Она ждала его снова и снова. И ожидание её было меньшим из зол.
Когда любишь, по-настоящему, безвозмездно, иссушаясь и наполняясь вновь и вновь словно святой Грааль, кажется, что и десяти жизней не хватит, чтобы забыть это воистину великое чувство. Но Карин понимает, что столько жизней в запасе у неё нет, и надо что-то решать в этой.
…Он снова пришёл без предупреждения. Ворвался в её тихую размеренную жизнь словно ледяной вихрь двадцать пятый раз, обдав теплом любви со всех видимых и невидимых сторон. Без оправданий, молча, страстно. Эта непоколебимая уверенность и серьёзность намерений в его взгляде ещё больше склонила чашу весов в сторону мучительных ожиданий после: ведь оно того стоит.
Правда, вопрос, который вертелся на языке уже около полугода, порой не давал юной деве уснуть, размышляя о несбыточном глубокими полнолунными ночами, зарывшись в одеяло по самую макушку и возвращая те самые образы из сна: когда?
А он улыбается, тепло-тепло, будто мысли прочитав: сейчас по нему и не скажешь, что его истинный мир соткан из ледяных нитей небытия; что в душе бушуют снежные бури, а в глазах застыло вечным сном беспокойное лазурное море.
— Скоро, моя дорогая.
И она верит. Наивно верит в это двадцать пятое обещание. Улыбается искренне.
И плачет.
Застывшее море приходит в движение. Это чёртов срыв.
— Милая, ты же понимаешь, что по-другому было нельзя? Но знаешь… — январский холод внезапно протягивает из открытого настежь окна свои скрюченные когтистые лапы под чёрную водолазку, вызывая мелкую дрожь в теле. Он обнимает её крепко-крепко, защищая от ледяного чудовища, едва ли не до хруста, но так нежно, как его расцветший белоснежный бутон в сердце.
— Понимаю. Понимаю! Но знаешь, что страшнее всего на свете? Что даже хуже смерти? Знаешь? Неопределённость, — солёные капли растворяются в вязаном свитере мятного оттенка, добавляя в его тонкий аромат каплю горечи.
Он думал об этом уже долгое время. Искал выходы, нащупывал лазейки, железными кольями выбивал новые тропы… А ещё порывался прекратить эту чёртову любовь, задушить в зародыше, размазать кровавыми пятнами по белоснежной скатерти своей вечной неутомимой зимы. Тоже ведь выход?
Но разорвать эту связь означало разорвать собственную душу и никогда не собрать обратно. Готов ли он на подобное сейчас?
Нет. Нет, нет, нет! Любовь слишком въелась в его нутро, натягивая на органы розовый шёлк, сквозь который бесконтрольно прорастали цветы для неё. Он готов отдать всего себя без остатка, лишь бы не слышать больше печальную песнь сирены, не видеть, как разливается солёный океан в душе, водопадами низвергающийся вниз по фарфоровым щекам.
— Вот вечно ты не дослушиваешь и лезешь вперёд паровоза. Неопределённость? Я пришёл сегодня сказать, что всё закончилось, дорогая. Я теперь свободен, — вытирая рукавом свитера слёзы девушки, он попутно оставил обжигающе-ледяной поцелуй у самого краешка губ. Очередная тёплая улыбка — словно блик на белоснежных волосах. Карин, не веря своим ушам, осоловело уставилась на парня, что стоял перед ней: это тот самый? Это не сон? Что происходит?! Страданиям конец? Куда подевался воздух?
— Н-но как…
— Со мной договорились. Это было нетрудно, как оказалось. Теперь я с тобой, здесь. Слышишь? С тобой. Навсегда.
И с новой волной слёз будто схлынуло то давящее, убивающее сущность ожидание, длинною словно в десять жизней. Меньшее из зол оказалось самым тяжёлым бременем. И сейчас его просто смыло волной истинной гармонии души, где перемешались радость и печаль, любовь и боль, сожаления и надежды. Неопределённость же никуда не делась, но стала прозрачной, эфемерной. Теперь до неё невозможно было дотянуться, она уступила. Уступила своё место крепкому чувству уверенности в завтрашнем дне.
— Теперь всё будет хорошо, обещаю.