Вечное небо впервые покрылось тьмой.
Пусть весь мир напоминал огромную коробку с множеством дворцов и поместий, даже самые всемогущие из людей не могли создать вечное солнце: да и не хотели. Благодать естественных лучшей считалась неоспоримой, а возможность взглянуть не на искусственное голубое полотно считалось привилегией. Наверное, потому они и ослепли. От собственной гордости и слишком яркой, слишком близкой для первого этажа звезды.
Полупустой стеклянный зал в королевском дворце считался священным местом: покуда королева уходила туда ради отдыха и размышлений, никто не смел беспокоить её. Ни король, ни поданные — многим часто казалось, что даже госпожа Смерть должна подождать, пока двери отворятся перед ней. Внутри: рояль из темного дерева, миниатюрный стул с шелковой подушкой и множество белоснежных колонн. Временами сюда привозили книжный шкафчик, когда Гель было угодно насладиться чтением. И, по одному мановению руки, увозили прочь, если вид фолиантов начинал раздражать.
Когда начинало вечереть, она уже знала, что произойдет. В последний раз улыбнувшись мужу, отправляющемуся в покои, королева лишь спокойно шла в свое уютную обитель: ждать ли рокового часа за любимым занятием, привести мысли в порядок или в попытке спрятаться — совершенно не важно. Хотелось только открыть лакированную крышку, коснуться пальцами белых клавиш и закрыть глаза.
Она не услышит выстрела из покоев. Не услышит даже предсмертного крика.
Если кто-то осмелился пролить кровь королевской семьи, то и нарушить негласный запрет сможет без колебаний.
Но отчего же тогда шаги прекратились у самой двери? Отчего же так медлят?
— Вы невероятный человек, господин де Ришаль, — она даже не повернулась, чтобы взглянуть в лицо убийце, — вы не дрогнули, когда отправляли к прародителям моего мужа, но побоялись нарушить мой покой. Но входите, зачем стоять на пороге?
— Боюсь, мои манеры не позволяют потревожить Ваше Святейшество даже в столь знаменательный для нас всех час. Убийство не требует подобного, поверьте мне.
Вместе с шагами можно было услышать и щелчок. Сбегать все равно не было смысла и возможности, отчего жест служил больше символом, чем реальным противодействием — за закрытыми дверями можно говорить о чем угодно.
Господин де Ришаль казался совсем еще молодым — на вид ему не дашь больше 25, а черты лица не тронуты ни алкоголем, ни табаком, ни иными развлечениями первых этажей. Руку, которую он держал прежде на кобуре, он приложил к груди и слабо поклонился: зная, что на это не обратят внимания. Только если краем глаза.
Он отдавал себе отчет в том, какова его цель. Убийство королевской семьи, исполнение приговора старому порядку: то, что они проговаривали каждый божий раз, все равно не придавало ему сил. Смотря на Ан-Гель, ему и вовсе казалось — никому бы не придало.
— В таком случае, полагаю, вы прямо сейчас отнимите мою жизнь и отправите меня к супругу? Помилуйте, дайте хоть несколько минут времени.
— Ваше Святейшество, нам самим тяжело приводить нечто подобное в исполнение, Но если такова ваша последняя воля, то грехом будет не прислушаться.
— О, вы о смерти? Не волнуйтесь о такой мелочи, господин. Я лишь хочу немного отдохнуть от уз, которые связывали меня с ныне покойным.
— Простите? — Де Ришаль удивленно посмотрел на королеву и даже сделал шаг назад. Такие высказывание из уст женщины поражали душу: прежде она не позволяла себе что-то больше улыбки и сдержанной похвалы.
— Я прошу у вас отсрочку не из-за страсти к жизни или страха встретить бездну. Если вам угодно так думать, то пусть. Правда в том, что я смертельно устала от своего дорогого мужа. Впрочем, если союз заключается на небесах, то едва ли и там будет мое спасение. Лишь поэтому, — и не более, — я прошу несколько минут на вздох по свободной жизни.
Она продолжала играть: без запинок и промедлений, резкости и усталости. Впервые за долгое время мелодия показалась Ан-Гель настолько искренней, что она и не заметила, как мантия спала с плеч.
Прежде она никогда не открывала спину. На светских вечерах у каждого были плащи, мантии или закрытые платья, от того подсмотреть крылья не представлялось возможным. Даже в купальнях, где обыденное для простолюдинов действо превращалось в целый ритуал, лопатки были закрыты полотенцем или специальной лентой. Только бы не показывать проклятие. Не показывать дьявольские или порченные крылья, которым не должно быть места на первом этаже. И Гель прекрасно знала, — с самого своего рождения, — что это касалось и её. Пусть родители обладали чистейшими крыльями ангелов на спине, пусть король по праву занимал престол, она знала: порченные крылья на спине нужно прятать как самый великий грех.
Впервые в жизни кто-то увидел их. Так просто, по небрежной случайности. Де Ришалю казалось, что в эту самую минуту его постигло откровение, равных которому уже не будет в его жизни.
Он подошел совсем близко, чтобы подобрать одеяние. Секунда нерешительности, легкое движение — почти накинул.
— Оставьте, — королева закрыла глаза и слабо улыбнулась, — в нем было слишком жарко. Можете положить рядом или повесить на спинку. Или заберите себе как трофей: так хоть не испачкается.
Мужчина только сложил его пополам и аккуратно повесил на спинку стула, перед этим разгладив. Но более не двигался.
— Скажите, Ваше Святейшество, — он поднял голову и посмотрел на стекло напротив. Сумерки перетекали в ночную синеву, а звезды становились все ярче и ярче. Отражения — смутные фигуры инструмента и людей, совсем не различить ни черт, ни тонкостей, — вы совсем не боитесь? Я слышал, в прежние времена короли и королевы пытались сбежать или откупиться чем-нибудь, только бы не умирать.
— Понимаю ваш интерес, дорогой господин. Если вам угодно, я могу, конечно, предложить вам что-нибудь. Но только титулом вы уже обладаете, а к чему вам богатства, коль с нашей кончиной вы получете всю казну? — она тихонько засмеялась, — право, зачем играть в такие нелепости. Но если вы хотите знать истинные причины моего смирения, что ж, я поведаю вам о них. Иначе они так и останутся только в моей душе.
Темп замедлился, музыка тянулась и стала, казалось, чуть тише.
— Дело в том, что смерть ничего у меня не отберет. Вы сейчас скажете: “но как же ваше королевство? Как же корона, воспоминания и все, чем вы только могли дорожить?!”. Буду честна: у меня действительно все это было. Я помню своих любимых родителей, помню свадьбу и каждого, кто целовал мне руку. Но… ничего не делало меня счастливой. Ничего из того, что я имела до сих пор не поглощало мою душу, я так и не почувствовала любви, страсти или жара иного толка. Лукавить я не буду: когда я говорила на трибуне, что люблю свой народ — я не лгала. Когда я говорила, что мне приятно ваше, — и ваших сердечных друзей, — общество, я тем более не притворялась. Но поймите: если вы съедите пирожное, будучи голодным, вам станет легче? Если вы нажмете на спусковой крючок, направите дуло мне прямо в затылок, то ничего не изменится. Быть может, народ сам воспрянет, быть может это принесет удовольствие вам, но для меня Смерть не станет даже избавлением: всего лишь концом.
Де Ришаль молчал. Слушал, изредка позволяя себе бросить взгляд на пленницу рядом с собой, и молчал. Признание выбивало из колеи окончательно, сомнения в будущем деянии стали еще сильнее, отчего напряжение только нарастало.
Болезнь. Первая же мысль, которая пришла на ум, когда рассказ был окончен — королева пуста и больна. Если помочь ей, она встанет на их сторону, если трон ей не важен, то и возражений никаких не должно возникнуть: не взбунтуется ведь и не предаст ради воскрешения династии.
Но что-то внутри переломилось. На мгновение все замолкло, а вместо планов и партий появилось нечто иное. Боль в сердце, заставившая изменить любую прежнюю формулировку. Помочь.
Де Ришаль действительно хотел помочь королеве в этот момент. Он знал: товарищи по кружку не пойдут против [не один он разделял доброе отношение к ней], народ удастся усмирить или вовсе укрыть сей факт.
Или выстрелить действительно было проще всего?
— Пожалуй, это все, что я хотела сказать вам, — помещение погрузилось в тишину, прервавшееся лишь тихим стуком крышки рояля, — время уже позднее. Можете стрелять.
Он потянулся к кобуре, исполняя последний приказ. Но остановился, как только коснулся рукояти.
У Де Ришаля, в отличии от Ан-Гель, был выбор. И он отчаянно не мог его совершить.