Новый год — любимый праздник всех детей, а ребята в Сметане так или иначе ещё дети, причём все без исключения. Проще говоря, друзья души не чают в этом дне и сейчас восторженно бегают, хохочут и радуются. Больше всего свой восторг выражает Калинкин — тот едва ли не скачет по комнате от воодушевления. В предпраздничной суете стол накрывают Женя Брагина и Дима Павлов, то и дело отвлекаясь на какую-нибудь шутку и от рассеянности роняя столовые приборы, а после ещё сильнее заливаясь смехом. Один раз из рук Павлова выскользнула тарелка, и следом за звоном разбившейся посуды последовал общий одобрительный гул и беспечные выкрики «На счастье!». Рядом вьётся Алёна с Никитой Дмитриевичем на руках и радостно переговаривается с Олей Парфенюк, ненадолго забежавшей к ребятам на огонёк. Доброкотов перешучивается с Большовым, только что пришедшим из ближайшего алкомаркета с двумя увесистыми пакетами. Ваш и Вася пытаются поставить громоздкую — живую! — ёлку, которую с какого-то перепугу притащил Шакулин, из-за чего Саша материт друга за его идиотизм. Жемчужиной всего этого действия является, несомненно, Женя Калинкин. Он прыгает вокруг, что-то возбуждённо тараторит, смеётся ещё громче обычного, заводит какие-то глупые пляски, фальшиво поёт праздничные песни и отчаянно вымаливает у друзей почётное право водрузить звезду на верхушку ёлки. Никто на это право, честно говоря, и не посягал, но не спросить Женя по каким-то причинам не мог.
И во всей этой шумной кутерьме затерялась Евгения Гришечкина, что в полной апатии потягивала белое вино прямо из бутылки, купленной в соседнем универсаме, и разглядывала своих друзей. В особенности, конечно, двух из них.
Жизнь несправедлива, это Женя знает наверняка. Вот и сейчас она вновь в этом убеждается, ведь её друзья — слепой идиот и беспросветный дебил, и имена им Вася Шакулин и Женя Калинкин. А может наоборот.
Как одна из немногих девушек в весёлом коллективе Сметаны, Гришечкина решила, что в Новый год именно она возьмёт на себя тяжёлую роль Деда Мороза, так как безвольной Снегурочкой ей быть просто надоело. Спасти двух своих лучших друзей — вот её главная цель на этот праздник, и если сделать это сегодня не выйдет, она с радостью попробует завтра.
Однако, обо всём по порядку.
Это была обыкновенная, ничем не примечательная среда, но в «Баре Мориарти» происходил самый настоящий Армагеддон — Сметана собралась за съёмками «Пьяного пересказа». Хохот стоял страшный, Большов ловил белок, Шакулин, нажравшись как в последний раз, вдруг почувствовал прилив любви ко всем вокруг, и не преминул этих самых всех об этом оповестить. Почему Вася вдруг решил влить в себя половину ассортимента бара, ребята были не в курсе, но одно они знали точно — он уверенно шёл к своей цели и опустошал бокалы один за другим. Гришечкина, как верная подруга и бывшая со стажем, знала все Васины повадки и теперь служила для него личным успокоительным. Приласкать, погладить, дать уснуть и закинуть в такси с Павловым — схема, проверенная временем.
Но вернёмся, собственно, к виновнику торжества.
— Женечка, вот я тебя так люблю, — заплетающимся языком в пьяном бреду объявил Вася, ластясь к Гришечкиной. — А ты вот меня любишь?
— Упаси Господь, — открестилась она, отталкивая навалившееся на неё нетрезвое тело, чем вызвала дружный взрыв хохота у друзей. У всех, кроме Лёхи, он был в невменозе.
— Да не, правда, так люблю, пиздец просто, — пролепетал Шакулин, кажется, даже не слушая ответ девушки. — Я всех люблю! — вскричал он, порываясь встать с дивана, от чего его удержала Евгения.
— Мы знаем, Вась, знаем, — убаюкивающе протянула Гришечкина, но Шакулин всё не унимался.
— Тебя люблю, и тебя, — воодушевлённо восклицал Вася, тыча пальцем в Ваша и Павлова. — Даже тебя, Лёха, тоже люблю.
Лёха промычал что-то нечленораздельное
— А тебя, — Шакулин всем телом развернулся к Жене Калинкину и обхватил его лицо ладонями, — а тебя больше всех люблю, Жень. Прям люблю, слышишь, пиздец как люблю.
Громкий голос Шакулина превратился во вкрадчивый шёпот. Даже Большов бросил замыленный взгляд на странную парочку, что уж говорить об остальных. Но особенную магию момента бесцеремонно разрушил Ваш. Саша присвистнул, отчего все снова засмеялись, возвращая диалог в привычное русло. Вася преспокойно упал на диван, вальяжно разваливаясь на нём и упираясь головой в плечо Гришечкиной. И только двое в весёлой компании не смеялись. Гришечкина с прищуром изучала лицо обомлевшего Калинкина, в глазах которого замерли смешинки, а улыбка, что не успела сползти с Жениного лица, застыла. Пару раз моргнув, Калинкин очнулся и еле заметно зарделся.
«Твою ж мать», — пронеслось в голове у Гришечкиной.
Евгения уже давно заметила, что между этими двумя что-то происходит, а сейчас как тумблер щёлкнул — дошло. Нет, ну, конечно, «между этими двумя» всегда что-то происходило, но никто этому не придавал особого значения, и только Гришечкина обратила внимание на то, как случайных касаний стало слишком много, и случайными называть их стало уже трудно. С другой стороны, размышляла она тогда, была вероятность, что у неё развилась банальная паранойя, но факты налицо — Вася тот ещё пидор.
А Женя в свою очередь налёг на виски с каким-то болезненным рвением, видимо, желая напиться до полусмерти. Ну или хотя бы до беспамятства. Пил он тихо, незаметно, но с упорством, так что к концу вечера ребята с удивлением обнаружили троих алкашей на их попечении — Большов, Шакулин и — надо же! — Калинкин. На вопрос «Как так вышло?» — разводили руками, а на вопрос «Что будем делать?» — неопределённо мычали. В итоге добираться домой решили парами, для общей безопасности.
Тут-то Гришечкина и поняла — шанс.
— Я довезу Женю! — радостно вскрикнула она, аж подпрыгивая на месте.
Ваш с Павловым переглянулись, странно посмотрели на Евгению, но ничего против не сказали.
Калинкин почти не помнил, как они ехали. В салоне такси пахло дурно, приторная «Ёлочка» не скрывала терпкого запаха табачного дыма. Женя даже попросил окно открыть, но Гришечкина одёрнула: «Декабрь уже, какое, нахрен, окно?». На том и закончили.
Впихивая Калинкина в его собственную квартиру, Евгения думала, что в который раз тратила своё драгоценное время, и от чувства сожаления спасало только предвкушение будущего разговора. Странное ощущение никак не хотело её покидать — Калинкин точно темнил, скрывал что-то, и Женя догадывалась, что именно. Женская интуиция, достаточно развитая за почти тридцать лет жизни, немного дедукции, и вот ответ сам уже просился в руки Гришечкиной. Но всё позже, сейчас надо быстро снять с себя душную куртку, скинуть шапку, обувь…
А дальше, на автомате, словно в бреду.
Калинкина на диван, сама — на ковёр, отдышаться. Потом на кухню, за водой, а ещё лучше — за вином. Вниз, к шкафу под подоконником, там бутылки, все до одной ледяные (даром, что батарея рядом). Заветный шкафчик Гришечкина знала, однажды убирала туда недопитое белое с прошлых посиделок. Бутылку в руку, а потом к Калинкину, посидеть, подождать, пока не уснёт. А тот, гадина, всё не унимался, бормотал себе под нос, иногда принимался активно жестикулировать, но быстро стихал. Гришечкина слушала вполуха, особо не вникая, улавливая лишь отдельные слова, пока в один момент Калинкин просто не вцепился худыми пальцами в рукав её кофты, переключая внимание девушки на себя.
— Жень, Женя, Женечка, вот что бы я без тебя делал, скажи?
— Даже не знаю, — протянула Гришечкина, обречённо прикладываясь к горлышку.
— Радость моя ненаглядная, хорошо, всё-таки, что ты у меня есть, — продолжал резво тараторить Калинкин.
— Все меня сегодня обожают, я смотрю. Чего это за прилив нежности у тебя? — весело хмыкнула Женя.
— Нельзя, что ли?
— Да можно, почему нет, — неопределённо повела плечом Гришечкина. — Не был бы ты бухим, то вообще приятно, а так…
И вдруг — тихо.
«Уже отрубился, что ли?» — с изумлением подумала Гришечкина. На это она не рассчитывала.
Женя глянула на Калинкина, ожидая увидеть блаженную улыбку на губах, но тот смотрел в потолок хмурым, сосредоточенным взглядом.
«Ну всё, приплыли».
— Жень.
Сиплый голос Калинкина отскочил от потолка прозрачным эхом. Её имя зазвучало как-то непривычно глухо, беззвучно.
— А? — эхом отозвалась Евгения и затаила дыхание.
По прогнозам Жени, Калинкин сейчас должен был или начать философскую тираду о смысле бытия (чего ей очень бы не хотелось), или изливать душу и жаловаться на нелёгкую судьбу (что, в принципе, неплохой вариант). Он помолчал ещё пару секунд, но за это короткое время Гришечкина успела извести себя трижды.
— У тебя парень есть?
Калинкин перевернулся на бок, лицом к подруге. Гришечкина моргнула пару раз, вглядываясь в бездонные тёмно-голубые глаза, а потом — звонко, неприлично громко рассмеялась. В уголках глаз заблестели кристаллики слёз, а сама она согнулась пополам и в истерике стала бить рукой по полу. Дремавшая в кресле Туча испуганно мяукнула.
— Чё ржёшь-то, — обиженно бросил Калинкин, отворачиваясь.
— Ты! — задыхалась Женя. — Ты за… за-асранец!
И снова расхохоталась, хватаясь за живот, с придыханием. Калинкин не выдержал и тихонько хихикнул, но тут же ещё сильнее зарылся в подушки.
— Я-то думала!.. — сокрушалась Гришечкина, вытирая слёзы. — Гад ты, Калинкин, страшный.
— А сама-то, — недовольно пробубнил Женя.
— Ну, не дуйся, — пихнула его Гришечкина и забралась на диван. — Подвинься лучше.
Калинкин ещё раз пробурчал что-то явно нелестное, но поджал длинные конечности к себе поближе и освободил тем самым немного места для девушки.
— Так что? Есть или нет? — упрямо повторил Калинкин.
— Нет, а с чего это такой интерес? — Гришечкина хитро прищурилась. — Хочешь предложить свою кандидатуру?
В лицо Евгении впечаталась цветастая подушка, запущенная раскрасневшимся Калинкиным.
— Эй! Не такая я и страшная! — рассмеялась Гришечкина, обнимая мягкое орудие Жени.
— Ты себе льстишь, — съязвил Калинкин, за что получил удар своей же подушкой по голове от подруги.
— Идиот, — фыркнула Гришечкина.
— Грубить не обязательно. И бить тоже!
— Это от отношений с Васей осталось, — бросила Женя и не заметила, как лицо Калинкина посерело от нелепой шутки.
— Ну, может, нравится тебе кто? — продолжал он, скрывая заминку.
— Да нет, боже, никто мне не нравится! Ты зачем спрашиваешь, душа моя нерадивая?
— Из чистого интереса, — деловито ответил Калинкин и через секунду пьяно прыснул.
— Знаю я твой интерес. Неужели у нашего одинокого ковбоя появилась возлюбленная? — сладко пропела Женя, после чего резко навалилась на свернувшегося в клубок Калинкина.
— Раздавишь! — прохрипел он.
Женя дёргал ногами и пытался тем самым свалить Гришечкину на пол, но Евгения была проворней. Немного побрыкавшись, Калинкин понял, что совладать с этой воинственной женщиной у него не получится, и всё-таки сдался. Гришечкина, почувствовав, что сопротивление больше не оказывается, с довольным видом сползла вбок, протискиваясь между уложенными в ряд подушками и заалевшим Калинкиным. Отчего Женя краснел — то ли от смущения, то ли от натуги, то ли просто от алкоголя, — непонятно. А Гришечкина всё щурилась, ловила бегающий взгляд синих глаз и улыбалась, как кот, наевшийся сметаны.
— Влюби-и-и-ился, — нараспев протянула девушка, отчего и без того красное лицо Жени приняло немыслимый багровый оттенок.
Женя схватил многострадальную подушку, уткнулся в неё лицом и надсадно завыл. Туча недовольно заурчала.
— Больше никогда не буду пить!
— Никогда не говори никогда, мой дорогой, — поучительным тоном произнесла Гришечкина. — Расскажи лучше, кто эта бедная девочка.
«Или бедный мальчик, но об этом попозже», — мысленно усмехнулась Евгения.
Калинкин оторвал подушку от лица и беспомощно глянул на подругу. Взгляд его был наивным, детским, но очень печальным. От него нестерпимо пахло виски, в синеве глаз плескалось опьянение и чертовски драматичная обречённость. Парень влип, с этим всё ясно, осталось узнать насколько серьёзно. Спустя некоторое время разглядывания лица Гришечкиной (которое та мужественно выдержала), Женя заговорил, а губы его растянулись в нежной и совсем немного хмельной улыбке.
Начался «Пьяный пересказ».
— Она добрая. И светлая. Как солнце, светит на всё вокруг, безвозмездно, ничего не требует взамен. Внутри неё словно огонь горит, такой жгучий, аж страшно обжечься. Пару раз она меня даже опалила, мне кажется, а я всё сильнее её любил, с каждой минутой. Незаметно так, тихо, в одиночку.
Женя поэтично взмахивал ладонями, смотрел в потолок и словно видел там скопления звёзд. А слова всё лились стройным потоком, пробивались через грудную клетку к сердцу Гришечкиной. Он говорил так, будто заучил текст шекспировской трагедии, и сейчас лишь его очередной монолог. А Гришечкина слушала его и что-то трепетало внутри, от каждой фразы дрожало. Красиво говорил, чёрт.
— Сначала я не замечал, долго очень, а потом вдруг посмотрел на неё и понял — люблю. Так странно, неправильно, пылко, так только до гроба любят. Вот я и люблю — через жизнь и до смерти, и после смерти, и вообще до конца времён.
Глаза у Калинкина стеклянные, светятся изнутри, и что-то в них ломается.
— Он мне жизнь дарит и не знает об этом. А я боюсь, что узнает, понимаешь? Он ведь уйдёт, бросит, оставит одного — не со зла, правда. И жизнь у меня отберёт, но не по своей воле. А я хочу жить, очень хочу, даже если вот так, тайно, никому не говоря.
Всхлип. Ещё.
— Любить так больно, Жень. Я не хочу любить, слышишь?
Всхлип.
— Не хочу…
Женя притянула бедного, сжавшегося мальчика к себе, поцеловала в лохматую макушку и стала гладить по содрогающейся спине. И плевать, что она на самом деле он, плевать. Женя его не оставит, не в таком состоянии. Сломленный, разбитый Женя Калинкин — слишком тяжёлое зрелище для неё. Каждый всхлип стрелой вонзался в сердце, пулей бил в голову. Он ведь такой хрупкий, хрустальный, совсем ещё мальчишка, кажется. Гришечкина даже не заметила, что и у самой на глазах слёзы, ничего уже не чувствовала, кроме прижавшегося к ней Калинкина. Тёплый он, Женька, почти что горячий, и сердце у него такое же жаркое.
— Спи, солнце моё, завтра всё будет лучше, чем вчера.
Калинкин — как подбитая птичка. Он догорающий костёр. Он увядающий цветок в её руках. И она должна его спасти. Но всё это завтра, завтра, а пока…
— Я обещаю тебе.
В ту непримечательную для остальных декабрьскую ночь Гришечкина осталась здесь, на неудобном узком диване, в объятиях Калинкина, окутанная ароматами алкоголя, и совершенно не думала о том, чтобы уехать домой.
Но у любой сказки есть свойство заканчиваться.
В три часа дня по московскому времени, в холостяцкой квартире Жени Калинкина, когда хозяин жилья проснулся с мученическим стоном на полу, щекой припечатанный в ворсистый ковёр, прикрытый пледом и с ужасным похмельем. Где-то на кухне кипел чайник, оттуда же доносилось ненавязчивое пение.
— Же-е-еня! — промычал Калинкин, переворачиваясь на спину и вытягивая онемевшие руки. На грудь ему тут же вскарабкалась Тучка, по-барски развалилась на Жене и как-то со знанием мяукнула.
Из-за угла вынырнула голова Гришечкиной, во взгляде которой смешинки отплясывали канкан. Длинные волосы были собраны в забавный пучок, и передние пряди причудливо обрамляли светлое лицо.
— Опа! проснулась наша спящая красавица, — Евгения плюхнулась на диван и театрально взмахнула руками.
— Оборжаться можно. Почему я на полу?
— Я тебя во сне скинула, — пожала плечами Гришечкина.
— Точно, мы же спали вместе, — туманно отозвался Калинкин, поглаживая кошку за ухом и, видимо, начиная что-то припоминать. — Я могу хвастануть этим перед парнями?
— Даже не думай, это была разовая акция. Чай какой будешь, принцесса?
— Зелёный, — буркнул Женя и раскинулся на ворсистом ковре аки морская звезда.
Гришечкина вспорхнула с дивана и уже через минуту зашла в зал с двумя кружками. За эту минуту Женя успел подняться и сесть на полу, частично вспомнить прошлый вечер, обдумать все проёбы и даже мысленно найти способ уйти от некоторых вопросов. Он плохо помнил, что там наплёл под конец, но по его предположениям вряд ли что-то очень хорошее.
— Сначала воду, алкаш недоделанный, — твёрдо сказала девушка и впихнула в руки Калинкина одну из кружек. — И ты это, давай в темпе, нам ещё в студию ехать.
— Сука-а-а, ещё и это… Какой мудак решил, что снимать после «Пьяного пересказа» — это хорошая идея?
— Это был ты, Жень, — покачала головой Гришечкина и вручила ему вторую кружку, где в кипятке плавал пакетик дешёвого эрл грея.
— Значит, я долбаёб, — досадливо заключил Калинкин, отпивая чай и немного морщась.
— Ну, это не новость. Расскажи лучше про предмет твоего обожания!
Евгения радостно хлопнула в ладоши, а Калинкин вновь застонал.
— Что я тебе вчера наговорил?
— Не очень много, если честно. Единственное, я поняла, что ты от неё просто без ума.
На слове «неё» Калинкин шумно выдохнул, и Гришечкина очень постаралась, чтобы ухмылка не налезла на её лицо. Возможно, в ней умерла актриса, ибо получилось у неё из рук вон плохо, но Калинкин всё равно не заметил коварных чёртиков, игравшихся в глазах Жени.
— Это была минутная слабость! — ребячески выкрикнул Калинкин.
— Ой ли? Кого ты пытаешься обмануть, мальчик мой? Ты чуть ли не серенады пел про свою любимую.
— Я был пьян!
— Тем более! Ну, Жень, пожалуйста, — Гришечкина состроила страдальческую мину.
Калинкин замялся, слегка покраснел и уперся взглядом в кружку в своих тощих руках.
— Да что рассказывать-то? — всё-таки сдался Женя, так и не поднимая взгляда на подругу.
Гришечкина победно захлопала и поудобней устроилась на диване, готовясь к внеплановой игре в «Заврались». Только вот Женя уже знала, что Калинкин нагло врёт, и оставалось ей лишь вывести его на чистую воду. Гришечкина, будучи профессиональным манипулятором, опытным детективом, отличным игроком и, в конце концов, женщиной, точно знала, что много времени это не займёт, но в крови уже забурлил адреналин.
— Ну, к примеру, давно вы познакомились?
Калинкин неловко взъерошил волосы на макушке и глупо улыбнулся в кружку.
— Не очень, на самом деле… года четыре-пять назад, мне кажется.
— А как она внешне?
— Чудесна, — всё так же мечтательно ответил Калинкин. — Она просто изумительна, правда.
— Как это мило, — промурчала Гришечкина, устраивая подбородок в своих ладонях и хитро зыркая серыми глазами. — Почему ты ей не признаешься?
— Нельзя, — Калинкин помрачнел.
— Почему? — настаивала Женя. — У неё парень есть, что ли?
— Хуже.
— Муж?
— Хуже.
— Дети?! — ужаснулась Гришечкина.
— Да, а ещё два кота и собака Рудольф! — раздосадовано взвыл Калинкин. — И тут я, нахрен никому не сдавшийся со своими чувствами.
— Жень…
— Но это же правда. У неё своя жизнь бьёт ключом, я ей не нужен.
— Не говори так, — жалобно попросила Гришечкина, опускаясь на пол и ободряюще дотрагиваясь рукой до предплечья Калинкина.
— Так-то мы хотя бы можем быть друзьями, а если я ей скажу, то всё, финита ля комедия! Я в такой жопе, Жень, ты не представляешь.
— Женечка, солнце моё…
Гришечкина обняла друга и почувствовала, как Калинкин покорно утыкается носом в её плечо.
—…какой же ты всё-таки хороший. Если бы ты ещё и врать перестал…
— Что? — Калинкин ошарашенно отодвинулся от Гришечкиной.
— Я всё равно ему ничего не скажу, Жень, зачем эти метафоры?
Гришечкина обиженно скрестила руки на груди.
— Какие метафоры? — непонимающе переспросил Калинкин, неосознанно отодвигаясь от Евгении. — Кому не скажешь?
— Васе, кому же ещё.
Калинкин подскочил с места как ужаленный, засуетился и в панике открывал-закрывал рот. Уши Жени загорелись сигнальными маячками, и Гришечкина едва сдержалась, чтобы не рассмеяться над комичным образом Калинкина. Тот, казалось, был возмущён до глубины души, и теперь в полном негодовании разглядывал торжествующую Гришечкину.
— Какому, нахрен, Васе?! — просипел Калинкин и нервно прочистил горло.
— Шакулину, — невозмутимо отозвалась Гришечкина.
— Ты головой, что ли, стукнулась? Комментариев перечитала?
— Если не Вася, то кто этот загадочный паренёк, пленивший твоё сердце?
Гришечкина явно издевалась над загнанным в угол Калинкиным и исключительно наслаждалась ситуацией.
— Да с чего ты это взяла вообще?! Мне нравится девушка.
— Вчера ночью ты говорил совсем другое.
На лице Жени — прозрение. Словно молнией шарахнуло.
— Блять.
— Именно, милый мой. Так что, я права?
Гришечкина выжидающе посмотрела на Калинкина, уже предвкушая и без того очевидный для неё ответ. Женя мялся на месте и судорожно пытался найти выход из сложившейся ситуации, но насмешливый и одновременно ласковый взгляд водяных глаз подруги сбивал его с толку. В конце концов, после долгих метаний, Калинкин сдался и понуро опустил плечи, готовясь к поражению.
— Ты правда ему не скажешь? — умоляюще спросил он и зажмурился, ожидая чего угодно, но уж точно не радостного визга.
Гришечкина мгновенно оказалась рядом с Калинкиным и поспешила стиснуть его в объятиях. Женя удивлённо охнул — кости хрустнули.
— Господи, ну конечно! Честное слово, я не расскажу ему даже под страхом смерти, будь уверен. Готова поспорить, он и сам от тебя без ума.
— Ну, не перебарщивай.
— Я серьёзно! Солнце моё, я так рада за тебя, так рада!..
Гришечкина схватила Калинкина за руки и начала несильно их трясти от переизбытка чувств внутри. Женя даже запрыгала на месте, и Калинкин, сначала неуверенно, наконец-таки заулыбаться.
В студии всё пошло наперекосяк.
Эйфория прошла сразу же, как только в комнату зашёл Вася вместе с Павловым. Сначала ни Калинкин, ни Гришечкина не заметили подвоха — Шакулин шутил, веселился и вообще был в отличном расположении духа (не считая легкое похмелье). Но со временем стало очевидно, что Вася полностью игнорировал существование Калинкина, и получалось это у него отменно. Женя, до того момента пребывавший в приподнятом настроении, поник и помрачнел. Гришечкина негодовала — подозрительно тихий Дима и не менее подозрительно ведущий себя Вася рушили все её планы.
Женя не знала, что делать — Калинкин ходил убитый, и всё из-за Васи, которому она ничего не могла сказать. Гришечкина была вся на взводе, нередко огрызалась, да и в общем не располагала к общению.
Помощь пришла с совершенно неожиданной стороны и в виде великолепного Александра Ваша — лучшей швеи в стране.
— Евгения, можно вопрос? — деланно поинтересовался Ваш, подсаживаясь на диван к Гришечкиной.
— Да-да, чего угодно? — в тон ему ответила Женя, надеясь, что её настрой не сильно заметен.
— Это, — Саша еле заметно замялся, — а чё с Калинкиным такое? Вы вроде вместе пришли, может знаешь.
— Что с Калинкиным? Ты лучше спроси, что с Шакулиным не так, — вдруг раздражённо выдала Женя, тут же мысленно давая себе неплохую затрещину.
«Вот тебе и честное слово».
Чисто теоретически, она пообещала ничего не говорить именно Васе, а про остальных разговор не вёлся, так что руки Евгении были развязаны. Но этот факт её не успокаивал от слова совсем — проболталась, а ведь ещё и трёх часов не прошло. Давать заднюю было уже не вариант, да и, с другой стороны, помощник в этом поистине сложном деле ей бы не помешал.
«И вообще, это для их же блага!».
— А с этим-то что? — удивлённо спросил Ваш. — Вася как Вася — хуйню несёт всякую и ржёт без конца. А вот Женька будто в воду опущенный.
— Да это из-за Васи и есть! — прошипела Гришечкина, наклоняясь ближе к Саше и молясь всем богам, чтобы их было не слышно.
— В смысле?
— Он его весь день игнорирует, — сказала Женя таким тоном, словно вывод был очевиден.
Ваш посмотрел на Гришечкину, как на умалишённую.
— И… что?
— Бля, Саш, ты вообще тупой что ли? Два и два сложи!
Ваш начал задумчиво загибать пальцы на правой руке.
— Четыре, а с Женей-то что?
— САША!
Гришечкина дала другу нехилый такой подзатыльник, и на них тут же обратили внимание несколько любопытных пар глаз. Женя натянуто мило улыбнулась и тут же обернулась обратно к Саше.
— Не будь идиотом хоть раз в своей грёбаной жизни и просто подумай, — яростно зашептала она.
— Совсем сдурела, женщина? — потирая ушибленное место невпопад ответил Ваш и посмотрел на Гришечкину, но когда он увидел довольно красноречивое выражение лица подруги, его осенило.
— Пидоры!.. — восторженно выдохнул Ваш.
Гришечкина звонко припечатала свою ладонь ко лбу.
— Нет?
— Типа того, — выдавила Женя и попыталась успокоиться.
С каждым словом она рыла себе яму, всё глубже и глубже, и предельно ясно это осознавала. Пока её не объяла совесть, Гришечкина решила выдать всё как можно чётче, понятней и быстрей. Набравшись смелости, она выпалила:
— Короче, Женька наш втюрился в Васю, и я подозреваю, что это взаимно.
— Попались, голубочки, — присвистнул Ваш, лицо которого изумлённо вытянулось. — Ты уверена?
— Да! Ну, с Женей всё ясно, а с Шакулиным ещё надо подумать. Но я прям чувствую, Калинкин ему… небезразличен.
— Тогда зачем он его игнорирует? — последовал закономерный вопрос.
— Это я и хочу выяснить, — вздохнула Гришечкина и печально посмотрела в сторону Васи, который разговаривал с Димой Павловым и украдкой поглядывал на притихшего Калинкина.
Друзья замолчали, каждый обдумывая что-то своё, и внезапно Ваш вскочил с дивана и уверенно бросил:
— Есть идея.
— Какая ид— Саша!
Но Александр уже твёрдым шагом направился к ничего не подозревавшим, а теперь и не понимавшим Диме и Васе. Гришечкина вскинула голову к потолку и обречённо завыла, мысленно проклиная Ваша, Шакулина и даже бедного Калинкина самыми страшными словами, что смогла вспомнить.
— Господа, мне жаль прерывать вашу беседу…
«Господи, если ты есть, пожалуйста, пусть Саша не окажется идиотом! Если он прямо сейчас спросит Васю, я ему шею нахрен сверну».
—…но дело не терпит отлагательств. Дмитрий, Вы мне очень нужны для помощи в одном очень курьёзном деле!
«И на том спасибо».
Ваш подхватил ошалевшего Павлова под руку и потащил к выходу из студии, по пути цепляя Гришечкину за рукав кофты и утягивая за собой. Пока они шли, он на одном дыхании тараторил что-то не особо осмысленное (Женя могла поклясться, что речь шла о редчайшем виде сусликов), и только оказавшись за дверью в пустынном холле, Саша отпустил ребят и на секунду замолчал. Жене хватило и этого, чтобы завестись с пол-оборота.
— Какого чёрта ты творишь?! Ты не мог сделать это, ну, не знаю, ненавязчиво? Подождать?!
— Женщина, не мешай работать профессионалу, — отмахнулся Саша.
— Не мешать? Не мешать?! — взвизгнула Гришечкина.
«Калинкин меня убьёт».
— Да, не мешай, у меня есть план. В отличие от тебя, кстати!
— Ребят? — испуганно подал голос Павлов.
— О, прошу, покажи свой план в действии! — всплеснула Гришечкина руками.
— Да пожалуйста! — Саша обратился к Павлову. — Ты же с Васей вместе приехал сегодня?
— Э, ну, да? — неуверенно отозвался Дима, не совсем понимая, что происходит. — Мне его до дома влом было довозить, я его к себе закинул, повезло, что Алёна с Никитосом к родителям уехали.
— Вася говорил тебе что-нибудь необычное?
— Нет, он отрубился почти сразу.
— А на следующий день?
— Ничего, — нахмурился Павлов.
Ваш довольно повернулся к Гришечкиной с плутовской ухмылкой.
— Товарищ Гришечкина, что думаете? Говорит ли товарищ Павлов правду, или же?..
Женя устало потёрла переносицу и покачала головой.
— Ложь. Это ложь.
— Чего? — ошарашенно переспросил обвиняемый.
— Не на того напал, Дима. Мы — лучшие игроки в «Заврались», — авторитетно заявил Саша.
— С каких это пор «мы»?
— Ладно, — снизошёл Ваш до ответа, — я лучший игрок.
— Чего?!
— Да чё вы хотите от меня, ненормальные? Разыграли тут сцену, — Павлов всё ещё ничего не понимал.
Заключая, что хуже уже некуда, и с Вашем она разберётся попозже, Гришечкина присоединилась к допросу, хоть и с явной неохотой.
— Это про Женю и Васю. Ты понял, что я имею в виду, — с нажимом добавила Евгения.
Павлов раскрыл было рот, чтобы начать отпираться, но потом с глубокомысленным видом закрыл. Саша и Женя весело переглянулись и устремили взгляд на задумавшегося Диму, который явно боролся сам с собой. Предать доверие друга ради его же счастья или прислушаться к совести и сдержать обещание? — для Гришечкиной знакомая ситуация.
— Да бля, короче, — сдался-таки Павлов, — он реально отрубился, а на утро стал допытываться у меня, чё он мне вчера наговорил. Ну я решил его подстебать, сказал что-то типа «Ебать ты, Вася, конечно, от тебя такого не ожидал». Откуда я знал, что он начнёт умолять меня ничего не говорить Калинкину о том, что он сохнет по нему?!
Дима выглядел ужасно потерянно и по-детски напуганно, отчего Ваш с Гришечкиной не выдержали и рассмеялись в голос — Женя немного истерично из-за внутреннего напряжения.
— Хули вы ржёте, уроды?
— Эх, Дима, тебе предстоит ещё столько узнать, — добродушно протянул Ваш, ободряюще кладя руку ему на плечо. — Я и сам ещё мало чего знаю…
— Да я не хотел! Мне этого не надо!
— Надо, Дима, — заверила его Гришечкина и тяжело вздохнула. — Надо.
Так и началась декабрьская операция по воссоединению двух безнадёжно влюблённых друг в друга друзей.
Спустя две недели после начала акции «Давай поженим геев» ребята абсолютно точно поняли, что до Нового года у них ничего не получится, и Евгения Гришечкина была с этим решительно несогласна. Она наивно верила в чудеса, а также в то, что вполне способна эти самые чудеса воплощать в жизнь.
Впервые за долгое время Гришечкина столкнулась с ужасным чувством вины, что пожирало её изнутри. Она ощущала вину перед всеми: перед Калинкиным, потому что не сдержала обещание и разболтала о его тайне, перед Васей, с которым стала меньше общаться из-за того, что теперь гораздо больше времени уделяла Жене (тем самым пытаясь замолить грешок), перед Вашем, которого втянула в эту Санту-Барбару и даже перед Димой Павловым, которому пришлось рассказать секрет Шакулина. В общем, чувствовала себя Евгения просто отвратительно, и поэтому она всеми силами пыталась помочь друзьям.
Усложняло ситуацию и то, что Гришечкина была полностью против варианта остальных «просто сказать как есть, сами разберутся». Она хотела сделать это аккуратно, незаметно, так, чтобы Вася с Женей пришли к этому самостоятельно, ведь это человечно. В больной голове девушки созрел катастрофически сложный план, как свести сладкую парочку так, чтобы потом не пришлось расхлёбывать последствия. Тихо, мирно, невзначай дать им понять, что они жить друг без друга не могут, а потом устроить грандиозное шоу — прям в Новый год, едва ли не под бой курантов, — в котором они будут главными героями.
— Чтоб, ну, как в сказке!
Женя готова была творить чудеса и дарить людям счастье. Саша с Димой долго крутили пальцем у виска, но в конечном итоге согласились с бредовой, но фееричной идеей, лишь бы Гришечкина нашла себе дело и не дёргала их каждую секунду со словами «Ну посмотрите! Вон как смотрят друг на друга!».
Всяческие намёки, постоянные шутки, которых стало в разы больше — всё это замечали даже подписчики, но никак не Вася с Женей. Эти два идиота просто слегка смущались и задорно отшучивались, после съёмок стараясь всё меньше пересекаться. Каждая попытка воссоединения оканчивалась крахом — ребята отдалялись друг от друга, страдали от этого, снова тянулись, и так по кругу. Однажды на съёмках «Битвы переводов» Васе пришлось отгадывать «Калинку», а бедолаге-Женечке достались строчки «А твои глаза цвета виски» и «Всё решено, мама, я гей», после чего они почти не общались около четырёх дней, и оттого Гришечкина была в полном отчаянии. Была даже гениальная идея снять вторую часть «Парни пробуют читать фанфики», которую предложила Женя Брагина, к тому моменту обо всём догадавшаяся, но была быстро отметена — в ином случае они бы перестали разговаривать на целый год.
Вскоре появилась новая проблема, к которой Женя была совсем не готова. Всю свою заботу она старалась отдавать Калинкину, для которого с той злополучной среды стала настоящей отдушиной. В какой-то момент Гришечкина оказалась постоянным гостем в его квартире, вписалась в окружение так идеально, словно оно было для неё создано. И так забегавшись, потерявшись в днях недели, числах, датах, Жениных переживаниях и собственных метаниях, в один момент Гришечкина вдруг обнаружила, что уже сто лет не разговаривала с Васей. Общалась, безусловно, но так ни разу и не поговорила. Тогда-то Женя и остепенилась, одёрнутая совестью. Как же это так? всегда были вместе, а теперь, всего за несколько дней, словно за стеной. Всё воодушевление погасила лёгкая тревога, непонятная доселе паника.
Тогда, в морозный, искрящийся снегом четверг, стоя у окна с секретным ящичком под подоконником и наслаждаясь созерцанием парящих в ночном воздухе серебристых хлопьев, Калинкин мягко сказал ей:
— Иди.
Женя повернулся к Гришечкиной и улыбнулся так нежно-нежно, аж глаза засветились.
— Ты слишком много времени уделяешь мне, а я того не стою. Не убивайся так. Если он решил отстраниться от меня, не значит, что страдать должна ты.
— Но Жень…
— Перестань. Я не хрустальный, а ты не железная. Тебе же плохо без него, уверен, хуже, чем мне, — он осторожно положил руку на Женино плечо. — Отдохни от меня уже.
— Но мне не нужен отдых!
— Вот ты меня любишь?
— Конечно! — последовал незамедлительный ответ.
— Тогда поговори с ним. За себя и за меня.
Гришечкина замолкла на секунду, вглядываясь в синие льдинки, после чего порывисто стиснула Калинкина в объятиях, сглатывая невесть откуда взявшийся ком в горле, чмокнула Женю в обе щеки и решила — если не сейчас, то когда ещё?
Позже рассуждая, Женя отметила, что вышло всё крайне парадоксально. Гришечкина вряд ли могла назвать себя и Калинкина лучшими друзьями, да и вообще особой близостью их отношения никогда не отличались, в отличие от дружбы с Шакулиным. И, как ни странно, именно Калинкин доверил ей свою тайну, пусть и будучи пьяным. Отчасти ей было даже обидно. Провстречаться восемь лет с молодым человеком, стать ему самым близким другом, на что она очень надеялась, а в итоге получить секреты и недомолвки. Хотя, Женя не могла винить Васю.
Ещё, за все годы, проведённые почти что бок о бок с этими двумя, Гришечкина уверилась на все сто процентов — людей более упрямых она не встречала ни разу. Бывало, она думала — может плюнуть на всё и сказать как есть. И тут же становилось совестно, страшно. Они рассорятся, переругаются и, скорее всего, никогда больше не примирятся, а терять столь близких ей людей Женя не хотела. Если с Васей всё было чуточку, но проще, то с Калинкиным — ни в коем разе. Он был словно брошенный котёнок, осиротевший, так доверяюще ластившийся и мурчавший, робко мяукавший и жмурившийся, и его хрупкое, но пылавшее, как у Данко, сердце, билось в руках у Гришечкиной.
Женя полюбила Калинкина. Времени было мало, но большего ей и не требовалось. Она влюбилась в тёплую лазурь глаз и нежный аромат полевых цветов, в его детскую непосредственность и меланхоличную серьёзность, в его неприлично громкий, заразительный смех и не всегда мелодичное, но исключительно душевное и звучное пение, в его беспорядочную жестикуляцию и живую мимику. Женя странный, необузданный, буйный, пылкий, в каждом действии, в каждом своём слове — Калинкин, а в каждом вдохе, взгляде — Шакулин.
А Вася… он всегда свой. Весёлый такой, ласковый, дурачится не в меру, дорожит каждой мелочью, забавляется без конца, живёт как в последний раз. Добрый он. Гришечкина всегда желала ему счастья, а счастье-то было у него под носом. Он ведь всегда о ней заботился, помогал, рядом был, она тем же платила при первой же возможности, а тот не брал. Шакулин всегда всё решал сам, отнекивался, отворачивался от помощи, никак не мог подпустить к себе человека. Он отдавал себя людям, раздаривал, без остатка, но никогда ничего не брал взамен. Просто не мог, не умел.
И теперь они каким-то поистине чудесный образом любят. Совершенно невинно, с юношеским свободолюбием, верно и нежно.
Часто Женя думала, как могла не замечать столь очевидных вещей? как могла пропустить?
Сначала всё было спокойно. Женя и Вася были просто друзьями, почти что знакомыми, и дальше шуток всё не заходило. Разница в возрасте и характерах делали своё дело. Со временем парни стали всё больше общаться, их дружба крепла, а взгляд Калинкина теплел и плавился, как шоколад. Женя ловил каждое движение, каждый мимолётный взгляд Шакулина, жадными глазами изучал его и смотрел, смотрел, смотрел. Нервозность скрывал за шутками и иногда излишней грубостью, в то время как у самого коленки дрожали от одного только вида. А потом всё. То ли осознал и испугался, то ли осознал и решил запрятать подальше, но в один момент Женя остыл. Не было больше того трепета, пропала и боязливость, а на смену им пришла спокойная развязность. Снаружи Женя цвёл, а оказалось — увядал. Просто скрыл от всех свой секрет, задвинул на задворки сознания, отрешился и стал нормальным. И вот Калинкин, весь такой из себя весёлый и жизнерадостный, искренне смеётся и глупо шутит — он правда не притворялся! — и Вася Шакулин. Добрый, светлый, по-родному тёплый, свой. Невзначай касается, светится ему одному, что-то вечно рассказывает, смотрит без конца, пронзает янтарным взором, и снова касается. Стесняется чего-то, мнётся, без конца хохочет, и всегда рядом оказывается. Вот Женя и сломался, растаял, поплыл, весь с головой в медовых омутах, и не замечает, как Вася тонет в синих озёрах. Перепутали они всё, смотали красную нить, позавязывали на ней тугих узелков, а теперь мучаются. Друг к другу подойти боятся, неправильно же. А вдруг не поймут, не примут? а если он откажет? а что, а как…
Гришечкиной обидно. Стыдно. Жаль. И тоже страшно.
У Гришечкиной руки связаны, у неё рот зашит. Она всё видит, всё понимает, но ничего сделать не может. Она знает их, как облупленных, особенно Васю. Да и Женя с недавних пор для неё как открытая книга. А оно всё чешется, зудит, изнутри жжётся, знание это проклятое, казалось бы ей и не нужное. И теперь она — новая ниточка, белая, почти серебристая, светится ласково, призывно, обвязала запястья их светлым ободом. Нить тонкая, всё норовит порваться, да держится. Вот Женя и боится.
Особенно это холодное чувство сильно перед Шакулиным. Вася всегда был родным, от начала и до настоящего, самым близким и самым любимым, как до расставания, так и после него. Не было у неё грани, у любви, она лишь медленно перетекала от страстной к дружеской, от плотской к платонической. Всегда между ними что-то было, что-то нежное и мягкое, что не отпустить никогда, как бы ты не хотел. А теперь страшно. И не понятна природа этого страха, доходящего до паники. Вроде бы вот он, Вася, такой, каким был всегда — простой, душевный, — а оттого и страшно. Если бы он изменился, перевоплотился, стал кем-то другим, то всё было бы для неё проще, а Шакулин всё продолжал быть собой, и смотрел на Гришечкину будто бы зная обо всём, что она так отчаянно пытается скрыть. А внутри птица, бьётся о стенки сознания, пищит жалобно, рвётся наружу.
Женя боится. Стоит у родной двери, в старом подъезде, где облезлая краска сплошь исписана и изрисована местной шпаной, и неуверенно держит руку в миллиметре от звонка. Топчется на месте, дышит рвано, в такт беспорядочно мигающей лампочке, тускло освещающей пролёт. Бросает взгляд на мелкий ворох снежинок за мутным окном, вздымающийся кверху, подвластный только особенному ветреному ритму. Делает глубокий вдох, зажмуривается и нажимает. Неприятная гулкая трель разносится эхом по лестничной площадке. Шапка съезжает вбок, за дверью ленивое шарканье, всё так обыденно и спокойно, только сердцу неймётся.
— Женя?
Дверь нараспашку, в проходе весь взлохмаченный, помятый Шакулин. Глазами хлопает, удивлённо брови вскидывает, и не Шакулин он вовсе, а Вася. Вася, родной, свой, и никакого страха уже нет. И Гришечкина смеётся, тихо, как малышка хихикает, и не для себя, для Вселенной повторяет, Судьбе твердит.
— Вася.
В зале было темно, свет шёл только от едва запылившегося телевизора, который работал скорее для фона. Замёрзшая Женя куталась в мягкий, совсем немного колючий плед (который сама когда-то и купила), пока Вася грел её совсем окоченевшие ноги, укоризненно причитая и жалуясь на Женину взбалмошность.
Было тихо.
Странно тихо, наэлектризовано, хотя вроде бы так обыденно. И смех застыл где-то в лёгких, и песни застряли в горле. Долго томить Женя не стала, спросила напрямую.
— Что с тобой, Вась?
— А что со мной? Со мной всё хорошо.
— Нет, не правда, — упрямо заявила Гришечкина. — Что-то случилось, и я хочу знать что именно.
Вася замер, задумчиво уставившись куда-то в ноги Гришечкиной. Прикусил щеку изнутри, нахмурил брови, едва ощутимо руки расслабил. Решался.
— Да там такая хрень случилась, — откликнулся Вася немного туманно, — ерундовая вообще. Я одному другу кое-что личное рассказал случайно, хотя об этом первая должна была узнать ты. Неудобно как-то.
— Так рассказал бы потом.
— Потом стрёмно стало, — смутился Шакулин и неловко дёрнул рукой.
— Тогда расскажи сейчас, — настаивала Женя.
— Нет, — резко отрезал Вася. — Теперь никому не скажу.
И снова замолк. Чувство недосказанности было для Жени так чуждо, что ощущая его так явственно в тот момент, она будто ошпарилась. Очень болезненным оказался мифический ожог. Тогда она поняла, что Калинкин правду говорил. Вася — костёр, пышет огнём, сияет ярче звёзд, жалит больнее пчёл.
— Пожалуйста?..
Шакулин вздрогнул и затравленно глянул на Женю.
— Не могу. Я уже ошибался.
— Разве это было ошибкой?
Вася горько хмыкнул.
— Фатальной.
Парень помолчал немного, неловко заламывая пальцы, после чего неуверенно продолжил.
— Вот Жень, скажи, ты мне простишь, если я полюблю кого-то другого?
Гришечкина с готовностью кивнула. Она думала об этом, очень много. Сначала было очень странно осознавать, что человек, с которым она провела так много лет вместе, больше вовсе не её и никогда таковым не станет. Это тяжело — лишаться родного человека, даже если вас с ним уже ничего и не связывает. Но Евгения смирилась, ведь Вася с Калинкиным будет счастлив. Женя же их обоих очень любила и желала им только добра.
— Я буду только рада, правда.
Шакулин облегчённо ей улыбнулся.
— Сукин ты сын, Вася, нахера ты её притащил, придурок?!
Ёлка опасно накренилась в сторону Саши, который тут же вцепился в колючие ветви.
— Да ты посмотри, какая она классная! — всё не отступал Шакулин, радующийся живому дереву, словно дитя.
— Я тебе эту ёлку потом в жопу засуну! — орал Ваш.
— Ну-ну, попробуй, — заржал Вася, перетягивая бедное дерево на себя.
Женя Брагина, с облегчением поставила на стол последний бокал и, озорно мигнув Гришечкиной, поспешила установить штатив. Последняя еле заметно улыбнулась уголком губ, пока в глазах её плясали чёртики. Через минуту к ней на диван плюхнулся Павлов, бесцеремонно забрал у неё бутылку и многозначительно поднял брови. Гришечкина лишь махнула рукой, даже не затрудняясь ответить на неозвученный вопрос.
— Ой, Женька, совсем заработалась? Камера-то тебе зачем? — со смешком спросил Калинкин, подходя к копошащейся Брагиной.
— Детям такие вещи знать не обязательно, — неоднозначно ухмыльнулась она.
— Опа, намечается хоум-видео? — подал голос Ваш, отплёвываясь от иголок, каким-то невиданным для него образом попавших в рот.
— Ха-ха-ха, — саркастично покривлялась Брагина.
— Женя! — крикнул Вася.
— Что? — резво отозвались все трое.
— Бля, как же вас много… Калинкин! Иди эту звезду несчастную нацепи!
Женя радостно захлопал в ладоши и попрыгал к ёлке. Парень взял в руки блестящее украшение и с детским восхищением стал его разглядывать. Пятиугольная остроконечная звездочка сверкала в свете множества огней ярким золотом. Калинкин с таким трепетом оглядывал простенькую ёлочную игрушку, что у Гришечкиной, пристально за этим безнадёжным ребёнком наблюдавшей, защемило сердце.
— Жень, ты чё застрял-то? — резковатый голос Васи выдернул его из каких-то своих размышлений, да так внезапно, что Женя аж отскочил от друга, неловко покраснев, и выронил из рук золотую звезду. Благо, Вася успел поймать её у самого пола и вернуть обратно Жене, при этом как-то глупо пошутив.
Калинкин, всё ещё красный от смущения, полез на стремянку, водружать украшение на верхушку дивно пахнущей изумрудной красавицы. Саша, ради безопасности Жени и всех остальных в комнате, предусмотрительно придерживал непрочно стоявшее дерево. Правда, придержать самого Женю никто не подумал, а тот, в силу своей ужасной неуклюжести, оступился уже на четвёртой ступеньке и полетел вниз с живописным и громким «Бля!» на выдохе. Все на это стремительное мгновение испуганно замерли — везти бедного парня в ближайшую больницу они сегодня уж точно не планировали — и с облегчением вздохнули, когда картинно раскинувшего в полёте свои долговязые конечности Калинкина подхватил Вася. Правда, получилось у него это не слишком удачно, и ребята навернулись вдвоём, так ещё и вместе с бедной стремянкой, и без того расшатанной.
— Жень, у тебя и руки, блять, и ноги из жопы растут, — вымученно прохрипел Шакулин, придавленный сверху Женей.
— С последним не поспоришь, — хохотнул Ваш, с хитрым прищуром глядя на вконец раскрасневшегося Калинкина.
— Да и с первым тоже, — поддакнула с такой же плутоватой улыбкой Брагина, после чего уже шёпотом обратилась к Гришечкиной, кивая головой в сторону штатива с камерой. — Всё сняла, охрененный архив получится.
Женя в ответ на это тихо прыснула и неумело попыталась спрятать довольную улыбку.
В конце концов, неприлично пышная ёлка была украшена, благодаря усилиям всей многочисленной команды Сметаны и не только, и теперь горела яркими огнями, под её ветвями уже расположились бережно (и не совсем) упакованные подарки, весь стол был уставлен тарелками с различными ароматными и аппетитно выглядящими яствами, добрая треть всего алкоголя на новогоднюю ночь оказалась выпитой, «Голубой огонёк» был миллиард раз обшучен и перепет, в том числе Женечкой Калинкиным, который вдруг решил посоревноваться с гигантами русской эстрады в вокале, и оставалось только дождаться речи Владимира Владимировича, что должна была начаться с минуты на минуту. На клише его речей Ваш и Павлов активно ставили ставки, отчего все присутствующие то и дело заливались дружным хохотом.
— О! О! — вдруг заорал Калинкин. — Началось!
И действительно, с экрана телевизора на дружную компанию своим неизменно меланхоличным взглядом глядел президент Российской Федерации, который всё таким же бесстрастным тоном вещал о семейных ценностях, трудностях прошедшего года и великих свершениях наступающего две тысячи двадцатого. И тут начался обратный отсчёт. В комнате стало вдруг непривычно тихо, все с трепетом вслушивались в размеренный бой курантов, с глупой улыбкой заглядывали друг другу в глаза и какие-то загадывали желания. Когда отзвучал последний удар, мигом послышался нестройный хор голосов из всех окон. Но громче всего звучали, конечно, голоса ребят, наперебой скандировавших громогласное «Ура!» и «С Новым годом!» и беспорядочно чокаясь наполненными шипящим напитком бокалами на высоких ножках. Шампанское переливалось через края и падало на стол, но никто этого не замечал, охваченные какой-то особой, душевной и детской радостью.
А потом начались новогодние чудеса.
Сашка Ваш, неуклюже и, конечно же, совершенно непреднамеренно, вылил остатки шампанского из своего бокала прямо на свитер Жени Калинкина.
— Ой, как неловко, — совершенно неискренне в своей шутовской манере произнёс Ваш, с трудом пряча пляшущих в глазах чёртиков.
— Блять, Саш, ты прикалываешься, — уже успевший сесть обратно на стул Женя подскочил, хаотичными движениями рук пытаясь стряхнуть с себя пролитый алкоголь.
В этот же момент Дима, сидевший по правую руку от Васи, внезапно встал и резким движением развернул ничего не подозревающего Васю вместе со стулом в сторону Калинкина. К последнему же уже подбежала Гришечкина, примерившая на себя амплуа великой актрисы, со словами «Ой, Жень, погоди-погоди, сейчас я помогу, стой». Правда, вместо помощи Женя получил от неё ужасно подлый удар прямо под колени и, вдобавок ко всему прочему, лёгкий толчок в спину от всё того же Ваша. Калинкин, естественно, разом растеряв равновесие, начал заваливаться прямо на так удачно развернувшегося Васю (и как же так совпало, правда?) и упал тому прямо на колени. Неустойчивый стул под двумя нелёгкими тушами стал предсказуемо крениться, но его очень вовремя придержал Павлов. Окончательно растерявшийся Вася утратил дар речи и просто широко раскрытыми от удивления и полного непонимания происходящего глазами глядел на распластавшегося на нём Калинкина, лицо которого приняло совершенно неправдоподобный алый цвет. Женя сконфуженно брыкался, сдавленно матерился и пытался встать, но Гришечкина не давала ему этого сделать, постоянно сбивая его и без того разъезжавшиеся в стороны ноги. В итоге Калинкин сдался злобно зыркнул по сторонам, задерживая взгляд на хитрющей Гришечкиной.
— Что, нахуй, происходит?
— О чём это ты? — спросила она, растягивая губы в улыбке Чеширского кота.
— Понятия не имеем, о чём ты, — поддакнул Ваш.
— Разве что-то не так? — со смешком поинтересовался Павлов.
— Что вы устроили? — истерично взвизгнул Женя. Уже не предпринимавший попыток встать, он выглядел донельзя комично в таком положении. Васе оно, кстати, очень даже нравилось.
— Совершенно ничего, — пожала плечами Брагина, подозрительно скрывая руки за спиной.
— Просто нам всем, и мне в особенности, уже надоело смотреть на вас двоих, придурков, — разглагольствовала Гришечкина, незаметно забирая презент из рук подруги, — поэтому мы решили немного подтолкнуть вас к действиям. Раз уж вы никак не можете набраться смелости и сделать первый, нам придётся помочь вам с этим. Поэтому, Вась, — Женя впихнула ошалевшему Шакулину в руки букет из белых цветов, до жути похожих на полевые ромашки, — держи. Это ему. Теперь вы можете сказать, как вы друг друга любите, объяснить, почему вы бегали друг от друга всё это время, когда мы так активно пытались вас свести…
— Так вот чё это было! — протянул Вася, пазл в голове которого начал потихоньку складывать.
—…потом можете признать, какие же охерительно классные друзья, и что Лариса Гузеева просто дилетантка по сравнению с нами, а после, в принципе, можете даже засосаться, если сильно хочется — мы, так уж и быть, в честь праздника потерпим. Что ж, — Гришечкина с торжествующим видом развела руками и отошла немного в сторону, — начинайте.
— Что начинайте? Что начинайте?! — в полной панике верещал разозлённый Женя, вновь возобновивший свои попытки встать с Васи. — Ничего мы начинать не собираемся, нахуй идите, это, блять, пиздец какой-то.
Однако на этот раз принять менее компрометирующее положение Калинкину помешал сам Вася, который свободной от цветов рукой придерживал его и не давал встать. Женя же этого или не заметил, или усиленно игнорировал эти недообъятия, потому что попыток своих не бросил вплоть до того момента, пока Шакулин не шлёпнул его по голове бедным букетом, отчего несколько белых лепесточков запутались в длинной шевелюре.
— Калинкин, заебал, — осадил друга (или уже не совсем друга) Вася.
— Ты-то куда, чудовище? Я с тобой сосаться ради них не буду, извиняй, — попятился назад Женя, но тут же был придвинут обратно.
— Будешь, — возразил Шакулин. — Только не ради них, а ради меня. На, держи эту хуйню, — Вася всучил ему уже помятый и помученный жизнью букетик.
— Бля, тыщу стоил в ларьке, — досадливо цокнул Ваш, и Гришечкина громко прыснула.
Женя ошарашенно глядел то на цветы в своих руках, то на Васю, вообще ничего теперь не понимая, что происходит. Шакулин же, судя по всему, решил взять всё в свои руки.
— Короче, Жень, нравишься ты мне, пиздец просто, делай чё хочешь с этим теперь, — протараторил Вася на одном дыхании.
— Ну, ты мне тоже, конечно, мы же друзья…
— Калинкин, блять! — заорали разом Гришечкина, Ваш и Павлов, которые от тупости друга уже готовы были пробить себе ладонью лоб.
— Сука, ладно! Ладно! — сдался Женя. — Короче, блять, прости, Вась, если что, то это на их совести.
И с этими словами Калинкин резко прижимается губами к Васе, широко распахнувшему от удивления глаза. Шакулин замер буквально на секунду, после чего прикрыл веки и поцеловал Женю в ответ под радостные улюлюканья. Радовались все: и участвовавшие в операции, и невольные зрители. Наступил праздник похлеще Нового года, и радовалась этому больше всего, конечно же, Евгения Гришечкина, которая ликовала и совершенно этого не скрывала. Она кинулась обниматься с Сашей, счастливо разглядывая влюблённую парочку, которая не могла друг от друга оторваться. Калинкин наконец отодвинулся от Васи с довольной улыбкой на лице и легонько шлёпнул его по голове злополучным букетом, игнорируя возмущённое «Эй!» от Ваша.
— Та-а-ак, а теперь улыбочку в камеру! — попросила не менее радостная Брагина, указывая в сторону стоящего в углу штатива.
Все со смехом замахали в камеру, даже Вася, умилённо улыбаясь вновь покрасневшему Калинкину на его коленях. Гришечкина и Ваш, всё ещё довольно обнимавшиеся, гримасничали в камеру, картинно показывая пальцами на обжимающихся влюблённых. Дима Павлов целовал в щёку жену с ребёнком на руках, Большов звучно хохочет над шуткой Доброкотова. Женя Брагина с Олей Парфенюк весело позируют, сложив губы уточкой. И тут Гришечкина, радостно хлопнув в ладоши, вдруг закричала «С Новым годом!», после чего все весело её поддержали и хором начали скандировать поздравления, пока влюблённые парни вновь увлеклись друг другом. Они улыбались в поцелуи и смотрели в глаза с такой нежностью, что начинало сердце ныть, а от того, как они светились — от счастья, несомненно, — начинали слезиться глаза. Гришечкина туманно улыбалась, глядя на эту картину, и думала, что её долг выполнен. Она смотрела на друзей, которые помогали ей и которые сейчас поглядывали на ребят с такой же радостью, смотрела на такого тёплого и ласкового Васю, смотрела на до сих пор не верящего в происходящее и до безумия счастливого Женю. Она понимала, что у этих двоих всё будет хорошо. И что это, отчасти, её заслуга.
В ту новогоднюю ночь дружная компания Сметаны праздновала любовь.