Я – онейра, продавец снов. Живу я в Городе-на-Грани, и вам этот Город наверняка знаком – он обязательно каждому да снился, хоть раз в жизни, а отражений его по миру разбросано великое множество. Город выглядывает из цветных разбитых стёкол, из бензиновых радужных разводов, Город плывет по лужам в бумажных корабликах, Город любит шептать стихи с кем-нибудь в унисон и подмигивать чужим отражениям в витринах, но больше всего Город любит сниться. Мы, продавцы снов, собираем разные сны, конечно же, но нет ни одного сна, созданного онейрой, в котором не прятался бы кусочек Города.
Я живу в осеннем квартале, в доме с темно-синими ставнями, что стоит на перекрестке ближе к октябрю. Люблю осень, её мирные этюды в багряных тонах, ржавчину кленовых листьев и мягкую ласку осеннего солнца, люблю вязаные шарфы и тонкие свитера. За моим окном всегда кружатся ясеневые крылатки, прибиваясь к листопаду, у дверей цветут багровые бархатцы, а две берёзы у старого фонаря постоянно перешептываются, роняя с тонких ветвей жёлтые листья, которые потом собираются вместе и носятся по траве точно выводок цыплят, пока не придет Танцующая и не подберет их. Иногда с листьями играет Моррис – мой кот, плюшевый и по-осеннему рыжий, – и тогда я с большой вероятностью обнаруживаю на подушке то берёзовую серёжку, то колонну деловито вышагивающих муравьев, то уютно свернувшийся лист, который, по мнению Морриса, будет теперь жить с нами.
Я стряхиваю муравьев в траву, прячу серёжку в девичий сон, а лист живёт с нами, пока ему не надоест. Потом уходит с Танцующей к своим, или забирается обратно на ветку, а иногда может стать кусочком сна, если захочет.
Кстати о снах... Никакой закономерности в том, кому я их приношу, я не вижу. Просто, выглядывая в мир, я чувствую, как пахнет осенью из окон домов и квартир, и этот запах – своеобразный маячок для меня и моих клиентов. На улице может жариться лето, может зима замерзать в принесенном с собой холодильнике, может весна звать в новую жизнь и сушить промокшие ноги, это не имеет никакого значения. К запаху осени примешиваются и другие – откуда-то пахнет корицей и кардамоном, откуда-то – дешевым кофе и табачным дымом, из какой-нибудь форточки можно учуять аромат дорогих духов, даже если там живет последняя нищенка. Главное, что я понимаю – мне сюда и я знаю, какой сон я должна принести с собой.
Как не бывает двух одинаковых снежинок, не бывает и двух одинаковых снов. Некоторые сны похожи на конверты, они могут белыми или цветными, однотонными или полосатыми, или в акварельных разводах; в конверте может лежать одинокая полоска цветной бумаги или целый ворох серпантина, а иногда там лишь пепел или бумажная пыль. Некоторые сны похожи на оригами – будь то шкатулка с тысячей журавликов, которые унесут сновидца на крыльях в самую светлую грёзу, или размокший голубь с перьями в клеточку, или синий кролик с жёлтым животом. Некоторые сны похожи на вещи – это может быть шахматная доска с тремя наборами фигур, или потрёпанная кукла, или тончайший механизм, или песочные часы, песок в которых струится вверх или вовсе застыл причудливой фигурой между стёкол. Некоторые сны похожи на куски застывшей смолы, а то и янтаря, но только заглянешь внутрь – а там дворцы персидских шахов сверкают позолоченными крышами да минареты рвутся к небесам, там заметает снегами отважных путешественников, там звенят монеты пиратских кладов, поют диковинные птицы и пахнет пряностями. Но все они дробятся калейдоскопом образов и отражений только в руках тех, для кого они предназначены.
Я собираю каждый сон тщательно и осторожно, разыскивая нужные частицы по всем мирам. Меняю чью-то первую влюбленность на вересковый мёд для акварелей у Одда-Трюкача, кофейными зёрнами плачу за северное сияние, а потом утаскиваю из кофейни горсти уюта и лимонный сок. Ворую у покупателя-сновидца целое колесо от сломанного скейтборда, а потом вымениваю на него водяные брызги у горожанина, следящего за радугами в фонтанах(этот парень сам не слезает со скейта, а зимой умудряется подсовывать маленькие радуги в снежинки). Собираю цветочные лепестки в летнем квартале Города и звенящие сосульки – в зимнем. До хрипоты спорю с контрабандистами, меняя впечатление студента от первой сессии на жгучий перец, шипы и гранатовые зёрна, а первый шаг погибшей дочери – на драконью чешую.
А потом я собираю сны в рюкзак, шагаю в зеркало и живая ртуть обвивает меня тугим коконом, протаскивает между мирами и выбрасывает в ночное небо падающей звездой.
...Я стояла у четырехэтажного здания и задумчиво смотрела на окна. С тех пор, как я учуяла здесь работу, клиент успел перебраться с первого этажа на последний, откуда теперь отчетливо пахло осенью. Вообще-то онейры неплохо умеют обманывать местную гравитацию, да и с дверями у нас отношения особые – нет такой двери, которую я не сумела бы открыть, и достаточно всего одной двери, чтобы шагнуть через нее в любую комнату, любую квартиру и любой дом. Есть лишь одно «но» – так неинтересно. В мире людей мне нравится притворяться человеком – немножко, совсем чуть-чуть, но в этом есть какое-то необъяснимое очарование. К тому же маленьких онейр контрабандисты пугают сказками о том, как важно усложнять себе жизнь самостоятельно, пока жизнь не взяла дело в свои руки... шучу, конечно, но факт – я избегаю красивых выходов из шкафа, полётов на балконы и риска купить пылесос, столкнувшись в подъезде с рекламным агентом. В общем, нет ничего удивительного в том, что я нашла изгибающуюся зигзагами древнюю пожарную лестницу и принялась считать ступеньки.
На шестьдесят девятой ступеньке я увидела, что дверь пожарного выхода не просто закрыта, а еще и перегорожена изнутри непонятно чем, а заодно заметила неподалеку открытое окно, призванное, верно, спасти находящихся внутри от майской духоты. Пройти по карнизу – легче легкого, потом совершенно хулиганский прыжок, покачаться на носках у подоконника, купаясь в лунном свете, шагнуть внутрь и замереть оглушенной резким больничным запахом. Здесь пахло смертью, болью и болезнью, и осень тонкой, едва различимой струйкой сочилась из-за двери палаты, уводя куда-то за угол. А ещё палата была не пуста: на кровати лежал пациент и смотрел на меня по все глаза.
Такое иногда бывает, очень редко, но бывает – проявляется какой-то рецессивный ген и другой человек, не тот, к которому мы пришли, может нас увидеть. Маленький мальчик, лежавший в этой палате, оказался именно таким человеком.
- Ты... ты сонный ангел, да?
Онейры – далеко не самые лучшие вруны на свете, а я – далеко не самый лучший врун среди онейр.
- Можно и так сказать. А ты чего не спишь?
- Не хочется... - мальчик погрустнел. – А Витя вчера с тобой ушел?
- Какой Витя? – не поняла я.
- Маленький, - «объяснил» мальчик. – Я слышал, медсестра говорила, что его тут больше нет, а когда я спросил бабушку, она сказала, что Витя крепко уснул и ушел с сонным ангелом.
- Извини, - я развела руками. – Это был совсем другой ангел, а я только сны приношу и никого не увожу.
- Понятно. А меня Тёмкой зовут, - неожиданно представился мальчик. Он совсем вылез из-под одеяла, в которое кутался, несмотря на жару, и я могла его рассмотреть. Худой, хрупкий, нескладный, с огромными глазами и абсолютно лысой головой.
- Приятно познакомиться. Ты ложись спать, Тём, а я пойду дальше, у меня, - я принюхалась, - сон для вашей медсестры, кажется.
- Настоящий сон? – удивился мальчик. Я кивнула и показала мешочек со сном: завиток пустынного ветра, солнечный камень, хитро сложенная страница со стихами, кожа молоха, сапфировая пыль и ещё кое-что.
- Самый настоящий. Про пальмы и песок.
- Здорово, - восхитился Тёмка. – А море там есть?
Я задумалась, вспоминая. Моря во сне старшей медсестры вроде бы не было.
- Нет, там только оазис есть. И кокосы.
Тёмка вздохнул.
- Жалко что моря нет.
- Любишь море?
- Ага, - кивнул мальчик. – Мы с мамой и папой туда ездили, только я совсем маленький был. Но я все равно помню! Оно... очень красивое. А ещё... - Тёмка замялся в каком-то внутреннем противоречии, но потом все же решил. – У меня есть ракушка, в которой можно услышать шум моря. Хочешь послушать?
- Хочу, - согласилась я и присела на краешек кровати. В Тёмке как будто и совсем не было осени, но я почему-то не торопилась уходить. От мальчика пахло свежескошенной травой, карамелью, любопытством, тоской и новокаином.
Спохватилась я, когда начало светать.
- Пока, Тём. Только не рассказывай про меня никому, ладно?
- Ладно, - покладисто согласился Тёмка, залезая в кровать. - А можно спросить ещё?
- Можно, - я повернулась от приоткрытой двери. Тёмка помолчал, будто собираясь с духом, и решился.
- А что тебе снится?
Я горько улыбнулась. Ты можешь всё для других – и ничего для себя...
- Ничего. Я не сплю.
- Совсем-совсем? – мальчик почему-то огорчился. – А ты еще придешь ко мне?
- Обязательно, - зачем-то пообещала я и вышла.
Платой за сон медсестры стало воспоминание о маленьком кудрявом мальчике, который со смехом катился на трехколесном велосипеде. Так я и узнала, что до того, как услышать слово «онкология», Тёмка был рыжим.
Я собирала этот сон несколько дней. Он дался мне труднее любого другого, во всех смыслах. Миллиметр за миллиметром я создавала белых барашков на волнах и цепочку следов на песке, тянущуюся за рыжим кудрявым мальчиком, бредущим по морскому побережью. Я вплетала в него плющ и розмарин, солнечных зайчиков и мурчание Морриса, не отходящего от меня ни на шаг, крики чаек и улыбку Города.
Впервые я собирала сон для человека, от которого не пахло осенью. Я изрезала руки в кровь, но сон был готов. И это был очень особенный сон, единственный в своем роде.
Потом мы с Моррисом долго смотрели друг на друга, понимая без слов. И когда я взяла сон и шагнула в зеркало, на моих плечах лежал давно ставший родным, по-осеннему рыжий кот.
Окно оказалось открытым. Глаза Тёмки подозрительно блестели: он боялся, что я ему приснилась, а ещё больше боялся, что я не вернусь. А когда я шагнула в палату, он протянул мне какой-то сверток.
- Откроешь дома, ладно? – попросил Тёмка. Я пообещала и протянула в ответ собранный сон.
- Это для тебя. Это особенный сон. Всё... будет хорошо, поверь мне.
Моррис спрыгнул с моих плечей и мягко прижался к человеку. Я шагнула обратно к окну, оставляя в палате маленького мальчика и игрушечного рыжего кота с усами из колючей лески. Уже на подоконнике я обернулась, прощаясь. Тёмка спал. Очень крепко.
Вернувшись домой, я развернула Тёмкин подарок. В нем лежали мелкие ракушки, обкатанные водой морские камушки и чаячье перо.
Я закрыла ставни, подумав, что синий символичен как никогда, зажала перо в кулаке и уснула, впервые за много лет.