Когда часы пробили полночь, и Город отправился на покой, Нина решила перестать спать.
Она с головой закуталась в одеяло и листала книгу сказок, подсвечивая страницы карманным фонариком. Акварельные картинки сверкали в темноте, точно зеркало, а не бумага, но увлекали Нину не картинки, — буквы, за которыми таились миры.
Скрипнула дверь. Нина завозилась, пытаясь выключить фонарик. В спальню вошёл папа.
— Нина! — пробурчал он. — Ты чего не спишь?
— Не хочу! — ответила Нина, высунув голову.
— Завтра в школу, — сказал папа.
— Я не хочу спать! — закапризничала Нина, стукнув кулачком по подушке.
— Почему?
Папа присел на край кровати, поправил подушку и подоткнул одеяло. Улыбнулся Нине сквозь пушистую бороду узкими краями рта. Нина прижала книгу к груди и с мольбой взглянула на папу.
— Мне страшно, — ответила Нина шепотом. — Опять мой сон украдет тот мужчина из тени.
— А ты найди на него управу, — посоветовал папа. — Если он — темный и страшный, тогда его точно победит свет.
— Как я найду, если это — просто сон? — спросила Нина, нахмурив брови.
— Если тебе страшно, значит, не просто сон, — ответил папа. — Но, если будешь бояться, то точно не найдешь. А спать нужно, иначе завтра будешь вялая.
— Ладно, — вздохнула Нина. — Только ещё почитаю. Чуть-чуть. Можно?
— Глаза посадишь — в темноте читать; будет четыре, как у меня, — усмехнулся папа, поправляя очки. — Давай я тогда тебе ночник сооружу. Где-то на балконе валялся...
Папа отошел от кровати и приоткрыл балкон. В спальне прошелестел сквозняк, и Нина закуталась в одеяло, точно улитка, скрывающая хрупкое тело под панцирем.
Папа зарылся в сундук, среди груды ненужных вещей, пустых цветочных горшков и игрушек отыскал запылившийся ночник-цилиндр, и подключил его на прикроватном столике.
Комнату озарил тусклый золотистый свет. Ночник негромко загудел, вращаясь вокруг своей оси. Под потолком закружились силуэты звезд, мелких, точно жемчуг, рассыпанный на золотом полотне.
— Ну вот! Разве страшно — в такой-то красоте? — потирая руки, шепнул папа. — Почитай немного — и спать.
— Ага! — Нина улыбнулась, глядя то на папу, то на потолок.
Стоило папе покинуть спальню, как Нина отложила фонарик и вновь принялась за чтение. Даже на ложе из звезд Нина не смогла бы уснуть — там, на границе ночи, ожидал долгий, густой кошмар.
Нина смотрела сны точно красочные фильмы, и обычно ложилась рано, чтобы увидеть как можно больше чудес. По ночам к ней являлись добрые волшебники и шепчущиеся цветы, сиреневые кошки с улыбающимися глазами, звезды, спускающиеся с неба, чтобы танцевать в королевских покоях, белые ящерицы с длинными ресницами и птицы величиной с облака, уносящие в далёкие страны, где никто не догадывался о том, что существует зло.
Однажды в мир, в котором Нина гостила по ночам, пришел черный человек. Животные и птицы исчезли, пронзенные чернильными пятнами. Тени пожирали замки, фонари, облака, и вскоре не осталось ничего, кроме маслянистой массы, в которой и Нина утопала.
Каждую ночь Нина исчезала. Сливалась с темнотой, и там, внутри нее, безмолвно ждала, что ее спасут, но никто не приходил.
Нина не заметила, как заплакала, и слезы брызнули на страницы, превращая слова в размытые чернильные пятна. Сказки таяли, пропитанные горем, о котором никому не рассказать — не поверят, погонят спать.
Со стороны балкона послышался стук, прорвавшийся сквозь шепот ночника. Вздрогнув, Нина отложила книгу, и выпрямилась, чтобы прислушаться. Тревожное ожидание коснулось шеи там, где кончался ворот пижамы.
Стук повторился, и Нина подумала — птица, обязательно, птица, вернувшаяся из теплых стран прежде других. Птицы бывают злыми, когда кружат на расстоянии вытянутой руки, а перелетные — совсем не страшные, ведь поют по весне и летают над облаками.
Вытерев слезы краем рукава, Нина надела тапочки и, осторожно ступая по ковру, подошла к балконной двери — взглянуть на птицу. Что, если та упала, подбитая беззвездным небом, и трепыхалась теперь среди игрушек, прося о помощи?
Нина вышла на балкон, омытый прохладой весенней ночи. Ей открылся Город — сверху пятиэтажки казались солдатиками, выстроенными в строгие ряды; грозными стражами облаков, слепыми оттого, что ни в одном окне не горел свет, точно не Город погас, а погас весь мир.
Оглядев запылившиеся вещи, Нина не нашла птицу. Вздохнув, она засеменила в комнату, но вслед за ней из темноты сверкнули два малахитовых глаза.
Сперва Нина застыла, приоткрыв рот, но затем вгляделась в темноту. На нее сверху вниз смотрел мальчик, сияющий, как праздничная свечка. Изумрудно-зеленые волосы дыбились точно языки огня и легко покачивались на ветру. Мальчик развернулся в воздухе и присел на парапет.
— Привет! — мальчик широко улыбнулся. Из тонкого рта полился неровный свет.
— Ты кто? — шепотом спросила Нина.
— Я? — Мальчик задумался, поправляя шарф, в три ряда обернувший вытянутую шею. — Меня зовут Огонек, точнее, зовут меня, конечно, по-другому, только я не очень помню, как, так что зови Огоньком.
— Огонек? — переспросила Нина и подошла ближе.
Огонек протянул руку. Узловатые пальцы призывали ее пожать, но, коснувшись его руки, Нина ощутила лёгкий жар, точно случайно задела раскаленную лампу на папином письменном столе. Поморщившись, она убрала руку.
— Совсем забыл! — пробормотал Огонек, зарывшись в карманы широких штанов. — Ты же не можешь просто так меня коснуться, потому что я — то, как меня зовут.
Огонек нашел грубые перчатки, и тогда они наконец пожали руки. Даже сквозь шершавую ткань Нина ощущала тепло и потому решила, что Огонек интереснее всякой птицы.
— Знаешь, как узнать ребенка в темноте? — спросил Огонек и, не дожидаясь ответа, сообщил: — Дети до утра не гасят свет.
— Это только сегодня, — сказала Нина. — Я уже взрослая, чтобы спать с ночником.
— Сегодня — особенная ночь? — легко усмехнувшись, поинтересовался Огонек.
— Нет. — Нина поджала губы и нахмурилась.
Она хотела рассказать о кошмарах гостю из темноты, но испугалась, что тот лишь посмеется над ней, а если не посмеется, то все равно не поймет: разве снятся сны огням и разве тень пожирает их не раз и навсегда?
— А хочешь сделать ее особенной? — Огонек подмигнул, легко коснувшись волос Нины. — Можешь со мной погулять. Обещаю, будет весело! Я даже набросал примерный план того, что мы можем сделать. Можем станцевать на самой высокой башне, или пройтись по проводам, или пугать бездомных котов какими-нибудь дурацкими звуками, или...
— Но я вообще-то человек, я не умею ходить по проводам, — перебила Нина. — А если умею, то все равно не хочу.
— А я научу! — воскликнул Огонек. — Научу, чему захочешь!
Нина обернулась, окинув взглядом на покинутую кровать. В складках одеяла, точно на волнах, покачивалась книга, с тихим шелестом увлекая назад, в комнату. Книга не знала, что позади — тень.
Нина посмотрела на Огонька. Огонек протянул руку. Нина стиснула ее изо всех сил.
— Пойдем? — спросил он.
— Пошли, — ответила Нина. — Все равно спать не хочу.
Они шагнули с балкона, и тапочки тотчас упали у Нины с ног. Она опустила глаза, следя за их дрожащими тенями, танцующими в воздухе, и почувствовала, что парит, и крепче стиснула горячую руку. Светлые волосы, собранные в хвостики, поднялись, точно два крыла.
— Я что, лечу? — воскликнула Нина. — Нет, правда лечу!
Огонек и головы не повернул в ее сторону, беззаботно уставившись вперед. С его рта не сходила торжественная улыбка. Он ни на миг не переставал улыбаться, и за линией губ не заканчивался свет.
— Летать — не сложно, правда? — спросил Огонек. — Вот и зря боялась.
— Зря! — подтвердила Нина.
Они еще долго летали над крышами и наконец присели на карниз, чтобы передохнуть.
На высоте дышалось по-другому, не так, как в теплой, нагретой спальне. Воздух витиевато клубился, оставлял на языке вкус приходящей весны, липкий и пряный, как березовая кора под дождем. Надышавшись, Нина стала глядеть то вверх — на беззвездный, фиолетовый купол, — то вниз — на скромные дворики, похожие один на другой.
Нина подумала: ведь в каждом дворике живут люди, и что-то думают в маленьких, одинаковых квартирках, и маленького чего-то боятся, и сами они — совсем крошечные. Соберешь всех крошечных человечков — и получится Город, большой, грозный для человечка — и понятный каждой птице. Она теперь — тоже птица, ей ничего не страшно.
Отчего-то Нина вспомнила слова Огонька про ночники: в тесных спаленках тут и там загорались и гасли разноцветные вспышки комет и звезд или желтел свет настольных ламп; и в каждой комнате спал ребенок и видел сны. Нина хотела, чтобы сны детям виделись добрые, не такие, как у нее — печальные и жуткие, и потому сидела, разглядывая окна, и воображала, что детям может присниться.
К окошку дома напротив, из которого сочился голубоватый свет ночника, по фасаду ползло цепкое существо, с ног до головы обернутое черной шерстью. Из-под шерсти торчала лишь мордочка, осторожная и сморщенная, точно у сердитой обезьянки, но ни у одной обезьянки не было шесть пар тоненьких лап и глаз, которые ультрамарином светили в ночь. Передние конечности цеплялись за выступы и карнизы, задние лапки — отталкивались, чтобы двинуться вперед. Средняя пара качалась в воздухе наподобие вялых крылышек.
— Что это там? — спросила Нина у Огонька, указывая пальцем в нужную сторону.
— А, кошмарики, — ответил Огонек. — Ты лучше не шуми. Не привлекай внимания. Просто смотри.
Существо прошмыгнуло в комнату сквозь раскрытую форточку. Зацепилось когтями о занавеску и оставило её дрожать на сквозняке. Спустя пару минут существо вернулось, сжимая в средней паре лап маленький, сверкающий предмет. Изучив воздух носом, кошмарик пополз дальше по фасаду.
— А это что? — спросила Нина. — Вот у него, светится.
— Просто сон, — ответил Огонек. — Беззаботный сон, в котором ребенок умеет летать и вообще всё на свете умеет.
— Значит, они крадут сны? — Нина нахмурилась и проследила за движениями существа, которое намеревалось исчезнуть за углом. — Полетели за ним!
Огонек не разделил энтузиазма: равнодушно покачал головой, даже зевнул, прикрывая губы перчаткой. А сам подрагивал, точно подернутый ветерком.
— Лучше давай полетим к мосту, — сказал Огонек. — Он по ночам красиво светится.
— Не хочу к мосту, — пробурчала Нина и встала у края крыши. — Он же убегает, полетели скорей, я одна не полечу! Ну, пожалуйста!
— Ушел уже, — хмыкнул Огонек.
Кошмарик растворился за углом, будто и вовсе его не было. Вместо него остались открытое окно с подрагивающими занавесками и погасшая комната. Нина скрестила на груди руки. Вздохнула и отвернулась.
— Да ладно тебе! — Огонек легко коснулся плеча. — Не дуйся.
— Просто… У меня плохие сны. Всё время, — прошептала Нина. — Я подумала, что… Может, мой сон тоже украли?
— Тогда тут ничего не попишешь, — вздохнул Огонек. — Эти зверушки — малая часть ночи. А ночь — огромная, жуткая, никаких поблажек не дает. Нам с тобой с ней ни за что не справиться.
— Но мы можем хотя бы попробовать? — попросила Нина. — Иначе я просто не смогу спать.
— Так вот что значит — особенная ночь, — задумчиво проговорил Огонек. — Не расстраивайся, что один ушел. Вот пробьет три часа — и увидишь, как их повсюду много.
Они вновь поднялись в воздух, держась за руки. Нина уже не могла наслаждаться полетом как прежде — ее беспокоили кошмарики, отбирающие у детей сны. Ночь вдруг вновь обернулась загадкой, полной не приключений, а опасностей. Нина не захотела ни к мосту, ни к небоскребу, до утра пылающему ядовито-зеленым светом, но и домой возвращаться не хотела.
Огонек заметил, что Нину больше не увлекает полет, и вновь усадил её на крышу, откуда хорошо просматривался Город. В этот момент часы на башне у старенького кинотеатра пробили три часа.
Отовсюду высунулись десятки, нет, сотни кошмариков — совершенно разные. Одни напоминали грязные детские игрушки, другие — шарнирных кукол; но все копошились, ныряя в открытые окна, будто рой изголодавшихся насекомых, прилетевших на сладости, которые хозяева в жаркий день забыли на подоконнике. Каждый отбирал лакомый кусочек, но назад все ползли, летели, прыгали в одном направлении. Они не пировали — собирали сияющие крупинки, чтобы принести к общему столу.
— А куда они уносят сны? — спросила Нина, склонившись к острому уху Огонька, которое горело, обжигая лицо.
— Своему королю, — шепнул Огонек.
— Он очень страшный?
— Очень, — ответил Огонек и вздрогнул. — Эти — маленькие и злые, а еще глупые. Вот потому, что глупые — и страшные. А он — огромный и умный. Потому-то я его сильнее боюсь.
Перед мысленным взором Нины предстал человек в черном, который верховодил каждым её сном. Она все смотрела, как копошатся существа, оплетая дома, и решила: нужно разобраться со своими кошмарами. Когда ей снится темнота, она плохо спит. А если и вовсе перестанет спать, то как пойдет в школу, как будет читать, если слипаются глаза, и как тогда она научится рисовать акварелью не хуже, чем в книжках со сказками?
— Как думаешь, — заговорила Нина, — если я к нему приду и попрошу вернуть мне хорошие сны, он согласится?
— Не думаю. — Огонек покачал головой. — Как видишь, детей он не жалует. Да и мне вряд ли обрадуется.
— Но ты же огонь! — воскликнула Нина. — Ты не должен бояться темноты!
— А я боюсь! — громко сказал Огонек. — Я только людей обжечь могу! А темнота для меня — конец!
Кошмарики, вцепившиеся в дома, разом обернули в их сторону ультрамариновые глаза. Услышали. Один, крошечный, зато носящий крылья вместо третьей пары лап, мигом подлетел к ним и схватил Нину за локоть. Только она забрыкалась, чтобы сбросить шерстистый груз, как на неё налетела еще пара существ, и все вцепились в пижаму.
Нина замерла, скованная дрожью. Пошевелиться боялась, оглянуться, сделать вдох. Могла лишь чувствовать, как колючая шерсть щекочет лодыжки, как кожу царапают коготки, а крошечные зубки кусают за пальцы. Настоящий страх спутал мысли, будто Нина провалилась в жуткий сон, от которого бежала прямо по небу. Бежала, бежала, а кошмары нагнали у края самой высокой из крыш.
Последняя мысль грела Нину — что Огонек спасет; но Огонек улетел, не извинившись, так быстро скользнул под облака, что существа и не заметили. Нина одна осталась — всё такая же бескрылая маленькая девочка, которая еще недавно сидела на постели и вдавливала кнопку на карманном фонарике. Только теперь она не в комнате, а на крыше, оплетенная кошмариками, а те не устают царапаться и кусаться. Лишь потому, что глупые и злые.
— А ну, ведите меня к королю! — крикнула Нина, собирая в голос оставшееся бесстрашие. — У меня к нему дело есть!
Кошмарики не ответили, только посмотрели с любопытством, а потом подхватили под мышки и взмыли в небо. Под писк и шелест дюжины черных крылышек Нина летела не так, как под руку с Огоньком. Существа двигались неровно: то пикировали под самые крыши, то вздымались к облакам. Когда Нину вел Огонек, они бежали по направлению ветра; кошмарики нарочно гнали против. Воздух бил по лицу. Босые ноги замерзли и безвольно дрыгались на холоде.
Царство ночи оказалось на верхнем этаже небоскреба, который стоял в центре Города и до утра сиял неоновой лентой зелёного цвета, лежащей на границах этажей. И только этаж под крышей стоял, неотделимый от ночного неба, совсем темный. Именно туда Нину принесли кошмарики — и швырнули в широко распахнутое окно. Строем влетели во мрак, складывая в ногах темной фигуры крупинки снов.
Сны засияли, отбрасывая свет вокруг. Нина встала и огляделась. Мир, простирающийся на весь этаж, отличался от всего, что она видела раньше. Предметы и комнаты казались недоделанными и заброшенными. Тут и там начиналась скульптурная резьба — но утопала в грубом камне.
— Зачем же мне принесли тебя? — послышался голос из темноты. Нина прищурилась и посмотрела вперёд.
Перед ней стоял он, человек из кошмаров, который вовсе не был человеком. Высокий, в огромной мантии с окантовкой из черного меха. С десятками разноцветных глаз, занимающих лицо даже там, где у людей располагались нос и рот. Когда кошмарики собрались, исполнив ночной ритуал, то сложились в основании мантии, становясь ее частью. Так они исчезли. И остались Нина и он.
Человек в черном, которого Огонек называл королем ночи и кошмариков, пугал Нину потому, что отличался от человека всем: походкой и голосом, даже жестами. Он и впрямь был — жуткая сторона ночи, в которой предметы сливаются друг с другом, а огоньки в темноте горят живыми глазами. Нина боялась, так сильно, что колени стучали друг о дружку, и сердце прыгало в груди, пытаясь к коленям приблизиться и прошмыгнуть в пятки.
— Я просто хотела узнать… — дрожащим голосом начала Нина. — Зачем вы крадете у детей сны?
— Все потому, что однажды мой мир покинул свет, — заговорил король ночи, растягивая слова. — И моя дочурка теперь видит лишь кошмары.
— У вас есть дочка? — спросила Нина.
— Верно, — ответил он. — Прелестная, но печальная Ноктурна. Она спит вечным сном уже много веков и не может проснуться.
Полуночный король развернулся, указывая на постель позади себя, едва различимую в темноте. Нина подошла ближе, утопая босыми ногами в вязком щебне, устилающем пол. На постели, скорее напоминающей раскрытый гроб, лежала девочка ее возраста, с белыми, почти седыми, волосами. Кожа у нее была черной, будто облитая чернилами, и не отражала свет. А глаза легко дрожали под сомкнутыми веками.
Пока Нина любовалась Ноктурной, король ночи взмахами рук обратил тысячи сновидений в один тусклый ночник. Когда он повесил его у изголовья, лицо девочки перестало дрожать. Она даже улыбнулась, легко, едва заметно.
— Вы сказали, что раньше был свет? И куда он делся? — спросила Нина.
— Он нас покинул. Исчез.
— И без него будет всегда — вот так? — вздохнула Нина. — Но разве это честно — заставлять детей видеть кошмары, пусть даже ради вашей дочери?
— Людские дети к утру забудут обо всем, что им снилось, — ответил ночной король. — Им принадлежит день.
— Но я люблю сны! — громко возразила Нина. — Иногда мне кажется, что я живу в них больше, чем днём. А днем бывает просто скучно: школа, физра, глупые правила, невкусная еда в столовке. Вы, наверное, и не знаете, как скучно быть ребенком. Сплошная рутина. И ничего у ребенка нет, кроме книг и снов. У меня, конечно, есть еще папа и кот, но снов у меня больше нет. И мне поэтому грустно.
Долго молчал полуночный король, и десятки разноцветных глаз задумчиво жмурились, а пальцы сплетались узлами. То и дело король оборачивался на дочь, но затем глаза вновь замирали на лице Нины, и два взгляда вдруг обрели один смысл. Наконец он сказал:
— Я не могу сожалеть о содеянном, ведь ты — лишь человеческая девочка, а ваши сны — жалкие крохи, которые стыдно брать. Я бы пожалел тебя, если бы мог, как отец, как ночь, но — увы. Я могу лишь спросить, как ты оказалась на крышах — одна?
— Я была не одна! — воскликнула Нина, и надула губы, вспоминая, как трусливо умчался Огонек. Затем вспомнила о полете над крышами, о том, как вились зелеными языками его волосы, и всё поняла. — Стойте… Это не ваш огонь меня позвал гулять? Точно, ваш. Вот только он и от меня сбежал. А потом случилось всё остальное.
Каменный пол скрипел от беспокойных шагов полуночного короля. Он ходил по кругу, выслушивая Нину. Нина тоже пошла кругами, забывая о том, что босая, и в ноги впивались мелкие, противные камушки.
— Ну, что ж, раз так вышло… Давайте думать, что делать, — пробормотала Нина. — Сны забирать — это не дело.
— И что же ты можешь предложить, человеческая девочка? — равнодушно спросил король.
— Когда мне в детстве, ну, совсем в детстве, снились кошмары, то папа включал ночник и читал мне сказки. Или что-нибудь пел под гитару, хорошее, убаюкивающее такое. И я засыпала.
— Отчего же тебе снились кошмары, если меня в твоём мире еще не было?
Нина замерла, и перед глазами промелькнули размытые кадры, точно пленка со временем испортилась. Когда-то у Нины была мама, и ни один дурной сон не мог прорваться сквозь ее объятия. Вопрос, который Нина хотела задать полуночному королю, задрожал на языке, но остался невысказанным.
Сквозь раскрытое окно в мрачные коридоры ворвался сквозняк. Вслед за ним — вспышка света, огромная и яростная. Свет заметался по комнатам, но, когда остановился, тогда Нина узнала в нем Огонька. Он завис в полете, бросая обиженные взгляды в сторону полуночного короля. На Нину он смотреть стыдился, прятал лицо в копне волос и шарфе.
— Я… Я осознаю, что я — очень гадкое и трусливое существо! — заговорил Огонек. — И мне очень стыдно!
Нина взглянула на него исподлобья, но все простила. Как-никак, Огонек вернулся за ней в логово ночи, пусть ночь оказалась не так страшна, как он описывал.
— Я на тебя не злюсь, — улыбнулась Нина. — Ни капельки. Но ты ещё кое о ком забыл…
— Не забыл. — Огонек повернулся к полуночному королю и робко ему поклонился. — Извините уж, но к вам я не вернусь.
— Отчего же ты покинул нас, отчего ушел без разрешения? — грустно спросил король, скрестив руки на груди.
— Я хотел свободы. Хотел летать, куда захочу, веселиться и… — Огонек замялся. — Я не хотел исчезать к утру, чтобы вновь и вновь оживать и просто… быть ночником.
— У тебя есть предназначение, — возразил король. — Оберегать Ноктурну от темноты. Разве это не благородная задача?
— Вы неплохо справлялись и без меня! — парировал Огонек. — Подумаешь, дети немного потеряли. Зато ночь осталась на месте.
— Так отчего ты сам пошел играть с детьми, если тебе до них нет дела?
Ещё долго они препирались, а Нина молчала в стороне и прислушивалась. И думала: удивительно, как могущественные существа, далекие от людей и их маленьких городов, почти как люди умеют бояться, маяться от скуки и ссориться по пустякам.
За окном зарождался рассвет, поднимался из-за горизонта золотистой полосой и окрашивался в нежно-голубой цвет над крышами.
— Знаете, что! — вступила в разговор Нина. — Мне домой пора. А вы, кажется, ни к чему не придёте… Хотя я уже сказала, что нужно делать.
— Что? — недоуменно спросил Огонек.
— Читать сказки, — ответила Нина. — Например, такую…
Она подошла к изголовью каменной колыбели, присела на помост. И полушепотом заговорила:
— Жила-была девочка. Она очень любила свои сны, но однажды они испортились. И девочка решила совсем перестать спать. Но однажды...
Осколок ночного мира замер, прислушиваясь к мелодичному бормотанию. Даже полуночный король с любопытством уселся на помост, закутавшись в мантию. И только снаружи негромко щебетали птицы да первые автомобили выползали на дорогу, чтобы загудеть на всю улицу. Нина все говорила, изредка оглядываясь в сторону рассвета, и рассказывала обо всем, что произошло за ночь. Когда она подошла к точке, на которой остановилась в реальности, то взглянула на Ноктурну. Девочка улыбалась и шевелила рукой во сне, желая коснуться воздуха.
— И что было дальше? — спросил Огонек, примостившись рядом.
— Все послушали сказку, и она всем очень понравилась, — продолжила Нина. — И тогда Огонек решил, что лучше, чем быть ночником, он будет сказочником. И будет рассказывать сказки каждую ночь, а с наступлением дня — ходить по крышам и веселиться.
— Но где Огонек возьмёт сказки, если ни одной не знает? — спросил он и насупился.
— Каждый вечер он будет прилетать к девочке, чтобы услышать новую сказку, — ответила Нина. — А ещё они придумают много новых. А ещё Огонек научится читать, но читать будет аккуратно, чтобы не сжечь страницы.
Отозвался и ночной король, хоть он и сидел возле Нины, но голос послышался издалека и повторился эхом:
— И что же, дети не спросили разрешения у самой ночи?
— А разве ночь… не того же хочет — покоя и счастья? — ответила Нина. — Тем более, что вам бы тоже не помешало послушать сказки. Не всю жизнь же молчать в темноте. Пусть и ночь.
— Ты очень мудра, человеческая девочка, — произнес король. — Что ж, пусть так. Я возвращаю тебе хорошие сны, ведь без них ты не оказалась бы здесь. Они — дар судьбы, который я не смею отбирать. — Он обернулся к Огоньку и кивнул. — Я прощаю и отпускаю тебя, Изумрудное Пламя.
Огонек поклонился и пообещал, что вернётся с наступлением ночи, чтобы рассказать новую сказку. Взял Нину за руку, и тогда она заметила, что он потерял перчатки — но пылающая ладонь уже не обжигала, а щекотала весенним теплом.
Они взялись за руки и шагнули из окна, поднимаясь в небо. Рассвет пылал вдалеке, и медленно поднималось солнце, такое крошечное издалека, под стать человечкам, которые вот-вот проснутся, пойдут на работу, заглянут в детские комнаты, чтобы погасить ночники и в последний раз успокоить детей, увидевших кошмар.
Нина вернулась домой под утро. Долго прощалась с Огоньком, стоя на балконе. Когда он улетел, Нина погасила ночник, поправила постель и спрятала книгу под подушку; и сама легла, но думать не переставала, какую сказку расскажет в их следующую встречу, и долго думала, пока не уснула недолгим, но спокойным сном.
А вот про тапочки, потерянные в воздухе, Нина забыла. Хорошо, что папа был немного рассеянный.