Детское время

Вика закрыла кассу и пошла домой. Привычным маршрутом — через двор с детской площадкой, огороженной черными тополями. Поднимался вечер, часы на запястье застыли между шестью и половиной седьмого. Отстучали неслышно — и замерли. Не поможет волшебное слово: «отомри».

Батарейку бы заменить. Почистить кеды. И уволиться — не нужны ей копейки, в иное, в большое уносится мысль, но додумать ее не хватает смелости.

На площадке дети шумели, лепеча то и дело, мол, стоп, земля! Носились по лесенкам, закручивались на канатах, огоньками пестрели; и не знали, что грянет однажды взрослая жизнь, в которой земля уже не остановится; в которой мечтал покорять космос, спасать китов вдоль берегов Исландии, но торгуешь полуфабрикатами, не замечая, что тебя обманули, еще в садике обманули, вручив распорядок дня и тысячи «нельзя», пообещав взамен, что однажды всё станет «можно».

Так и не наступило для Вики обещанное время. После школы она хотела уехать подальше от постылой провинции, Столицу покорить, зарабатывать миллионы, путешествовать в другие страны на дорогом авто, открыть благотворительный фонд, когда деньги девать будет некуда.

В итоге она никуда не поступила, третий год высиживала полторы ставки в чумазеньком гастрономе, так уставала, что даже мечтать не хватало сил. Всё потому, что испугалась самолета, испугалась уехать и заблудиться в большом городе, а себя убедила — все хотели уехать, все вернутся. Кто жить привык под выхлопной трубой, тому не милы огни мифической Столицы.

Накрапывал дождик, и мамы, до поры выжидающие на лавочках, как настороженные квокши, поспешили разобрать детей и умчаться домой. Не напрасно — небо помутнело, точно пыльное зеркало, забытое на чердаке, и зарядил ливень, заливая водой пестрые конструкции детского городка. Запахло влажной землей и асфальтом.

Вика полезла в рюкзак за зонтом. Подняла глаза и услышала тоненькие всхлипы. На качели сидел ребенок, вжавшись в сидение стылой ветровкой. Он спрятал голову в капюшон, отчего лицо накрыла беспокойная тень. Он плакал, уставившись под ноги, звал кого-то, так тихо и беспомощно, как ветер, свистящий в оконной раме.

Вика подошла ближе.

— Ты чего домой не идешь? — спросила она и встала напротив качели. — Простудишься же.

— Ма… — выдавил ребенок, задыхаясь от всхлипов. — Ма…

— Ты маму потерял? Она тут была? Или дома?

Детские глаза поднялись на Вику из-под капюшона. Только глаза — остальное скрывала маска, медицинская маска с мордой чудовища, нарисованной маркерами.

— Знаешь, где живешь? — спросила Вика. — Тебя проводить?

Ребенок шагнул с качели, потянулся к Вике, и свободная рука коснулась его ладони. Он подхватил Вику, точно порыв ветра — и глаза засияли, точно осколки зеркала. И Вика пошла за ним, перебирая кедами по лужам, держа зонт поодаль от себя, чтобы и ребенку под ним нашлось место.

Они обогнули многоэтажки, прошли через пешеходный мост и оказались на окраине. Редкой полосой стояли под горой дома, выгоревшие на солнце, громоздились друг на друга, готовые упасть от легкого ветерка.

Вика боялась старых домов, у которых стояли пустые будки, но заборы выцветшей краской — скалились.Точно там разбойники обитали какие или маньяки — но не показываются, затаились и щурятся в пустые окна. Точно не зря позабыли их, выбросили за черту и соорудили кругом серые коробки: непоколебимый, однообразный, город, в котором нет ни чудес, ни зла.

Наконец они остановились возле дома у речки, крошечного, в один этаж. Боком домишко навалился на сухое вишневое дерево, крыша покосилась, и за годы заброшенности ветки проросли сквозь прорехи в черепице. Дергались от дождя сухие заросли крапивы у ворот.

Вика хотела остановиться, но ребенок настойчиво сжал руку и повел дальше. Скрипнул калиткой и проводил Вику во двор. Притворил дверь, сошедшую с петель, и они ступили на веранду. Внутри пахло плесенью и прелой древесиной, размокшей от дождя. Тяжелый, липкий вкус застыл у Вики на языке, а по спине поползла дрожь, перебирая ногами так быстро, что, казалось, паук спустился с потолка и заполз под куртку.

По темному коридору ребенок провел в дальнюю комнату. Комната оказалась пустой. Сквозь паутину и пыль Вика разглядела только часы на покосившемся серванте. Старомодные, с медными стрелками за толстым стеклом. Часы шагали вперед, чеканя осторожный шаг, который проносился по комнате эхом.

— И где же твоя мама? — спросила Вика, обнимая себя руками: не то от холода, не то защищаясь от липкой жути, наполняющей пустой дом.

— Там. — Ребенок указал в угол.

В углу стояло зеркало, занавешенное серой простыней. Вика одернула ткань. В носу засвербело от пыли. В разбитом зеркале ребенок в маске не отражался. Не отражались и часы с сервантом. Виднелись под слоем стекла только Вика и темная комната, черным пятном обрамляющая серое, испуганное лицо.

Вика подошла ближе, коснувшись старой рамы, и вгляделась в отражение, пытаясь понять, что происходит, и, главное, не сходит ли она с ума. И вдруг провалилась в зеркало, точно в колодец, высохший. Без дна.

И оказалась в шумном курортном городке, на аллее под пальмами в небоскреб высотой, поздним вечером, когда туристы разбредаются по гостиницам и санаториям. Только быть «взрослой» перестала — превратилась в ребенка лет трех-четырех. Вика огляделась, высоко задирая крошечную голову — маму отыскать, которая минуту назад держала дочь за руку. Мамы не было.

Затряслись колени. Защипало в глазах. Кольнуло в грудь. Мамы. Нет.

Мимо люди ходили — призраки, минуту таращились — и растворялись в свете фонарей. И лучше казалось, что они не подходят, не задают вопросов, не пытаются помочь, ведь, только мама исчезла, как добрые тети и дяди превратились в злодеев. Каждый из них — маньяк, разбойник; не оставит ни косточки, выпотрошит, точно голубя — колесами грузовика. Привидения кругом и враги. И больше никого.

И Вики будто нет, только сухая веточка дрожит на ветру. Онемели губы, и трясутся ноготки на кончиках ступней. И тянется вечностью — жуть. И нет ни секунд, ни минут, пятно огромное вместо фонаря висит, а фонарь — луна. Мир вокруг замер, не качаются пальмы, не двигаются прохожие. Слезы не падают на асфальт.

И только сердце грохочет тамтамами, голубкой клокочет — и убеждает, что мама вернется, ведь иначе не может быть. Слушай его, не обманет! Родное оно, как мама — сердце твое; оно навсегда внутри, не вытянуть клещами, не растоптать. Оно будет жить, даже если погибнет мир. Считает минуты, ударяет в невидимый барабан, напоминая, как движется мир.

Сердца стук — детские часы, неправильные: летят, когда все хорошо, и замирают, когда становится страшно.

Вика сделала шаг и вновь оказалась в комнате. Задумалась, впитывая память.

В детстве она часто теряла маму, и каждый раз казалось, что навсегда. То в торговом центре, просторном и шумном, то на улицах незнакомых городов-курортов. Мама исчезала где-то за поворотом, а Вика оставалась — одна, замерев посреди улицы, не в силах ни сделать шаг, ни позвать на помощь.

Мама всегда возвращалась, не заметив, как переменился ребенок. По взрослым часам проходили минуты, но детское время без неё переживало тысячи жизней, одиноких и пустых. А с ней — еще тысячу радостных мгновений, которые стоили одиночества и пустоты.

А вот у ребенка в маске не было мамы. Ни живой, ни даже зеркальной. Лишь пустой дом, поросший мхом и плесенью, слишком заброшенный, чтобы называть его родным: обернись — и исчезнет. Нет в сером городе для него ничего родного, даже лица. Одни глаза, осколки треснувшего зеркала, отражающего первый страх.

— Я поняла… — заговорила Вика, обернувшись к ребенку. — Нет тут никакой мамы. И ты… даже не человек, наверное?

— Угу, — пробурчал он.

— Хочешь, я буду твоей мамой? — спросила Вика. — Будешь жить у меня. Ну, а что?

Ребенок кивнул, шмыгнув носом пару раз. Вика вытерла ему слезы носовым платком. Взяла крошечную ладошку в свою, и они поспешили прочь из дома с часами и зеркалом, не обернувшись.

Вика не увидела, как в отражении зашевелилась иная реальность.

В том мире, живущем по детским часам, Вика притворила ребенку камеру своего сердца, и он поселился внутри, принося страх, самый первый, тот самый, преследующий по жизни — быть покинутой; но и радость принес, смелость такую, что впору сворачивать горы, забрать трудовую книжку и умчаться из города в Столицу, поступить в лучший вуз — на врача, кардиолога. Или словами души лечить, или учить детей ничего не бояться.

В реальном мире ребенок исчез на пороге пустого дома. Вика и не заметила сперва, как разжалась ладонь, и только призрачное что-то дрогнуло в ней и растаяло. Она только подумала, что пора домой, как закончился дождь, и сквозь завесу туч проскользнул тонкий луч заходящего солнца.

Вика закрыла зонт и повесила на руку. Часы на запястье пошли вперед.