистов в состоянии раскопать это прошлое гения современности. У Камски, когда он еще был неизвестным основателем какой-то странной компании, никто его прошлым не интересовался. Камски из 2038 года так же, как и Гэвин, эту часть своей жизни держит в чулане.

Только один раз, как детектив знает, когда кто-то из их огромной семьи решил сделать выпад в сторону его ненаглядных творений, Элайджа в одном интервью робко обронил, что хочет сделать людскую жизнь на порядок легче, ведь видел, как тяжело иногда людям дается физическая работа.

Тогда-то кучка догадливых журналистов, неясно как попавших на работу в таблоиды, решила подумать, с чего холеный гик и человек века будет разбрасываться словами о тяжелом труде, который он видел своими глазами — и раскопала их семью, от которой Элайджа до этого паскудно открестился сменой фамилии. Далеко на поверхность это расследование не всплыло, но семье стало тяжелее жить. Больше никто из родственников в сторону Элайджи выпадов не делал.

Все только восхищались. А Гэвин по сей день помнит, каким должен быть — всегда вровень. Просто Элайджа резко ушел в отрыв, когда его кузен не уследил за ним на очередном жизненном повороте.

Обычные Луизианские мальчишки из республиканского штата. Сбитые колени, сбитые моральные ориентиры, они на одной волне — взрывной, от шрапнели. Они пытались быть против всего мира, иногда и против друг друга, но всегда вровень. Рид тогда-то это и усвоил.

Было что-то, что выводило его в играх с кузеном на первое место: Гэвин лучше строил песчаные замки. У Элайджи никогда не выходило что-то сложнее сети куличиков, у Рида — едва ли не полноценное архитектурное строение, которое можно было хоть начальнику смены сдавать. Взрослые радовались и хвалили Гэвина, Элайджу же хвалить было не за что, и они оба достаточно четко запомнили свои разные чувства, чтобы начать стремиться к одной цели.

«Мальчики ведут себя как мальчики».

После отъезда Элайджи появилась Джулия. С ней Гэвин встретился еще в подростковом возрасте и считал тогда ее имя глупым и пошлым, а сам образ — пресным, как картонка. Перед ним стояла модель Пеппи Длинныйчулок, нужно любить и жаловать, и у Рида это вызывало только презрение и скепсис, которые он демонстрировал каждым мускулом лица.

У Джулии была ухмылка неприкрытой наглости и с ног сбивающего любопытства. Рид повидал много улыбок, и все они казались мягкими и беззащитными, но Джулия улыбкой была вооружена. Умение говорить, слушать, отвечать, щелкать языком и пальцами, подмигивать (магия, которой Гэвин так никогда и не научился), дергать верхней губой и нападать первой или бить в ответ — это все было ее. Джулия била словом других, а попадало будто в Рида, всегда непременно под дых, вырывая, отбирая воздух.

Вот где-то здесь он понял, что свернул куда-то не туда. Это не было первой в его жизни влюбленностью, до этого были разные мальчики и девочки, но эта стала единственной продуктивной.

На одной из попоек Джулия разбила все ярлыки, которые Гэвин успел навешать на нее. Джулия скакала по сцене, въебываясь в уши голосом и дикими гитарными запилами. Кто-то принес свой карманный набор «Стань рок-звездой» в виде гитары, системника и пульта, а Джулия его захватила тут же, подмигнув вдруг Риду и махнув на сцену. И ему все казалось, что в какой-то момент в ее новом прыжке достанет рокерской ярости и бешеной энергии, чтобы оттолкнуть от себя Землю, заставив ее отъехать с орбиты. Романтика, что сказать.

Трудно думать о ком-то, как о картонке, когда он скачет перед тобой, разгоряченный и вспотевший, задыхающийся и болезненно живой.

Когда микрофон жалобно захлебал помехами и раздвоил голос Джулии, а громкие звуки начали вдалбливаться в углы разъебанного неоном помещения, тогда ей, кажется, стало еще лучше.

Гэвин никогда не был на рок-концертах, но на этой тесной нелепой вечеринке, кажется, лишился концертной девственности

Джулия улыбалась острыми кончиками губ. Рид щурился. Это был вызов. В следующий миг разносил сцену уже он.

Какое-то время они были так, друзья, а у Гэвина в груди билось свободное любопытное сердце, горевшее пламенем к разным людям. Джулия рассказывала про то, какие парни ей нравятся — и Рид рассказывал, какие парни нравятся ему.

В шестнадцать лет Джулия закрутила волосы в тугой узел, выглядевший так болезненно, что даже у коротко стриженного Рида фантомно затянуло кожу головы, и научила его бить, поставив его удар.

Если бы они были в кино, зритель бы устало вздохнул, уже в первую встречу видя, как они счастливо целуются у свадебной арки. Решаясь предложить Джулии встречаться, Гэвин надеялся, что законы кино хоть чуточку работают в жизни.

Какое-то время так и было: Джулия превратилась в его девушку, стала Джулс, его тату-мастерицей, оставшись подругой и кандидаткой номер один на почетное место «первая, кто услышит всратую шутку Гэвина, только придумал, знаешь, еще тупее, чем в прошлый раз».

У Джулии тогда была страстная одержимость гигиеной, существовавшая против ее воли, и Гэвин постепенно учился мыть руки с каждого прихода с улицы. У нее были проблемы с качественными прилагательными, она не умела их подбирать, терялась в теплом и мягком, холодном и мокром. Гэвин помогал ей собрать ее речь.

Рид поделился с Джулией тем, что кузен переехал, а он грустит по лучшему другу. Рассказал, как Элайджа с живым разумом и моторчиком в жопе придумал игру в эволюцию еще до того, как это стало мейнстримом, и до того, как фраза про мейнстрим родилась и умерла.

Поделился тем, как они изображали приматов и лазали по деревьям, не жалея замозоленных рук, ухали и не общались словами, но понимали друг друга. Элайджа, начитавшись книг по антропологии, выдал целую систему эволюции для них, а Гэвин доработал ее так, что они жили этой игрой все три месяца лета.

Джулия впитывала, а потом вылила на него все, что пропустила через себя. Подшучивала над ним, соревнуясь в знании права и умении вести рукопашный бой. И черта с два Рид думал тогда о том, естественно ли это для нее.

Он был подростком и не мог знать, что Джулия пожелает дать ему что-то, что было чуждым и некомфортным, лишь потому что это правильно — давать близким то, в чем они нуждаются, а Гэвин — хороший человек. Спустя столько времени Рид говорит себе, что она ни жестом не показала свой дискомфорт от того, на чем стало расти их общение. Гэвин-подросток же ни жестом не смог показать, что ему это не нужно — потому что привык к обратному.

Может, в какой-то другой вселенной Джулия стала свежим глотком воздуха, исправившим в Риде все, что выросло в детстве. В этой же самой вселенной Джулия не считала, что должна была это сделать — и не винила себя за то, что не удалось.

В их вселенной Джулия хотела нести любовь и заботу людям, но осекалась на каждом моменте, когда все же удавалось любить и заботиться. Не хотела быть обманщицей и самозванкой. Все говорила, что хочет быть приятной, что пока приятной лишь кажется, и Гэвин раз за разом видел, почему они сошлись.

Проблемы были и от этого, но Гэвина не так просто было оттолкнуть: фраза с «Зиппо» про то, что Рид не станет бояться зла, потому что сам — зло большее, все-таки была правдой.

Джулия обратилась в Джули, сводившую татуировки или прячущую их под строгим бежевым костюмом, съевшим, сожравшим ее неординарность Пеппи Длинныйчулок, которую Рид уже не готов был отдавать. Стала той, кто жадно жевала удон в два часа ночи и, вытирая с губ соус и помаду, жаловалась Гэвину на тупую практику в университете, на звенящую глупость некоторых клиентов, и они смеялись вместе, потому что он все-таки уломал ее начинать говорить словами из «Филадельфии»: «Объясните мне как шестилетнему ребенку…»

Кажется, это действительно помогло.

Поступление в академию не далось легко. Ни Риду, ни кому-то еще. Его, как и других кандидатов, протаскивали через тесты, анкеты, дотошные вплоть до предпочитаемого цвета трусов в пятом классе, физические проверки и личные собеседования. С каждым разом все уменьшалось количество желающих стоять на страже спокойствия граждан и ходить с «Глоком» на поясе.

Гэвин же держался, как крепкий орешек, носился с тушами под двести фунтов, лез через окна, бегал по чертовым доскам и ощущал, как они дрожат под пятками, чувствовал уверенность — не так, как в моменты, когда сомневался в своей мотивации. Сомневаться было нельзя, потому что первые этого не делают, а он должен стать первым, столкнуть с этого места любого, отгрызть голову, даже если никто другой не подозревает о соревновании, разворачивающемся в пределах одной лишь головы.

Сомнения — это стрельба себе по коленям.

Академия муштровала, готовила, учила, давала образовать связи и подзатыльники. У нее были требования, помимо официальных, и Гэвин был единственный из своего набора, кто оказался готов следовать каждому.

В академии говорили: «Внешний вид полицейского задает отношение к нему». Если проще, то это «не обрастай патлами, гладь одежду, блести носками обуви и не ходи, тварь, как свинья».

В академии Гэвин выглядел, как Сатана — это его личная особенность, не проходившая с годами, но Сатана очень вышколенный. Его наглая морда всегда сияла ухмылкой и недобрым выражением лица человека, который вот-вот примется вынимать из тебя душу. Мало кто знал, что это нервная реакция — вылезшая после «недели ада», когда рекрутов гоняли и в хвост, и в гриву. У Рида сводило челюсти от перенапряжения, и лицо выдавало оскал, который он мог разжать разве что домкратом. Эту усмешку он считал показателем слабости, чем-то, что сбивало его с пьедестала. Поэтому он превратил оскал в свою особенность.

В академии он был самым выглаженным дьяволом с шакальим выражением лица, и с тех пор в каждый нервный момент он скалился, говоря через зубы, потому что домкрата под рукой никогда, увы, не оказывалось.

И в своем 2038 году Рид на работу ни разу, с той поры, как был патрульным, не надел форму. Форма на Гэвине сидит ладно, держит задницу, как надо. Та, что новой новой модели, так и вовсе в первую очередь подходит для эротических фотосессий, а Рид и не против ловить на себе взгляды мужчин, женщин и прочих, но все равно носит родную рифленую кофту, служащую верой и правдой.

Да и помимо неуставного вида, являющегося привилегией старших по званию, колорита образу Рида добавляют татуировки и косой шрам через все ебало.

Мало кто вообще замечает, что он посек ему всю рожу, еще меньше людей знают, что шрам — составной, как пазл. Из разных времен, драк и позиций силы. Тут — стекло полетело, тут — черкнули лицо летящие щепки. Нож, край стола, когти кошки. 2038 год сияет прорывами в науке, предоставляя всем состоятельным гражданам возможность свести любые шрамы, но свою брутальную неопрятность Рид любит, шрамы — тоже, и тот, что упорно растет и подновлется на лице — в том числе.

«Внешний вид задает впечатление», — говорили в академии. Гэвин создавал впечатление псины.

В ней говорили еще: «Умение воспринимать информацию также является ключевым фактором», — и когда Гэвин в начале работы офицером, выданный прямиком в медвежьи лапы Хэнка Андерсона, услышал его фырканье: «Даже идиот с таким делом справится», — информация дошла до него четко и ясно.

Слова Андерсона обвились вокруг позвоночника и превратили его в один прямой стержень тревоги. Рида некрасиво мутило: это его первое дело, дело для идиотов, это сраная катастрофа, если он облажается.

Рид мог надеяться, оглядываясь в своем 2038 году, что в Департаменте, как только он пробился, его отпустит, и жить он будет без соревнований — но слова старшего напарника пустили все по привычной для него колее.

Да еще какого напарника: огромный крепкий медведь с раскрываемостью такой, что Google две звезды из пяти, которыми тогда оценивался Департамент полиции Детройта, мог свернуть в трубочку и запихать себе в главный офис. Стрельба у Хэнка была — высший уровень. От бедра, лежа, стоя, да хоть пока дрочит вприсядку, Хэнк тогда разве что время в петлю не сворачивал и не создавал сверхновы взглядом. Это что-то теплое: Рид осыпался в трусы, глядя на Хэнка, и хотел тогда быть ни хуже, ни лучше — просто где-то на том же уровне.

Еще в академии говорили: «Нужно уметь понимать и анализировать проблему, повторяющиеся паттерны».

Рид, вопреки создающемуся впечатлению и мразотно расставленным приоритетам, в людях разбираться научился, их проблемы понимать — тоже. А что до самого Гэвина… Он никогда не смог бы перехватить все говно еще до того, как оно налетело на вентилятор. Если уж говорить о прошлом, то он жил и с говном, и с вентилятором.

Можно было подумать, что что-то не так еще лет в десять: когда Риду в первый раз стало стыдно смотреть на маму, впахивающую везде, где только может дотянуться — ферма, бюро записей, церковь, магазины, школы. На маму, не дающую себе отдыха и не говорящую об усталости, чтобы не волновать сына. Сыну же было стыдно, что он существует не сразу везде и не хватается за все, стыдно, что он не похож на осьминога — а мама похожа, ради него в том числе. Он хотел равняться на нее, а бездействие уже тогда брало стыдом за затылок.

Но Рид не подумал, что что-то не так. Обычный желторотый мальчишка из республиканского штата — откуда ему взять все это здравомыслие.

Можно было насторожиться, когда летом он читал «Котов-воителей», ставя себе цель на количество прочитанных страниц, но никогда не удовлетворяясь результатом и лишь вознося планку. Результат, которого просто достичь, нельзя было считать результатом.

«Мальчик ведет себя как мальчик», — улыбались ему. Он проявлял лучшие качества. Упорство, амбициозность, железная хватка, демоническая неостановимость, которые все набирали обороты. «Ты вырастешь хорошим, настоящим мужчиной». Гэвину недостаточно было «хорошего». Уже тогда он знал: ему нужно вырасти лучшим.

Взрослые радостно улыбались, так что Рида ничто не настораживало.

Можно было взять с собой все мысли в своей голове и сесть разобрать их, как конструктор. Все планки, которые ему могли бы поставить, глядя на достижения кузена и кого угодно вокруг, Гэвин-мальчик, Гэвин-подросток и Гэвин-взрослый брал в руки и ставил сам. Но он не сел и не разобрал ничего. Примелькалось как-то. Стало его частью.

Можно было остановиться, когда Рид поймал себя не в первый раз на досаде, появлявшейся после того, как в школе проходили то, что он знал уже давно — умный, эрудированный, имеющий право считать себя лучше. Когда его и только его знания получали еще двадцать с хвостом детей, это право у него просто отбирали. Гэвин тогда в первый раз освоил вросшее потом на всю жизнь умение обращать любую эмоцию в гнев.

Он срывал уроки и надеялся, что больше они никогда не вернутся к тем темам.

Однажды заклевал за вес одноклассницу, рассказавшую о той же сложной книге, что прочел сам Гэвин. Рид тогда еще месяц насмехался над девчонкой за ее вес. Он развернул травлю в одно лицо.

В кабинете школьного психолога пахло кислым металлом, мужчина качал головой, Рид был просто «несносным мальчишкой». Он не желал делиться причинами своей злости. Почему-то было стыдно.

Гэвин мог бы остановиться после своей первой «В». Он шел из школы, и думать о том, как бы обычно после уроков прочесть комиксы про Питера Паркера, было мерзко и стыдно. Питер Паркер — гений, а Рид никакой не Человек Паук, у него «В».

Начало конца — где-то там. Чушь вроде первой в жизни «В», в то время как у Элайджи никакой «первой в жизни «В» не было. Мысли о том, как все на улице оборачиваются и смотрят с осуждением: по нему, мальчику с горящими ушами, сразу видно — получил «В», позор, и все точно смеются за его спиной. Человек, которого он толкнул на пешеходном переходе, потому что тот, очевидно, смотрел на него так долго, потому что знал. Все это, как части пазла, сложилось в один рисунок.

Едва загорелся зеленый свет, как Гэвин сорвался вперед, чуть не угодил под колеса автомобиля, но продолжил бежать, а потом полдня сидел у пруда, думая, что все знают про эту проклятую букву. Можно было остановиться здесь.

Или тогда, когда Элайджа построил песочный замок.

Крутой, как Тадж-Махал. И куколку еще, с юбочкой-цветочком и телом из стебля, поставил на хрупкий балкончик. У него спрашивали, сам ли додумался, хвалили. Мальчик Гэвин тогда  обрушился. Гэвин-взрослый на это все спокойно курит каждый раз, когда вспоминает.

Или стоило остановиться тогда, когда Гэвин почерпнул из документального фильма про животных стратегию показывать и отбивать свое место в стае, заваливая других. Замечательная идея делать так же вспыхнула в его голове, как надпись «Выход» во время очередного приступа стыда и злости.

Но ни в один из этих моментов Рид не остановился и не задумался. Он никогда над этим подолгу не стоял. Обычная жизнь обычного мальчика из республиканского штата, чей кузен вспыхну сверхновой и мире науки, и в мире транснациональных корпораций одновременно. Гэвин еще охуенно жил, по сравнению с некоторыми.

Обычный цисгендерный белый мужик, и жизнь у него — обычный набор. Личностно-образующий комплекс — есть, отравляющие жизнь установки — есть, проблемы с каждым человеком, с котором взаимодействовал — есть. Не из чего делать шум. Жил же как-то все эти годы.

В жизни Рида было время, когда он так не понимал себя, что в какой-то момент просто стал плыть по течению своей речки-говнотечки, надеясь только, что его не занесет в какой-нибудь мусоросжигатель. Однако в том, что там ему и место, Гэвин тогда не сомневался.

Был и момент жаркого прояснения, когда он выхватил вожжи — но так резко и горячечно, что только занесся на крутом повороте, и слетел с самого обрыва, и где-то там несколько лет и барахтался, стараясь держать баланс между фатализмом и желанием все контролировать.

В обрыв этот он полетел после того, как Элайджа уехал на другой конец страны пробиваться на самый верх списка Forbes, зарабатывать звание человека века, а Рида прошило все поступающими новостями так, что он как репей нацепил на себя огромное количество секций и интересов. А потом рухнул под их весом на самых выпускных экзаменах, едва не завалив каждый. У него были самые отвратительные результаты, это он до сих пор помнил. Это лишь опустило его на уровень ниже — нужно стараться еще больше.

«Понимание истоков проблемы», — говорили в академии.

Еще в ней говорили: «Контроль гнева — главная способность хорошего полицейского». «У каждого копа отъезжает крыша, рано или поздно, и тебя, как хорошего полицейского, будет отличать то, умеешь ли ты держать ее в узде, когда у тебя в кобуре лежит полностью заряженный «Глок» в секундной готовности».

Это философски замечала инструкторка по стрельбе. Более точных формулировок Рид не помнил, а ведь именно благодаря ей Гэвин ругался так, как ругался. Он впитывал каждое слово, будучи рекрутом, а в своем 2038 году теперь хватает пистолет из кобуры, как только в затылке начинает щекотать предчувствием.

В академии он наслушался про проблему полицейской жестокости, а теперь является тем, кто в личном деле имеет записи по поводу своего гнева. В академии он научился скалиться и держать себя, не желая быть не-первым, слететь из-за собственной несдержанности, и был лучшим.

В 2038 году Рид в качестве профдеформации умеет с ловкостью фокусника трансформировать любую эмоцию в безудержную ярость.

Теперь страх превращается в гнев уже на автомате, растерянность или досада — при определенном усилии. Гэвин Рид кажется себе ужасным учеником. А это, разумеется, порождает досаду… «Контроль гнева»,— говорили в академии.

Было еще: «Для полицейского крайне важны навыки коммуникации», — а в Гэвине звучала и звучит до сих пор Луизиана — и помимо криков и воя домашнего скота, шума беспокойного Мексиканского залива, это еще и чужие установки, чужие слова.

Возвращаясь мыслями в детство, Рид понимает: они с кузеном не умели обсуждать плохие моменты своей жизни. Они, конечно, были, как один человек, но человек, который не умел разобраться в себе. Все детство Рида звучало как песня от «Portugal. The Man», в нем было много солнца и песка — это все достаточно беззаботная картина, но общество, в котором он рос, научило его просто надеяться, что так дальше и будет, и никогда не распускать слюни на чужих коленях.

Гэвин из 2038 года думает иногда, глядя на холеную рожу и змеиное выражение лица, иногда мелькающее в чужом ньюсфиде, на баннерах и обложках таблоидов: пока его все тридцать с гаком лет ебало трехфазным током, было ли у Элайджи это же давящее чувство на плечах? Чувство обязанностей и ожиданий, которые свалились на него непредсказуемо и ото всех разом, просто потому что лучший должен и ожидания оправдывать лучше всех? Рид никогда бы об этом не смог узнать.

После того, как Элайджа уехал и обратился в груз за спиной Гэвина, в чужие голоса, говорящие об успехе, в просто образ — после этого Рид не имел особого желания встречаться с кузеном.

Нет, одна встреча все-таки была, и ничего хорошего она им не принесла. «Навыки коммуникации»— говорили в академии, а Рид тогда неловко откашливался общими фразами и старался не смотреть вообще никуда. В ответ на него смотрели пристально — две пары голубых глаз. Одни — с каким-то мертвым интересом, другие и не были живыми никогда, всего-то две камеры. Хлоя улыбалась и сияла ясным ангелом, изо всех сил стараясь выглядеть как существо, пышущее жизнью, но даже существом она не являлась.

Гэвину было тошно.

Он пересилил себя по просьбе Джулии — девушка думала, что ему полегчает. Если встать на колени перед кроватью и убедиться, что монстра под ней нет, или если поговорить с этим монстром по душам — должно же стать легче?

Рид выбрал наиудачнейший повод: 2024 год, не-живое великолепие Хлоя прошла тест Тьюринга, а Элайджа не отказал во встрече, под гадостным впечатлением от которой Гэвин ходил еще долго.

Может, Риду должно было стать легче. Может, он просто дурак.

С Камски он больше никогда с тех пор не встречался и что у него там на душе никогда не узнал. Джулия грызла заусенцы, волнуясь, что ее совет усугубил состояние Рида. Тот так никогда и не нашел в словах всего английского языка подходящей конструкции, чтобы объяснить ей все, что творится в голове. Чтобы объяснить себе все. Это до сих пор кажется попытками увидеть свое лицо без зеркала.

«Навыки коммуникации», — говорили в академии.

А еще: «Для полицейского важно умение строить правильные связи и отношения в коллективе».

В детстве у Гэвина не было коллектива. В детстве у него был Элайджа, у Элайджи — он, а у них двоих — мир, против которого они вместе стояли плечом к плечу. Рид научился только бортоваться с обществом вокруг, не имея необходимости учиться другому. Потом, после отъезда Элайджи, появилась Джулия, которой запрещали общаться с парнями, говоря о ее собственной безопасности, и с Гэвином она оттого вела себя не слишком умело, но все окупалось ее любопытством — к парням, к Гэвину в частности.

На вечеринках Рид-подросток сиял звездочкой и оттачивал ранее ненужные навыки коммуникации с коллективом. Он танцевал с запалом, пел и травил шутки, из кожи вон лез, потому что ему нравилось. От него во все стороны плескали и попадали на других энергия и драйв — и окружающие готовы были простить его шакалью натуру. В них где-то рефлекторно щелкала любовь — поперек обычного желания от Рида отделаться. Он, в общем-то, понимал. Не жаловался даже.

В одну из таких попоек Гэвин выпустил лучший на свете флирт: «Я слышал, ты лучшая на… в факультете? А докажи-ка». Услышь Рид такое сам, он бы въебал и спросил, не потерял ли собеседник что-то, например, страх, но Джулия почему-то поддалась, осознавая, что это манипуляция. Весь последующий диалог держался благодаря одной лишь силе юриспруденции и терпению Джулии, лениво бортующейся с Гэвином насчет поправок Конституции.

У Джулии, как оказалось многим позже, тоже были дыры в умении строить нормальное человеческое общение. Она говорила: папа хотел отдать в секцию по борьбе, мама была против, а разрешилось все очень просто — мама повесилась. Не из-за секции, конечно же. Джулия сообщала это с усмешкой человека, желавшего быть способным отмахнуться от этого факта.

Усмешка быстро трескалась и ползла вниз.

Отец с тех пор усложнил их отношения, оберегая дочь от всего мира. Джулия с боем, с подпольной борьбой выгрызла свое умение спорить и возможность быть причастной к внешнему миру. Отец, бывший военный, много пил и много верил, и берег дочь, которая росла в его вере.

Джулия хотела быть хорошим человеком, хорошей верующей, но такие люди никого не обманывали о том, кем они являлись. Стоило кому-то испытать к ней любого рода симпатию, как девушка давила на тормоза и отталкивала людей от себя самым неприятным своим поведением.

Девушка ставила вперед желания других, потому что это казалось ей тем, что лежит в основе воспеваемых в церквях доброты и человеколюбия — и Гэвину дала соревнование, которое он потерял, как только узнала об этом. Рид нравился ей, и она желала дать ему то, что выправит его состояние: тогда, на вечеринке блеснула на сцене, подожгла своим драйвом пол — и потянула за собой.

Гэвин из 2038 года хочет объяснить Джулии, что она тогда была лишь подростком, и что бы ни вышло из ее попыток после, не она была ответственна за то, по какой неправильной колее все пошло. Однако та женщина, которую он знает теперь, может спокойно приносить ему запеченную рыбу и общаться, но не лезть вновь в бедовую голову — не ей, с синдромом самозванки, так поступать. И любые объяснения от Рида заставят лишь болезненно жмуриться, как воспоминание о том, что завтра понедельник и нужно на работу.

Гэвин и не лезет, Гэвин молчит.

В конце концов, желание всех спасти привело ее к карьере адвокатки и к тесному общению с Ридом — и только один из этих путей был правильным. Джулия никогда в таких словах не выражалась, но Рид просто зубами скрипел, что кого-то утянул в себя, как в пучину. Множественные ошибки людей, которых никто не учил ни говорить, ни желать говорить — и в результате отношения, похожие на колосса на глиняных ногах, где кто-то лезет в неудобную шкуру, видя, что та гниет, а кто-то в этой шкуре жил всегда.

«Умение строить отношения», — говорит академия.

А после Рид выпустился.

После его выпуска Джулия вдруг превратилась обратно в Джулию, и новая фамилия «Рид» шла ей в разы больше — так ей сообщил Гэвин. «С моей фамилией все лучше звучит», — ухмылялся он, той самой нервной ухмылкой из академии, и та возвращалась ему, наглее раз в десять: «Моя прошлая тоже была охуенная». Медовый месяц они встречали с красными носами и слезящимися глазами, от которых едва ли спасали антигистаминные, потому что цветение деревьев в чужой стране порадовало неожиданной аллергией, вскрывшейся у обоих.

Джулия превратилась в Джо Миллера, держала гранит закона в челюстях, скалилась, знала права и свободы каждого, в ее глазах горели тогда конституционные поправки, а в ладонях крепко лежали жажда справедливости и умение стоять за клиентов. У них с Гэвином появились одинаковые татуировки, призывающие стать кармой, если в мире ее нет.

После Джулия и Гэвин, оба разом — это синяки под глазами, готовность бороться за свой выбор, это «первое слово» и неясное агуканье. У Лоры глаза и волосы, как у Джулии, такой же нрав — и ничего от Гэвина. Лора, как и ее мама, явилась будто бы из огня и из драконьего яйца. Она — самый активный ребенок на свете.

А потом…

Потом превратились не Джулия и не Гэвин, превратилась их жизнь — в пиздец. Периодически Рида заносило, как новичка в спорткаре, и он хуел сам с себя. Джулия с него — тоже. Лора глядела большими глазами и пыталась осмыслить всем своим детским разумом, почему у папы методично отъезжает крыша. Почему он старается у нее на глазах завязать пеленки лучше, чем мама, и надеть чепчик ровнее? Почему они оба в такие моменты недовольные, но папа еще и очень гордый, как будто обошел соперницу, и светится? Перед кем он хочет быть первым, если на гоночном треке он один? Почему папа такой ебанутый?

Папа тогда и сам не знал причины таких перемен. Однако если уж совсем честно — все-таки знал. Просто считал… Нет, это тоже знал…Он был уверен, что времени хватит.

Когда-то его заносило совсем редко, когда-то чаще: Джулия удивлялась, почему собственный муж оттеснял ее и показывал, что сделать детскую кашу он может даже лучше. А потом уверенный изгиб губ от обиды превращался в ниточку.

Гэвин не умел по-другому. Гэвин никогда не думал, что по-другому бывает. Он и не видел никогда это «по-другому».

Около года он ебался с одним только делом, а город истерил и бился в конвульсиях. Дело испытывало его зубы на прочность, ломало их, дергало и вырывало — метафорически, конечно, но чувствовалось все вполне реально. Работа обжигала лицо Гэвина новыми шрамами, потому что она — та еще псина. Вцепилась в его лицо, тело и душу — детектив Рид говорил «душу», потому что, кажется, тогда уже уверовал.

Его всего типало, а с каждой стороны все орало и визжало, даже когда он в полной тишине сидел в Департаменте едва ли не до начала следующего рабочего дня.

Если бы у него было время описывать свое состояние, он точно сказал бы что-нибудь про финансовую биржу прошлого века.

Ему говорили: «Не лезь», никто не хотел, чтобы он лез — только сам Гэвин хотел в пекло, чтоб показать свой профессионализм, и пирог, на котором Рид сжал пасть, оказался из гранита.

Но не-ет, нет, блять, решил он тогда, больше он не позволит жизнь бить его обухом по голове, не позволит себе быть последним — да даже вторым не позволит, удушит каждого собственными руками, кто подумает, что имеет право лезть вперед него.

Он решил: раскроет это дело, сколько бы времени это ни заняло, и не позволит снять себя с него, пока остальной Детройт снимал с кованых оград ленты чужих кишок. Войны банд.

К тому же, была еще одна вещь, которая его подгоняла.

Эра Рид, мать Гэвина, — сильнее всех. В своем 2038 году Гэвин крепко стоит ногами на мысли, что в жизни ему вообще повезло с окружающими его женщинами.

Эра жила богатую жизнь, которую, казалось, украла у нескольких разных человек и решила прожить сама. Она успела побыть учительницей, помощницей в церкви, клерком, продавщицей, фермершей, издавшейся писательницей — и попробовать множество мелких вакансий, начав свою карьеру из армии — довольно брутальный ход. Эра ни разу не была в браке, но своей бесконечной живостью, танцующей и поющей натурой она всегда привлекала поклонников и поклонниц, иногда флиртуя, иногда принимая решение вступить в отношения.

Гэвин шутил, что никогда не видел двух вещей: своего отца и того, чтобы мама плохо выстраивала отношения. Всех своих парней и девушек она любила ясно и ласково. Рид на своей памяти был свидетелем пяти отношений, один раз — свидетелем того, как мать судилась едва ли не со всей полицией из-за того, что ее девушку похитили, а из-за нерасторопности и равнодушия копов — убили.

Риду было жаль. Хейзел ему нравилась. Он зарекся для себя, что если когда-то ему в голову взбредет стать полицейским, то такого он никогда не допустит. Не хотелось, чтобы кто-то терял свою Хейзел. Не хотелось, чтобы чья-то мисс Рид плакала.

Мама Рида была самым живым человеком на свете, плечи которой не согнула ни одна тяжелая физическая работа, ни одна потеря или перенесенная болезнь, которые иногда наваливались все втроем.

Деменция несла страх и разрушение — плечи мисс Рид гнулись под весом болезни, медленно съедающей ее личность. Диагноз поставили раньше, чем Гэвину ударило в голову, но ухудшения пришлись ровно на момент рождения Лоры, сиятельного восхождения Хлои и остальных андроидов на пьедестал этого мира и войны банд.

Гэвин горел и полыхал, трещал от пламени изнутри и гнался, гнался, гнался. Вопрос о том, сколько лет потребуется на то, чтобы его собственная мать начала спрашивать его имя, блек, когда перед глазами стелилась карта улик, когда расследование вело его через лабиринт догадок и раз за разом приводило в тупик, будто какому-то высшему существу было интересно играть с Гэвином в игру.

Когда он пробивал по базе досье подозреваемого, его пальцы, занятые этим, не тянулись выстукивать на клавиатуре запрос «Альцгеймер причины». Причины, людям ведь всегда хочется их знать.

Риду же хотелось знать, что он мог предотвратить. На деле ему даже незачем было писать запрос в поисковик, он знал список причин наизусть. В нем просто чесалось желание ткнуть себя носом.

Когда он разъезжал с ордерами на обыск, голова переставала думать о том, что ему теперь страшно не хватает сил съездить в свой родной дом. Гэвин боялся того, что мог теперь там увидеть. У матери была семья, да, у них всегда была огромная цепочка родственных связей.

Немногие обладатели титулов «внук», «кузина», «троюродная племянница» решались покинуть родительское гнездо, продолжая и помогая вести фермерское дело. Можно прогореть, а можно подняться на волне натуралоебства: жестянки стали всеми тремя китами нового мира. Куда качнутся людские предпочтения и страхи, зависело тоже от них.

Наверное, вся семья Рида немного любила азарт.

Он зарылся в работу, надеясь смахнуть с внутреннего взора взгляд матери. Больше ему спасаться было нечем. Всегда можно было спрятаться в поддержке Джулии, но со своими мыслями это не прокатит. Сама Джулия, готовая подставить плечо, не обижалась. Просто была вымотана слишком большим количество шансов и разговоров, которые отдала Риду. Тот вымотался тоже.

Поэтому казалось, что делиться с Джулией — свинство. Сжираемый стыдом и виной, Рид убрал тогда это в один из ящиков подсознания. Сказал себе: он сможет разобраться с этим потом, извинившись перед женой. Тогда горело другое: Гэвин — болид, и от его бешеной скорости плавилась и обсыпалась искрами земля. Он знал, от чего и к чему гонит, и просто надеялся, что успеет к финалу прежде, чем все рухнет.

— Ты в курсе, что чай не заварен? — осведомилась однажды Джулия. Гэвин, покусанный сверхурочными и помятый в последней драке, выглянул из-за ноутбука. Вода в отставленной кружке стояла абсолютно прозрачная, притулившийся к краю пакетик не отдал ей ни грамма заварки или краски.

Рид уже пятнадцать минут хлебал один кипяток. Он вообще умудрился на пятнадцать минут растянуть одну кружку. Потрогал языком небо. Ошпарил и не заметил. Джулия тогда молча отвела взгляд.

Когда-то, после того, как Гэвин убедился в верности окончательного диагноза матери, он загнал в Google отвратительно беспомощное «болезнь Альцгеймера что делать» и зарылся лицом в ладони. Сам он не знал, что делать — ни тогда, ни сейчас в 2038.

А потом он читал до налитых кровью глаз, после — поставил текст на экранного диктора, параллельно разбирая дело. И слушал, слушал, слушал. Он помнит, как днями позже ему на всех сайтах противно высыпала таргетная реклама.

«Уход за лежачими больными», — со счастливо улыбающимися старушками с белоснежными зубными протезами, и Гэвину хотелось выкрутить себе кишки. Людоедская беспристрастность века интернета сияла бы еще ярче, только если бы она сразу выкатила рекламу дешевых и приятных в обслуживании ритуальных агентств. «Постоянным клиентам скидки».

Когда-то, когда мама еще сохраняла возможность передвигаться, они сидели на веранде, вдыхая запах теплого, пригретого как кот дерева, и читали вслух, учили стихи, разгадывали кроссворды. Это подтянуло эрудицию Гэвина, но прошлое в такие моменты некрасиво возвращалось к нему: раньше они учили это для него самого, еще в детстве, и теперь, с этой ассоциацией, ему крутило кости.

Рид делал маме комплименты, хвалил платья, прическу, то, как она читала и рассказывала наизусть. Иногда мисс Рид плакала под ярмом «обузы» и рвалась работать. Гэвин сверялся с советами их врача и сайта помощи людям с Альцгеймером.

Он тогда сычевал на таких денно и нощно, и вынул душу из всей семьи своими требованиями и легко включающейся от волнения агрессией. Даже самые сочувствующие члены семьи оставались далеко позади в его заботе о мисс Рид.

В один прекрасный день Гэвин даже написал список того, что можно и нельзя, и собрал всю семью в гостиной, зачитал — с пояснениями, — а потом при них еще и прикрепил список на холодильник. И каждый приезд проверял, на месте ли, угрожающе скалясь.

В год, когда разворачивался весь пиздец, что-то поменялось. Матери становилось все хуже, и Рид мог бы сказать, что не едет в Луизиану потому, что загоняется — но он загонялся, чтобы не ехать.

Тревога все сильнее врастала в кость, чего он не испытывал никогда. Он хотел быть с матерью, зная, что людям с ее диагнозом важно не чувствовать себя одиноким, покинутым балластом, но контакт чем дальше, тем труднее ему давался. Страшно было видеть, как мисс Рид исчезала, Гэвин боролся со страхом и стыдом за него одновременно, часто сидя перед горящим дисплеем смартфона — и сам горел внутри, цепенея с каждой новой мыслью. Рид не знал, был ли он сильнее.

Гэвин несся, как гончая, и это все больше было похоже на лихорадку. Он был пиздецки болен, но не позволил бы себе остановиться до тех пор, пока не показал бы всем, чего стоит. Показал, чего стоит Гэвин, мать вашу, Рид, ведь любому настоебет каждый приезд к семье слышать, что Камски — отец андроидов, Камски — гениальный ученый, богатейший человек США, светоч науки, человек века. И Рид бежал, бежал, бежал.

И будто услышал скрежет сминающегося металла, когда обнаружил себя сидящим на кухне перед Джулией. Он был автомобилем на хайвэе, и его остановило резко, ударом, вздернув за потроха: перед глазами траурно-белым листом лежало заявление о разводе.

Слово «развод» до этого никогда не звучало в этих стенах, но в то же время все звучало, как он. Джулия говорила, что это казалось игрой в гляделки: кто первым отведет глаза и скажет о слоне в комнате, предложит то самое решение.

Разумеется, первым был не Гэвин. Гэвин в тот момент мчал, у него имелся план на жизнь, как на вечер, собранный конструктор, воплощение тайм-менджмента: сходить к криминалистке, потом к коронеру, потом забрать бумаги. Расследование, не забывать о Лоре, потом Джулия, потом… Развод все идеальные планы разрушил, как внезапно сморивший дневной сон — привычный распорядок дел.

Они говорили долго и обстоятельно, как всякие взрослые люди, но весь этот разговор казался похожим на мимолетное прояснение от жара, горячки — после голова Гэвина снова стала забита сиренами, уликами и красными лентами от одной к другой. Он снова говорил себе: раскроет эту серию, и все охуеют, какой он на деле прирожденный детектив. Поймут, что Гэвин в своей работе про не меньший, чем Камски — в своей, просто направленности разные, но Рид ничуть не хуже. Такие вещи, как робототехника и полицейское дело, нельзя сравнивать.

Может он, если раскроет все, сможет сам себя в этом убедить, просто нужно было чуть-чуть подождать, а потом снова вернуться в семью со спокойной душой и отстроить все заново.

Джулия тогда сделала последнее свое перевоплощение: став теперь «Джули-которая-тут-когда-то-жила-но-теперь-не-живет», или даже «Джули-которой-отдали-Лору-ты-вообще-видел-себя-Рид», ну или на худой конец «Джули-ты-все-проебал-Гэвин-и-ничего-не-успел».

Ты ничего не успел.

Рид тогда перешел на еще более автоматизированный образ жизни и вел рутину по приказам, потому что так существовать стало резко проще. «Встань», «выпей кофе», «иди посри», «открой браузер». Безвольная туша таскалась за разумом.

Дело успешно раскрылось, облава совершилась, детектив чествовался премией и повышением, уебки лежали красными рожами в пол, потоптанные ботинками, зло было повержено, но не навсегда, однако сам Гэвин чувствовал, что просто обломал об гранит зубы, а внутри резко пусто.

Кишки выматывали жертвам, неужившимся с бандами, а чувствовалось, как будто бы Гэвину.

Только вот у Камски тоже полыхнуло примерно в тот же момент пиздецом. Сначала СМИ подожгло тему того, что андроиды перенагреваются процессором от противоречивых команд, потом вскрылось то, что детишки, а также их родители толкали андроидов, и андроиды кротовоточили из корпусов. Детишки тогда плакали. В 2038 году у старых АХ400 до сих пор может пойти та злосчастная кровь из носа, которая им не нужна вовсе.

Потом Киберлайф костерили за возможную токсичность тириума, с которым могут контактировать дети, где-то всплыл вопрос детской жестокости.

Горело долго. Тлело еще дольше. Не обдало только самого Камски. Элайджа даже в том, как по нему ударял пиздец, был лучше. Гэвин же отставал даже в этом.

После развода и раскрытия дела Гэвин все сидел в квартире, остывшей и отсеревшей, будто труп, и понимал, что ничего себе не доказал.

Ни себе, ни семье, ни Камски в частности. Никто и знать не знал, что он вообще что-то там доказывал. Лихорадка и внутренняя борьба не ушли никуда за пределы черепной коробки.

«Никому не сдалась твоя борьба, Рид». Тупой, закомплексованный Рид. Проебавший семью из-за собственной отмороженности Рид. И не только у Джулии были теперь новые титулы.

Где-то в этом моменте его развезло в нюни и внутреннее нытье даже без выпивки и чего-то еще, чем можно было себя оправдать: ему просто захотелось вдруг перестать. Посадить себе в голову собственного маленького Джо Миллера, чтобы тот отстаивал Гэвина перед самим Гэвином. Приводил аргументы, убеждал и «объяснял, как шестилетнему ребенку».

Но нет, тогда пришло осознание — как озарение, как свет с небес. Теперь он слишком много потерял из-за собственной отбитости, которую в народе благородно увенчали изысканным названием «амбициозность».

Не-а, то теперь было нихера не амбициозностью. Это — готовность грызть другим лица и рвать глотки, это что-то на другом уровне. Теперь, когда он положил других людей на алтарь ушедших в него с корнями загонов, когда не осталось ничего, кроме Департамента, — теперь он решил рваться выше, пока почки через уши не полезут. Пока выеденная пустота внутри не наполнится злостью до краев, чтоб это «ты проебался» продолжилось до «ты проебался не зря».

И ему думалось тогда: не дай любой из богов, небеса или древнегреческий пантеон Камски клюнет в голову изобрести какого-нибудь андроида-детектива, чтоб тот с мягкой улыбочкой, культурно и нежно, бочком вытеснил человека с профессии копа. Чтоб тот заявил, что он лучше человека, и настойчиво вытянул из рук Рида то, что он так долго выколачивал, строил, зарабатывал с кровью, потом и жертвами со своей стороны — охуительно большими жертвами.

Потому что тогда чертова пластиковая мразь со своей улыбочкой забрала бы все, что было у Гэвина.

Оттого Рид, сидевший на диване после развода и сверливший взглядом в стене дырку, лишь надеялся, что какие-то высшие силы существуют и уберегут Элайджу от столь опрометчивого поступка.

***

И в этот август 2038 года, когда Гэвин вынужден вспоминать все то, что было его жизнью, стоит почти луизианская жара.

От него крепко воняет потом, а футболка липнет так, что становится второй кожей, и снимать ее будет так же болезненно, как скальп. Стоит парилка, внутри Рида и снаружи, и когда он с гаденьким тихим треском отрывает голову от спинки горячего, как фритюрное масло, дивана; когда сосредотачивает размыленный маревом взгляд на телевизоре, на идеальном, в родинках и мелких морщинах лице какого-то твинка — тогда еще ничего не происходит.

Жара все еще липко давит запахом пота, как нашатырем, от которого хочется отмахнуться.

Но когда он читает выскочившее полужирным название сюжета новостей, видит это «Детектив от Киберлайф», тогда мир вокруг холодеет вакуумом.

Гэвин медленно закрывает глаза, а в ушах звенит и больно колотится. Можно было бы сказать: Киберлайф подбирает с земли камень и метко запускает его во все то, чем Рид жил, но огромной корпорации плевать, кого она своим неудержимым бегом прогресса перемалывает, ведь всегда можно повторить любое интервью их кибербога, в каждом из которых он неизменно вдохновенно лопочет про старые поезда и появление электричества.

Никакой киберлайфовец не придет отирать порог его квартиры, чтобы выслушать про то, как Гэвин отдал работе слишком многое, чтобы потерять ее. Как боялся всю жизнь оказаться на втором месте, чтобы вдруг быть потесненным тем, против чего любой жалкий человека заведомо в проигрыше, пожалуйста, не отбирайте это у меня, не надо, не то я перемелю вам кости к чертовой матери, как вы сейчас делаете это со мной.

Рида мутит, и это не от жары, потому что в жаре люди варятся, в жаре люди красные, а он бледен и даже немного шатается. Взрослые люди в таких ситуациях обычно хотят выпить, потому что легче или потому что принято, и Гэвин видит такое повсеместно, живой пример был практически каждый день перед глазами. Хэнк успешно заливает свою жизнь, и запах давно уже перескочил с его тела на его рабочий стол, путь от него к выходу из Департамента или в кабинет Фаулера, на кресло, кружку и терминал.

И Рид вполне себе взрослый мужик, но выпивать, курить и материться не хочется. Единственное, чего ему хочется, — это набить грузовик взрывчаткой и въехать в башню Киберлайф через парадный.