Когда Хань Бао вернулся в свои комнаты, расположенные в Высочайшем крыле жилого комплекса Императорских Хранилищ, в густой вечерней полутьме уже разливался свежий и сладкий запах цветущего жасмина, кусты которого окружали искусственный пруд горячего источника за порогом спальни.
День выдался тяжёлым, как и почти вся неделя. Новая партия хроник и государственных документов, привезенная из столицы, должна была быть рассортирована как можно скорее, и Бао занимался только ей, переложив повседневные заботы на хрупкие плечи своего секретаря и слуги. Впрочем, он знал, что его мальчик и не с таким сможет справиться — долгое обучение не прошло даром, и Лонгвэй мог полностью заменить Главу Архивов… Хотя очень не хотел бы.
Однако, вернувшись домой, Хань Бао думал вовсе не о библиотеке и не об оставшихся пока нерассортированных свитках, просто уже устал думать о них, и мысли его вились, как пчелы над цветами, лишь вокруг вечерней трапезы, купания в источнике и сна — таким уставшим чувствовал себя мужчина.
Луна, круглая и белоснежная, как серебряная монета, освещала его путь вверх по каменным ступеням, поросшим мхом, отражалась в широком каскадном ручье, над которым плотным покрывалом висел белый пар, мерцающий радугами в полутьме… Над Высочайшим крылом Хранилища царила спокойная, сладкая, как напоенный жасмином и благовониями воздух, тишина.
Лишь войдя в спальню, Бао расслышал тихую мелодию флейты, доносящуюся из-за едва прикрытой задней двери. Он улыбнулся и, разувшись, бесшумно прошёл через разделенную ширмой надвое комнату, остановившись у двери и прислонившись к опоре косяка.
Лонгвэй привлёк его взгляд мгновенно, как привлекает взгляд порхающий над ночными цветами белоснежный мотылёк. Хрупкая юношеская фигура, укутанная в трехслойное женское ханьфу, расшитое серебристыми цветами и птицами, не могла не напомнить о мотыльках — длинные пышные рукава были словно крылья, а разноцветные полы растекались вокруг полуобнаженных тонких ног дивным цветком. Ловкие пальцы, длинные, как лапки, перебирали ласково серебристую флейту, извлекая из неё незамысловатую, но гармоничную мелодию, пересвистывающуюся с сидящим на ветке единственного дерева — зимней сливы, — соловьем. Луна отсвечивала на удивительно бледной коже Лун Лонгвэя, превращая его в сияющего небесного духа, гладила бликами сложную украшенную драгоценными шпильками причёску, сложенную аккуратно этими же ловкими пальцами…
Такая картина не могла оставить Бао равнодушным. Его милый мальчик так старался, чтобы встретить его, уставшего после многих часов сидения над бумажными свитками, таким образом — и как мог не отметить сам Архивариус это старание?..
— Вечернее солнце, блещущее розовыми бликами на глади бескрайних океанских вод, не видело тебя столь прекрасным, Вэй, — сипло и тихо проговорил он, выходя из-за двери и отодвигая её осторожным мягким движением. — И я рад, что мне была дана честь знать тебя таким, сияющим, как цветок жасмина и чешуя бессмертной белой рыбки из горного озера.
Лонгвэй обернулся через плечо, опустив флейту на колени, и смущённо зарделся.
— Я рад вашему возвращению, господин. Вы так устали сегодня, прошу, позвольте мне помочь вам.
Он поднялся, заткнув флейту за широкий пояс под грудью и отодвинув за спину, и легко поклонился, улыбаясь. Бао знал, что заботливому юноше нравится ухаживать за ним, что, рождённый в «весеннем доме» и воспитывавшийся среди служек Императорского дворца, он не видит ничего зазорного в том, чтобы служить архивариусу не только в самом Хранилище, но и здесь, дома, где они были равными. Знал — и не запрещал этого.
— Конечно, мой мальчик. Я буду рад твоей помощи.
Лонгвэй вновь смущенно вспыхнул, не сумев сдержать счастливой улыбки. Юный ещё — едва восемнадцатилетний — он любил со всем жаром молодого сердца, необычайно сочетающимся с несвойственной влюблённости мудростью и спокойствием. Но одним из самых странных его обычаев было продолжать и в таких обстоятельствах служить своему старшему возлюбленному, чего не слишком понимал сам Хань Бао.
Впрочем, помощь была к месту — мужчина не был уверен в том, что, раздевшись, будет ещё в силах добраться до источника. Лонгвэй же настолько быстро и ловко справился с его одеяниями, что этого тот даже почти не заметил, ненадолго забывшись, чувствуя лишь мягкие ласковые прикосновения тонких ладоней, за время службы при Бао вернувших свою нежность, и совершенно внезапно оказавшись совершенно обнаженным.
Лун Лонгвэй отступил на шажочек назад и поклонился вновь — качнулись драгоценные подвески шпилек.
— Спуститесь в воду, господин — она необычайно тёплая сегодня, а вам нужно расслабиться после столь тяжёлой недели. Я принесу ваш ужин.
— Ты не хочешь присоединиться ко мне, Вэй? — тихо спросил, ласково перехватывая тонкое запястье и сжимая бережно в ладонях чужую чуть вздрагивающую руку, Бао. — Ты наверняка устал не меньше моего.
Юноша улыбнулся, хитро блестнув лисьими глазами.
— Может быть. Позже.
Он исчез за дверью, мягко её прикрыв, чтобы не выстудить дом, и Бао остался один. Стоять на всех ветрах обнажённым было зябко и он и впрямь спустился в источник.
Каменный искусственный пруд, устроенный настоянием безвестного архитектора вместо обычного бассейна, был неглубоким, вода в нем плескалась в основном чуть выше колена, но с одной стороны, в тени кустов жасмина и сливовых ветвей, дно поднималось, и можно было почти лечь, не побоявшись захлебнуться. Именно там устроился в горячей воде, окутанный паром, Хань Бао, и закрыл глаза, медленно расслабляясь.
Очнулся он, когда почувствовал, как маленькие ладони скользят по его плечам и шее, ласково и умело разминая уставшие и едва ли не закаменевшие от долгого сидения над свитками и копиями писем мышцы. Открыв глаза и запрокинув голову, ставшую потрясающе лёгкой, мужчина встретился взглядом с Лонгвэем и улыбнулся, накрыв мокрой рукой замершие на плече пальцы.
Они молча, ни говоря ни слова, смотрели друг на друга, и весь мир словно исчез, сжался до одного дома, горячего источника и двух мужчин, таких разных и таких близких, пока юноша не прищурился вновь, как лисица, и не наклонился, легко касаясь губами чужого лба.
— Я хочу тебе сыграть кое-что. Послушаешь?
Его мелодичный голос был так тих, что почти терялся в шорохе ветра в листве, но Бао расслышал — и только кивнул, улыбнувшись. Юноша поднялся, отряхивая колени, обошел деревянный переносной столик, на котором стояла миска с рисом, тушеной птицей и овощами, небольшая глиняная бутылочка с желтым вином и крошечная пиала для него. Рядом лежали палочки.
Пока юный секретарь обходил прудик, Хранитель устроил привычно столик поверх себя, воткнув ножки в каменистое дно — ужинать так было не впервой, Лонгвэй не слишком доверял местным поварам, присланным императорским двором, и готовил для возлюбленного сам уже давно, заведя для этого маленькую жаровню в соседствующей со спальней комнатке. Что касалось вина, его как прописал некогда врачеватель, так оно и прижилось в их рационе даже когда мнимая болезнь была излечена.
Лун Лонгвэй заиграл внезапно, видимо, набирался смелости, но старший мужчина тут же отложил палочки, прикрывая глаза и глядя сквозь ресницы. Ему нравилось, что юноша открывается ему — тот хоть и не был несказанно талантлив, но играл более чем чудесно, невероятно стесняясь своей любви к музыке.
Вэй играл только наедине с Бао — тем, кто вернул ему музыку и сподвиг продолжать тренировки несмотря на долгий перерыв и слабые навыки. И эти мелодии лились из серебряной флейты, через дыхание и пальцы, из самого сердца юноши, выражая лучше любых слов его чувства и эмоции.
Однако кроме красоты гармоничных нот была и красота самого музыканта, и это было не менее важно для них обоих.
Сейчас Лун Лонгвэй вновь устроился на камнях возле тихого водопада, через который уходила к каскадной лестнице вода из источника, попадая следом в купальни остальных служащих, и лунные лучи снова обнимали его, заставляя сиять небесной белизной светлую кожу. Но в этот раз и мелодия была иной — переливчатой и таинственной, слегка легкомысленной, словно магические напевы хитрых духов, заманивающих путников в омуты и болота, — и даже во внешности юноши что-то неуловимо изменилось, сделав его одновременно старше и младше. Что-то бессмертное, древнее — и в то же время детское чудилось Бао в лице и очертаниях тела возлюбленного, пока он не понял, что тот просто спустил верхнюю часть ханьфу до середины плеч, обнажая ключицы и верхнюю часть груди, и гораздо выше подобрал юбки, усевшись на камнях так, что были до самых бедер видны его тонкие, белые нежные ноги, похожие на женские. Босые пальцы едва касались водной глади…
— Лисенок, — выдохнул, догадавшись, Бао и потянулся за пиалой с желтым вином. Вэй приоткрыл один глаз, покосившись на него, но не оторвал губ от флейты. Однако легкая улыбка, мимолетно расцветшая на его лице, подтвердила догадку Хранителя, и тот вознаградил себя первым глотком сладкого и терпкого вина.
Он ел и пил вино, а Вэй непрерывно играл, подставляя лицо нежному ветру, покачивающему подвески шпилек, но когда миска опустела, а от вина осталась едва половина, юноша опустил флейту на колени и обернулся к старшему возлюбленному. Тот отставил столик на берег, поднялся медленно и так же неторопливо потянулся, дав любимому время успеть полюбоваться собственным телом. Бао давно уже запомнил, что Лонгвэю нравится, как он выглядит, нравится рассматривать и прикасаться, и не мог противиться желанию позволять это своему мальчику всегда, когда выдастся момент.
— Лисенок.
— Да, мой господин? — Вэй зачарованно склонил к обнаженному плечу голову, стискивая пальцами флейту и пронзительно, пристально, до смешного внимательно глядя на мужчину. Тот расслабился и медленно опустил руки вдоль тела, словно направляя взгляд юноши вниз, к собственным бедрам. И тот не уловил момента, а когда понял, куда смотрит, зарделся и смущенно отвернулся.
Хань Бао рассмеялся тихо и произнес:
— Иди ко мне, лисенок. Тебе тоже нелегко пришлось и надо расслабиться.
Вэй вскинулся, напряженно выпрямляясь и роняя ворот хэньфу почти до локтей, обнажая вдобавок к скату плеч спину по самые лопатки, вскочил на ноги, прижав к груди флейту, и торопливо кивнул, сияя уже не только снаружи, но и изнутри.
— Д-да, я… я сейчас!
Он вихрем — и откуда силы взялись? — метнулся снова к дому, уложил серебряный инструмент на деревянный порог, потянул было пояс, чтобы развязать, но вдруг остановился, обернувшись вполтела, и улыбнулся, глядя на возлюбленного, уже опустившегося обратно в воду.
Спустя несколько секунд блаженное безмыслие Бао прервал плеск воды. Шаг, другой…
Лонгвэй шел, по колено в воде, и за ним по поверхности тянулся, обнажая вновь босые ноги, сине-серебряный шлейф. Шаг, пятый — мокрые юбки облепили его икры и колени, когда дно стало подниматься… и расплылись вокруг обоих, когда юноша опустился на колени, прильнув к груди мужчины и обвив тонкими руками за спину.
— Мой господин… Подарите мне кое-что, мой господин!.. — тяжело, хрипло выдохнул он, едва не касаясь губами шеи Хань Бао.
— Все, что ты захочешь, лисенок.
— Подарите мне поцелуй, — тонкие пальцы секретаря скользнули по его скуле, словно указывая на цель. — Один поцелуй за пояс.
— Сколько угодно.
Холодные губы, пахнущие рисовым желтым вином, прижались к розовеющей щеке, а изящные ладони Хранителя скользнули ласково по узкой спине возлюбленного, пальцы зацепили свободные концы сложного узла, потянули, распутывая тканевую ленту, уже через секунду скользнувшую в воду и свивающуюся на каменном дне.
Вэй отстранился едва на пядь, счастливо, влюбленно, пьяно глядя в лицо старшего и хитро улыбнулся, касаясь пальцами уголка губ и выдыхая еле слышно:
— Второй — за юбки, господин.
— Маленький хитрец, — усмехнулся ласково Бао, но потянул любимого к себе, целуя нежно и почти невесомо того в указанный уголок рта. После того, как был снят основной пояс, развязать завязки ханьфу под грудью и стянуть тканевое полотно, и без того соскальзывающее с тонкого тела секретаря, было легкой задачей, и спустя несколько секунд тот остался в одной расшитой верхней части, похожей на укороченное парадное одеяние и одновременно на простую рубашку с запахом, да и та уже едва держалась, сползшая под тяжестью рукавов до локтей.
Лонгвэй плеснул ладонью по воде, отгоняя в сторону мокрую ткань, и вновь тесно прильнул к чужому телу, почти ложась поверх и склоняя голову на плечо возлюбленного.
Вода медленно текла вокруг их сплетенных в нежности тел, шевеля черные, пронизанные серебряными нитями, волосы Хань Бао, расплетенные ласковыми руками Вэя совсем незаметно. Они не спешили, и могли пролежать так долго, выглаживая медленно и тщательно, изласкивая все тело второго до сладкой истомы, но оба действительно устали и боялись уснуть раньше, чем насладятся выдавшимся им свободным наконец-то вечером, лунным, звездным, необычайно теплым для ранней осени в предгорьях и исполненным обоюдной любовью.
Бао первым заговорил вновь, запрокинув голову и глядя на звезды:
— В небесах над нами мерцают тысячи огней, зажженных на заре времен богами. Говорят, красивейшим пламенем горит розовато-белая Вечерняя Звезда, которую далеко на западе называют в честь богини любви и красоты — Венерой. У нас она символизирует смерть и скорбь, и связана в картах с мужским началом, Ян, но сама по себе не становится оттого менее прекрасной. Однако, знаешь, лисенок, я видел пламя гораздо прекраснее, и оно мне дороже и ближе любой из тысяч планет и звезд.
Тяжело подняв руку из воды, он потянул одну из драгоценных шпилек, распуская сложенные в аккуратную прическу смоляные шелковистые волосы возлюбленного, так же вытянул вторую, прочесав пальцами распавшиеся по плечам и воде пряди, и только тогда выдохнул, целуя юношу в шею возле уха:
— Это был отсвет огня в твоих глазах, когда ты сидел у моей постели, спасая от болезни, которой стала моя любовь, сочтенная мной неправильной. Ты спас меня этим огнем, лисенок.
— Так горели не отсветы, мой господин, — спустя долгое мгновение выдохнул Лонгвэй, приподнимаясь и чистыми, влажными глазами ловя нежный взгляд возлюбленного. — Это пламя всегда шло изнутри, потому что так светит любовь. Моя любовь к вам, мой господин. Вы всегда увидите ее сияние, стоит только приглядеться. Она всегда горит во мне. Она всегда будет гореть — для вас.
С каждым словом юноша розовел все сильнее, словно нежный цветок зимней сливы, склонившейся над ними и укрывшей от неба, а голос его сбивался, но Вэй сумел договорить, несмотря на смущение. Даже за долгие месяцы он еще не успел привыкнуть, что его слушают гораздо внимательнее, чем когда-либо, а мягкий и пристальный прямой взгляд Хань Бао выражал это лучше всего.
— Поцелуй меня, лисенок, — наконец, шепнул мужчина, поглаживая любимого по горячей щеке. — Я знаю, тебе хочется, ты смотришь то в глаза, то, невольно, на мои губы — так целуй, не бойся.
И Лун Лонгвэй, замерев лишь на долю мгновения, порывисто прильнул к нему вновь, крепко и горячо целуя, цепляясь за плечи пальцами, выглаживая шею и скулы любимого, не отрываясь, пока хватало дыхания. И во второй раз, оторвавшись лишь на мгновение, и в третий, четвертый, пятый, полубеззвучно поскуливая и всхлипывая от осознанного вдруг, вспышкой, острого желания, разгоравшегося медленно с самого возвращения Архивариуса:
— Бао, я… Мне горячо, Бао, почти больно, словно искры под кожей…
— Ох, Вэй, почему ты раньше не сказал?.. ну, ну, не плачь, лисенок, иди сюда… — сцеловывая невольные, сладкие слезы с любимого лица, мужчина стянул с локтей и тела юноши мокрую насквозь шелковую ткань, расшитую серебром, отбросил в сторону и привлек того к себе вплотную, расцеловывая нежные вздрагивающие плечи, натянутую на шее кожу, касаясь губами скул и подбородка, тонких ключиц и ломаного выступа кадыка — легче, чем бабочка задела бы крылом цветок, ласковее, чем прошелся бы дыханием слабый ветер, едва поднимающий ленты на жасминовых кустах.
— Ба-а~аххх…
— Не бойся, лисенок, отсюда никто не услышит. Тебе не нужно сдерживаться.
Хань Бао подхватил любовника под бедра, чуть сжимая ладони, приподнял, пересаживая со своих колен на каменный «берег», опустился сам на колени, по пояс оставаясь в воде и улыбнулся, касаясь кончиками пальцев чужой бледной кожи: ласково проводя от шеи по груди, мягко проходясь по твердым бежевым соскам, играя с ними, перекатывая между подушечками, как мелкие бусины, спускаясь ладонями ниже, до выступающих гребней подвздошной кости… и, наконец, пробегаясь едва не самыми кончиками ногтей по напряженному, темному от прилившей крови члену, смазывая прозрачную каплю смазки, поглаживая едва-едва, так, что каждое прикосновение чувствовалось Вэем еще сильнее, чем могло.
— Знаешь, лисенок, твои музыкальные навыки с каждым днем все лучше. Но сегодня я тоже хочу сыграть… — почти промурлыкал, опираясь второй ладонью о камни и касаясь вновь губами изогнутой тонкой шеи, Хранитель и, едва ощутимо прикусив проколотую крохотной серебряной серьгой старшего слуги мочку уха, закончил, буквально выдохнув разом всю часть фразы:
-…На флейте. Твоей флейте.
Лонгвэй застонал, откидываясь на спину, кусая кончики пальцев, измазанные тушью, и стараясь закрыть лицо и тело, но стоило лишь его старшему любовнику опуститься на колени, упираясь грудью в холодные камни, и мягко, нежно, но бесконечно уверенно провести языком по члену, твёрдому и тёмному от прилившей крови, выласкивая бьющуюся под бархатно-влажной кожей венку…
Тонкие дрожащие пальцы совершенно привычно, невероятно естественно впутались в распущенные волосы, собрали аккуратно, навернув на узкое запястье свободными петлями, сжались невольно, когда шершавые губы плотно охватили красивую, изящно очерченную головку, сдвигая тонкий слой крайней плоти.
— Оххх… Ба~ао, Ба~а-а!..
Зубы юноши снова сжались на пальцах, он заскулил, часто и прерывисто дыша, срываясь на исполненные наслаждения негромкие, но такие сладкие стоны.
— М-мой госп-подин… Вам не п-пристало с-стоять на к-коленях перед ничт-тожным…
— Ты — моя драгоценность, — прохрипел тихо Хранитель, отстраняясь лишь на секунду, легко толкаясь в чужую ладонь головой. — Драгоценность, а не ничтожество. Прекраснейший цветок, а не бесплодная ветвь. И стоять так перед тобой — сладость, а не унижение.
Он вновь сжал губами, до конца вбирая в рот, гладкий пульсирующий в ритм чужого сердцебиения член, тихо, сдавленно застонал, чувствуя, как сладко дрожит, выгибаясь, его секретарь, слыша, как тот стонет, стискивая в пальцах его волосы, не умея и не желая чересчур сдерживать свое наслаждение. Несколько раз Хань отстранялся, прижимаясь к обнаженному юноше всем телом, расцеловывая шею и подставляя под его нежные губы собственные плечи, бледные, почти серые, но только когда тот оказывался слишком близко к заветной высшей ступени удовольствия.
— Пожалуйста, любимый… Пожалуйста, я хочу почувствовать тебя внутри, хватит, хватит… — выскулил наконец сквозь жадные горячие поцелуи Лонгвэй, настойчиво потерся бёдрами о стоящее между ними колено, тесно сжимая то, всхлипнул, сжав пальцами чужие запястья, и повторил. — Прошу, Бао… Дай… Дай мне…
— Спустись ко мне, — ласково и хрипло промурлыкал мужчина, садясь обратно в горячую воду, и потянул юношу за ладони, нежно перехваченные им в кажущиеся в сравнении с ними большими руки. — Иди сюда, лисенок, ну же. Я тоже хочу тебя, я тоже дрожу, ты же чувствуешь сам… Я так хочу дать тебе почувствовать эту сладость, я хочу тебя наполнить собой, иди ко мне, милый…
С каждым словом его голос становился все более хриплым и глубоким, и Лун соскользнул с берега на его колени, усевшись поверх и обняв ногами за пояс, прижался вплотную, обвив тонкими руками.
— Оставайся в воде, милый, она должна немного смягчить движения, пока мы будем в ней, — прошептал сипло Хань, выглаживая пальцами проступающий под чужой кожей позвоночник, касаясь ими подтянутых ягодиц юноши, чуть сжимая и раздвигая их, чтобы пробраться внутрь.
Почувствовав мягкое, настойчивое давление, Вэй всхлипнул, выстанывая полубеззвучно:
— Ба~ао, м-моя люб-бовь… Госп-подин… — и прильнул к чужой груди, старательно расслабляясь. Горячая вода, в которой они провели уже столько времени, лишь способствовала их цели.
— Поцелуй меня, лисенок, — попросил срывающимся шёпотом мужчина, медленно, аккуратно проталкивая один палец внутрь чужого тела, уже давно привыкшего к этому, и едва удерживая изогнувшегося возлюбленного в объятьях. — Ну же, поцелуй…
И Вэй, всхлипывающий от наслаждения и нетерпения, толкающийся бёдрами навстречу движениям внутри, приник к холодным губам, чуть сжимая нижнюю своими, вылизывая и проводя между ними кончиком языка, касаясь им чужого…
Второй палец протолкнулся внутрь его тела, выглаживая пульсирующие гладкие мышцы и словно случайно задевая безумно чувствительный плотный бугорок простаты, и Вэй невольно сжал зубы на чужой губе, все ещё боясь застонать в голос…
По бледной коже Архивариуса скатилась крохотная капля крови, и Лун отшатнулся немного, виновато отводя взгляд, но тут же бросился жадно расцеловывая чужое лицо и плечи, словно извиняясь.
— Ну, ну… — Хань рассмеялся тихонько, перебирая свободной ладонью чужие волосы, почесывая ногтями кожу под ними, поглаживая тонкую шею. — Всё в порядке.
Пальцы его медленно, но ритмично и ласково двигались внутри чужого тела, выласкивая и расслабляя, пока Лонгвэй не вцепился в него ногтями и сдавленно в голос не проговорил, подаваясь бёдрами к ладони, сжимая её собой, стискивая коленями пояс любимого:
— Пожалуйста, я… Я не могу больше. Я так хочу снова соединиться с тобой, я так хочу тебя, я хочу почувствовать тебя в себе… Не мучь меня, молю…
Бао улыбнулся, прижимая к себе секретаря, изгибающегося, как лоза, тонкого, нефритово белого, мягко вынул пальцы, провел ими по собственному члену, направляя его, и мягко надавил на пояс любовника.
Тот с нетерпения, распаленный, опустился резко, целиком принимая в себя чужой орган, тут же напрягся всем телом, но, дрожа, торопливо задышал, расслабляясь и приподнимая бедра.
— К-как хорошо… — вышептал он, когда каждое движение перестало причинять боль и сдавливать дыхание. — Господин, мой г-господин… Я так… Так люблю тебя…
Хань улыбнулся, касаясь губами вишневых, тёмных, искусанных от страсти и нетерпения губ Лонгвэя, нашёл его ладонь своей и сжал.
— Дыши со мной в одном ритме и двигайся, но медленно. Сосредоточься на ощущениях…
Он глубоко вдохнул и услышал прерывистый вдох над ухом. Тонкие пальцы в его руке дрогнули…
— Не спеши. Медленно, — шепнул он, ловя и вторую ладонь. — Я с тобой. Ляг мне на грудь, Вэй. Услышь моё сердце. Пусть твоё и моё бьются в один ритм, пусть этот ритм ведёт тебя.
И Лун послушался. Он потратил много минут — одно мгновение, — чтобы поймать и не сбиваться с нужного ритма… Но потом глаза его засияли восторгом.
— Я… Я с тобой — одно…
— Мы с тобой — одно. Всегда одно. Сейчас ты просто ощущаешь это лучше, чем когда-либо, — просипел Хань, сжимая чужие пальцы.
Они дышали одним ритмом, сцеловывая воздух с губ друг у друга, двигались в этом ритме, их сердца и тела пульсировали, напрягаясь и расслабляясь, в этом ритме… Едином.
Время текло незаметно, слишком быстро и слишком медленно, но Лун словно вовсе не уставал, покачиваясь всем телом, насаживаясь на твёрдый, горячий член своего господина и любимого, шумно, громко поскуливая-дыша, и так же сипел-дышал сам Бао, чувствуя, как в том же ритме пульсирует, сжимая его, чужое тесное, жаркое тело.
Всплески воды, шорох, выдохи-полустоны:
— Мой милый мальчик…
— Любовь моя…
Хань сбился с ритма первым, прижимая ладони секретаря к губам, и тот, ни разу не прикоснувшись к себе, выгнулся вдруг, сразу после любовника изливаясь в воду с тихим, красивым, как стон флейты, вскриком.
— Ба-ао!..
Хань поймал его в объятья, улыбнулся — слабо, сонно.
— Вэй, ты потрясающий. Я люблю тебя.
— Я сильнее люблю вас, господин мой… — выдохнул Лонгвэй, улыбаясь так же тепло и слабо. — Мне так хорошо и приятно быть с вами…
— И мне с тобой, мой прекрасный цветок.