В последний день весны в Васильковском лётном училище №3 курсанты, достигшие четырнадцати лет, по традиции получали собственный катер — класса Б, с выходом на низкую орбиту, но по меркам подростка — почти целый космический корабль. Часть стоимости катера выплачивали родители ещё при поступлении, оставшиеся деньги в течение следующих пяти лет добывал сам владелец, подрабатывая курьером, или участвуя в воздушных шоу, или каким-либо иным пришедшим ему в голову способом, благо наличие катера открывало множество путей. Помимо денег подросток получал опыт и часы налёта, учился ответственности и выпускался уже вполне оперившимся ястребом, а не выпавшим из гнезда неуклюжим слётком. Завтра обладателем катера становился и Оська, шалопай и отличник, щёлкавший сложные расчёты как орешки. И никто не знал, что курсант Осип Володин, выписывающий на лётном симуляторе такие траектории, что старые преподаватели хватались кто за сердце, кто за голову, сын не то чтобы совсем отчаянных, но всё же достаточно известных пилотов, — никто не знал, что он боится летать.
Это началось полтора года назад, после смерти отца. Техническая неисправность, такое случается. И грезивший высоким космическим небом Оська, так мечтавший походить на родителей, стал просыпаться от одного и того же кошмара: бескрайние просторы становятся бездной, принимающей в голодную пасть маленький жалкий кораблик, все системы по очереди выходят из строя, и до тошноты кружится голова. Когда мать пела братишке колыбельную, Оська выбегал из комнаты, не в силах справиться с видением падающего в небытие отца, а манившие когда-то космические корабли перестали быть похожими на огромных птиц, уносящих в небо звёздочки работающих двигателей.
Признаваться в своём страхе Оська не хотел. Он легко раскалывал задачи на контрольных, а на симуляторе научился ориентироваться по приборам, зажмурившись от ужаса, чтобы не видеть хохочущей над ним земли — мол, взлетай, милый, взлетай, скоро ко мне упадёшь.
Но завтра всё будет по-настоящему.
Когда Оська был маленьким, мать пела ему ту же колыбельную, что и братишке. Тогда он представлял отца в рубке, парящим в невесомости, в окружении разноцветных лампочек и мигающих экранов. Мать тогда ещё носила монисто, и его мягкий перезвон убаюкивал, заменяя лампочкам и экранам Очень Важные сигналы.
Оська весь извертелся, запутался в одеяле, тугим коконом спеленавшем мальчишку, и едва не свалился с кровати, пытаясь уснуть. Не выдержал, бросился на пол и принялся отжиматься, чтобы измученным упасть и провалиться до утра; а в конце концов, повинуясь какому-то странному порыву, прокрался в комнату матери и вытащил из шкафа монисто. Мать собирала его сама, из монет тех стран, в которых побывали они с Оськиным отцом; но после смерти мужа она перестала летать далеко, и никто больше не привозил ей редкие монеты, и украшение отправилось в дальний угол.
Нескольких монет не хватало — места для них явно были обозначены, но заполнять их было уже нечем. Оська подтянул тёмно-красные нити и осторожно повесил монисто над своей кроватью, нервно хихикнув — точь-в-точь погремушка над люлькой младенца, люльку тебе надо, Оська, а не катер. В открытое окно тёплым ветром дышало почти лето, и под тихий ласковый перезвон Оська наконец уснул.
Скрипнуло окно, подхватило усилившимся сквозняком монисто, затанцевали монеты, и в звонкой песне их послышалось цоканье лошадиных подков. Ближе, ещё ближе... Оська проснулся резко, как от хлопка, и замер поражённо: за окном действительно стоял конь, белый, как молоко, и оттого светящийся в лунном свете. Конь потихоньку перебирал копытами и косил фиолетовым глазом то на луну, то на застывшего Оську, а когда он повернулся и пошёл от окна прочь, Оська совершенно неожиданно для себя пошёл за ним, как есть — босой, лохматый, в наброшенном на плечи одеяле. Ночная роса промочила краешек одеяла и до колена пижамные штаны, а конь и мальчик шли на лунный свет, пока не вышли на поляну. Откуда поблизости взялась поляна, Оська не имел ни малейшего понятия, грубо говоря, и коней-то вокруг не водилось, чай не на ферме живёт; но у сна свои законы, и Оська, уверенный, что всё это сон, не удивлялся ничему.
Остановившись, конь повернул голову, внимательно посмотрел на Оську, лёг на траву и мотнул головой в приглашающем жесте: садись. Оська заколебался, шагнул назад, но конь снова мотнул головой и настойчиво уставился на колеблющегося мальчика.
"Садись".
Голос, прозвучавший в Оськиной голове, был похож на отцовский, и Оська послушался. Взобрался неуклюже, вцепился в гриву — и в следующее мгновение конь взлетел.
Крылья — огромные, полупрозрачные, будто сотканные из лунного света, — вздымались по бокам, мерными взмахами отмеряя у неба ровные отрезки, а Оська поджимал ноги и испуганно жмурился, отчаянно пытаясь вместо паники отвлечься на единственную приходящую в голову мысль: откуда у коня взялись крылья и почему он, Оська, раньше их не заметил?
Но трудно долго держать глаза закрытыми, когда ветер бьёт в лицо и треплет волосы, а со спины упрямо сползает завязанное на манер плаща одеяло: Оська всё-таки глянул вниз и вокруг, и... ахнул. Ночь сменилась днём, привычные городские джунгли с развесистыми кронами многоэтажек — настоящим волшебным лесом; а потом и город засиял вдали солнцем, скатывающимся с металлических крыш, как ребёнок с горки, а когда волшебный конь взлетел выше и поднялся над облаками, радуга свернулась калачиком под его копытами. И Оське стало вдруг совсем не страшно, а очень даже здорово и интересно. А его отец сидел рядом, обнимал сына и смеялся, как смеялся, когда был живой.
– А катер назовёшь "Пегасом", и крылья нарисуешь на борту. Будут тебя держать не хуже этих. Всё может подвести, и собственные ноги твои, но эти постараются не подводить.
– Обещаешь, пап?
– Обещаю.
...Оська проснулся перед тем, как зазвенел будильник. Мамино монисто медленно вращалось над кроватью, скомканное одеяло обнаружилось под ней, а царапины на пятках были оставлены колючим кустарником ещё три дня назад. Всё было так, как было всегда, кроме одного: Оська больше не боялся летать.