— Ты знаешь свой долг, моя дорогая. Мы все повинуемся воле предков, а ты должна следовать нашей. Принцип старшинства, нет ничего мудрее наставления прежних поколений, помни об этом.
Лица касаются руки, холодные и призрачные, пальцы ведут по щекам, лаская невзрачно и практически нехотя. Все прощание похоже на сюр — нет ничего смешнее слов родителя, что всю жизнь пытался не привязываться к ребенку. Нет ничего страшнее материнского взгляда — откровенного и усталого, желающего чтоб все это кончилось, чтоб она мог наконец-то уйти. В глазах плещутся искры стыда и неловкости, атмосфера натянутая, в груди жжется плачь по неизвестной реальности, где все сложилось иначе.
— Да, матушка.
Ответ — кроткий, послушный и краткий. Никому не нужны прощания долгие, а в глаза она напоследок взглянет позже, чтоб не смущать больше чужого покоя. Кивает медленно, заторможено, с преувеличенной вежливостью, не знает, как реагировать — отпускает от себя женщину. Та удаляется быстро, решает больше не тянуть с лживыми речами, не успокаивать — по чужому лицу видит, что это не нужно. Что дочь понимает все — верит каждому слову. Ведь цель оправдывает средства, да?
Оставшись одна, Сония улыбается — чувство страха притупилось со временем. Она больше не та маленькая девочка, что просила любви у матери с отцом, что искала на лицах прислуги знак одобрения и принятия. Ей больше не одиноко, ее не страшат мысли о неизвестности, приближающейся с каждым днем. Все, что томится в груди — любопытство, гордость и долг.
Так интересно, что же скрывается за поволокой тайны — кто он, она или оно, что сотрет само имя принцессы со страниц истории, кто же отнимет ее хрупкую жизнь, как это случится. Возможно, за пару мгновений до она успеет спросить, перед тем, как он разорвет ее горло, спросить зачем. Почему так жестоко? Будет ли это больно до затхлого крика или на грани удовольствия, мучительно медленно или неуважительно быстро, грязно или по-своему прекрасно. Кошмары ушли с приходом смирения — теперь лишь любопытство тревожит ее по ночам.
Гордость — странное чувство, но почему-то становится лишь на мгновение приятно, что именно она и никто другой, все же сохранит жизнь сотням людей. И даже если они не запомнят имени, то, возможно, великий трубадур, что обличает подвиги в слова, воспоет судьбу каждой. И ее в частности тоже.
Но все же она — принцесса. И на ее плечах соболиным воротником лежит долг. Спасти подданных, что склонили колени пред троном. Раньше она обижалась на Короля, на Королеву, но теперь полностью понимает их поступок — знает, что так вернее всего. И даже их холод легко оправдать и принять. Любимую дочь отдать сложнее, чем чужого ребенка, незначащего ничего для твоего сердца. Легче отдалиться — забыть и принять смерть еще при рождении, когда голос лекаря с тревогой объявил «девочка».
Подумать только — сколько поколений первенцами были мальчишки, чьи родители возводили глаза к небесам, благодарили всех богов, что не отдали их чадо в руки монстров, живущих за стенами мира. И вот появляется она — первая за семь поколений. Та, что причинила боль еще до первого своего крика.
Та, которой суждено стать жертвой во имя мира — невеста. Первая принцесса королевского рода, первая принцесса — девушка, которой придется пересечь черту королевства и выйти в мир — чужой и неведанный, где ее будет ждать личный убийца, господин и властитель — чудовище, потомок обещавших защиту людям. И с этим ничего нельзя сделать, ведь завтра ее день рождения. Ведь завтра день ее смерти. Ее восемнадцатое лето. Как было бы хорошо, если бы в ее особенный день лил дождь.
Сония сидит за туалетным столом, мягко расчесывает собственные волосы перед сном, думает. Думает обо всем на этом свете и в то же время ни о чем конкретном. Мысли расфокусированы, нет ничего, на чем хотелось бы сосредоточиться, и потому она постоянно перескакивает с одной на другую, пытаясь ухватиться хоть за чем-нибудь хвост. Отвлечься от состояния восторженного, проглотить ком, вставший камнем в горле, успокоить бурю в груди — понять, что же на самом деле она чувствует.
Сложно трактовать эмоции, когда никогда не говорил о них с другими людьми. Когда тебе не объясняли, что же это, какое дать название и как отличить одно от другого, а лишь давали советы, как вести себя. На приемах, в общем зале, в комнате и со слугами — держать спину прямо, соблюдать этикет и говорить красиво, но по существу.
Но что же делать сейчас. Как лечь спать, если в ватные мысли наполняют голову, а пальцы чуть дрожат, будто они и не ее собственные. Неужели ей страшно? Или грустно? Волнительно? Быть может, холодно? Но она сама просила не топить сегодня ее комнату, поскольку за ночь до задыхалась от духоты, изнемогала от жара на щеках.
Расческа жестко прошлась по колтуну, белые волосы оставлены на зубчиках в назидание — дело свое откладывает как-то резко, металл и каменья бьются об красное дерево столика излишне громко, заставляя зажмуриться и испустить краткий выдох. Поднимается быстро, направляется к кровати роскошной, забирается с ногами под теплый пух одеяла, накрывается с головой, будто маленькая, надеясь, что так она спрячется от непонятых сейчас эмоций.
Поджимает ноги к груди, обнимает колени руками дрожащими и закрывает глаза — сон не идет, но картина мира раздражает роговицу глаз. Сонию тихонько потряхивает, а сама она шепчет то, во что верить всем сердцем. То, почему она вообще была рождена:
— Завтра все кончится. Все будет хорошо. Ты знаешь, почему делаешь это. Ты знаешь, что это того стоит — они заслужили твоей защиты. И ты одна на это способна. А значит, сделаешь это, а потом. Потом. Потом…
На ум не приходит ни одно слово, предложение и краткая фраза. Впервые ей так отчаянно не хватает фантазии, впервые хочется поверить в то, что возможен финал. Хороший, плохой — не важно. Впервые так желает знать подробности, видеть пример или хотя бы прочесть пророчество. Но нет ничего, что могло бы утолить ее жажду знать. Знать, что произойдет на самом деле.
Свое детское любопытство перед самым рассветом хочется назвать «страхом, скрытым за вуалью чего-то хорошего», а гордость смешивается с долгом — «надо и лишь тебе, потому ты не отступишь». Но даже наконец-то понимая это, она все равно не может ни уснуть, ни успокоиться — а плакать не может никак. Не имеет права.
Потому что в комнату с тихим стуком входят служанки, просят проснуться — говорят о том, что пришли приготовить ее к выходу. Нашли самое красивое платье. Шутка ли, но эта белая жертвенная тога была в сто крат прекраснее самых пышных юбок алых платьев, висящих в ее шкафу.
Она медленно стягивает одеяло, давая себе фору в пару вздохов, улыбается окружающим и словно не выла от неизвестности пару мгновений назад — королевская гордость важнее всего. Нельзя показаться слабой девчонкой, ведь она — принцесса. И ее поступок не достоин жалости, лишь благодарности и понимая того, что правители не бросят поданных, даже если цена будет настолько высокой.
Переодевают ее долго, но красят еще дольше. Скрывают бледность лица румянами, алым обводят губы, ресницы — черны, как никогда не были прежде. Лишь волосы оставляют в покое, собирая передние пряди заколкой на затылке — и вот. Пред ними почти другой человек — леди в белом простом платье, украшенном лишь жемчугом и вышивкой на воздушных рукавах, без обуви по старой традиции, а из украшений — браслеты-оковы, металлом сковывающие тонкие запястья, но в них почему-то удобно, как в родных.
Позже — Сонию ведут по коридорам, холодным и запутанным, страшащим своим мраморным величием, великолепием архитектуры, выводят на улицу, где погода ненастно хорошая. И она с болью замечает, что Король с Королевой едут в другой карете. На что она только надеялась.
Но не опуская взгляд в пол, она улыбается окружающим — прежде не бывавшая за белыми колоннами, она пытается увидеть всех, кто пришел посмотреть на нее — на принцессу, отданную на растерзание тварям. Увидеть и в сердце запечатлеть, чтоб потом, в самый страшный час, вспоминать робкую улыбку девчушки с косичками, смотревшей с таким восхищением, что сжималось сердце.
А на ее маленьких детских губах лежало одно единственное слово — «спасибо».
И ради этого ей хотелось продолжать, идти гордо, но смиренно, высказывать покровительство и почтения, только момент ее шествия пролетел незаметно и вот снова прутья. Дверь повозки закрывается без скрипа, но в ушах стоит ржавый перезвон тюремных петель. А солнце лишь освещало ей дорогу — путь к собственной гильотине, где палач — она сама.
Едут быстро — сложно разглядеть людей на улице, но она старается впитать в себя все, почти что успокаивается, убаюканная стуком копыт вороной тройки в упряжке и тихой руганью кучера, но стоит ему только сбавить шаг, как тут же ее сердце делает очередной кульбит — в небольшом окошке, за железными прутьями виднеются башни из белого кирпича, и стены — всемогущие стены, ограждающие их от всего плохого на этой земле.
Дверь ей открывают учтиво, а сама она чуть не совершает ошибку — почти спотыкается на ватных ногах, но все же держится. Поднимается и смотрит прямо на ворота, медленно открывающиеся, праздно представляющие вековой лес, величественно раскинувшийся по ту сторону. От этого зрелища во рту пересыхает мгновенно — в глазах появляются слезы восторга и испуга, но смаргивает девушка их быстро — не позволяет заметить никому, чтоб не пугать их еще больше.
— Дочерь, ты поступила мудро, смиренно приняв судьбу.
— Твоей храбрости не забудет народ. Но сейчас тебе пора идти. Прощай, Сония.
Ни последнего объятия, ни отзвука истерики — любовь почти показная, но иначе нельзя. Она смотрит им в глаза кратко и смазано, выдыхает неслышно и вторит их голосам:
— Прощайте.
Ветер встрепывает ее волосы, зовет и шепчет на ухо, призывно лаская оголенную шею — ворота открыты. Последний реверанс — и Сония разворачивается к лесу, делая первый шаг — совсем робкий, почти что ничтожный. Но каждый следующий становится крепче предыдущего. Ногли впиваются в нежную кожу ладоней, на душе — пусто, но стоит оказаться по ту сторону, как властный голос зовет ее по имени, заглушая собой скрип ворот, закрывающихся от внешнего мира.
— Сония Невермайнд, моя принцесса? Прошу, теперь вы — моя пленница.
— Красивый. — Сорвалось с губ в ответ.